Она посмотрела прямо ему в глаза и, заметив в них вопрос, сказала уже мягче: – Дело не во мне. Это касается моего народа. Она сказала «моего», а не «нашего». Морис взглянул на Жоэль. Резкий тон родителей испугал ее. – Все закончилось, Ясмина. Мы пережили две войны. Теперь у нас есть право на нормальную жизнь. – Что такое нормальная жизнь? Она спрашивала серьезно, хотя тон провоцировал. Но Ясмина и в самом деле потеряла представление о том, что такое нормальная жизнь. – У нас не было нормальной жизни две тысячи лет. Ты никогда не поймешь, что значит родиться евреем. – Мама, почему папá этого не поймет? – Молчи. Иди чисть зубы. Уже поздно. Замечание Ясмины задело Мориса. Возможно, ей именно этого и хотелось. Жоэль осталась сидеть. – А что это значит? – спросила она. – Это значит, что мы никогда больше не позволим другим нам указывать. Это было адресовано Морису. Ясмина взяла тарелку Жоэль и отнесла в раковину. – А теперь в ванную! – Я тоже не позволяю никому мне указывать! Морис не смог сдержать улыбки. Жоэль заметила ее, истолковав улыбку как разрешение остаться. – Значит, ляжешь спать с нечищеными зубами. Марш! Жоэль посмотрела на отца, и Морис протянул ей руку: – Пойдем, почистим зубы. Она послушалась и пошла с ним в ванную. Из кухни доносился громкий стук тарелок, которые мыла Ясмина. – Мы останемся жить здесь, правда, папá? – спросила Жоэль. – Да, моя дорогая. Мы никогда не вернемся обратно. Обещаю! * * * На следующее утро в 6:30 Ясмина села в автобус, который шел по улице Яффо за город. Остановился автобус посреди пустыря, и Ясмина вышла вместе с чиновниками, врачами и медсестрами, которые работали в утреннюю смену. Из ворот лагеря выехал пустой грузовик, а перед бараками на чемоданах лежали иммигранты, прибывшие ночью. Лагерь работал круглосуточно. Ясмина предъявила удостоверение и направилась в больничный барак, через полчаса на ней была новая форма: блузка цвета хаки с короткими рукавами, галстук и юбка до колен. – Твердость, – сказал доктор Меир, который вводил ее в курс дела, – это единственный язык, который они понимают. Никакой жалости, иначе они сядут вам на шею. Здесь каждый норовит получить лишнюю порцию колбасы. Они должны с самого начала уяснить, что здесь все равны! На самом деле люди, стоявшие в очередях перед бараками, были какими угодно, только не равными и не одинаковыми. Одни – в костюмах и жилетках, другие – в кафтане и феске, третьи – в грязных штанах и майке. И относились к ним тоже по-разному. Ясмина быстро поняла, что неписаная иерархия происхождения распространится и на нее, если она признается, что не коренная итальянка, а одна из этих. Доктор Меир выбрал ее, потому что она говорила по-арабски, и он знал, что она жила в Тунисе. Но при этом она была европейкой – и это было существенным различием. Различием между культурными людьми и дикарями. То есть между теми, ради кого это государство было основано, и теми, о ком вспомнили, когда выяснилось, что евреев из Европы недостаточно. Ясмина объяснила, что тунисский арабский она выучила, но родной язык у нее итальянский. Доктора Меира не волновали эти тонкости, его не интересовало, что иракцы, чей диалект был похож на палестинский, едва понимали Ясмину. Доктор Меир различал иммигрантов по заболеваниям. Сифилис – Марокко. Дерматофития – Йемен. Конъюнктивит – отовсюду. Здоровых полагалось выпустить в новую жизнь как можно скорее; больные должны оставаться в карантине как можно меньше, чтобы освободить место для следующих. Лучше бы вообще не пускали в страну инвалидов и идиотов, ругался он, Израиль не может переделать каждого сумасшедшего еврея диаспоры в израильтянина. Каждый новоприбывший должен был сдать в регистрационную контору свою синюю иммиграционную карточку из Еврейского агентства. Его данные переносились на белую карточку, которая вручалась ему вместе с тремя талонами на питание. Затем его отправляли на склад, где белую карточку отбирали и вручали два грязных одеяла, простыню и вонючий кусок мыла. Тем временем таможенники проверяли багаж. В больничном бараке всех раздевали и обрабатывали порошком ДДТ от вшей. Затем наступал черед врачей: визуальный осмотр на наличие глазных, кожных и внутренних заболеваний, анализ крови на венерические заболевания и рентген на заболевания легких. Тысяча человек в день. Те, кому не повезло, месяцами лежали в карантинных бараках. А кому повезло, выходили через три дня и искали себе жилье. Большинство ашкеназов шли в города, в то время как мизрахим селились в заброшенных арабских деревнях. * * * Вопреки тому, что думал Морис, Ясмина пришла в лагерь не для того, чтобы вернуться в мир, который они оставили. Наоборот. Ясмина знала, что не должна смотреть назад. Какой-то частью своей души она поняла, что «приехать на родину» – это не состояние, а утопия на несколько поколений. Родина – это не свить гнездышко, а, скорее, стать активной частью коллектива, который именно сейчас и создает свой дом. Сидеть без дела – это означало задумываться. Размышлять. Сомневаться. Ясмина вспоминала развилки своей жизни и неизменно приходила к одной точке, которая все изменила. Ночь с Виктором в хлеву фермера, который прятал их от нацистов. Гроза и их тела, согревающие друг друга. Как с Виктора спала его маска и открылась внезапная неуверенность в себе. Ее желание защитить его, и ее желание обладать им. Но если бы она сожалела о той ночи, то получалось бы, будто она ставит под сомнение Жоэль, а это было невозможно. Поэтому для Ясмины было только одно направление – вперед, и в этом беспокойном движении она совпадала с ее страной. Пока она была частью коллективного освобождения, у нее было свое место в жизни. Tikun olam, исцеление мира, – именно в этом лагере можно было воплотить в жизнь этот идеал. Здесь весь мир шел к ней, с его потной вонью, с грибковыми болезнями и воспаленными глазами ребенка, чьи родители не знали ни слова на иврите. * * * Есть четыре типа людей. Одни понимают мир через числа, другие – через слова, третьи – через образы, как Морис, и последние – через чувства. Такой была Ясмина. В глазах людей, прибывших в Шаар ха-Алия, она читала знакомые чувства. Здесь она осознала, что не одинока со своей потерянной душой, которую никому не могла открыть. И странным образом перестала этого стыдиться. Теперь она была в безопасности, на другой стороне, она была гражданином страны, в форме, теперь она не принимала милостыню, но сама отдавала, чувствуя внутри себя огромную силу. Через некоторое время она вступила в МАПАЙ, Рабочую партию Бен-Гуриона, которая обклеила плакатами весь лагерь и устроила там вербовочный пункт. Членство в партии означало принадлежность к коллективу. * * * Морис заметил перемены в ней, но не сказал ни слова. Хотя чаще, чем раньше, заговаривал о заразных болезнях. Чем энергичней Ясмина вливалась в новую активную жизнь, тем больше он втайне боялся остаться за границами этой ее жизни. Она участвовала в национальном пробуждении, а он жаждал стабильности; он уже сменил кожу и теперь хотел лишь одного – провести остаток жизни в новой коже. Именно это он имел в виду, говоря, что предпочитает «делать малые дела». Ему нравилось носить простой серый костюм со шляпой, относиться ко всем с вежливым дружелюбием, помогать, где может, не вникать ни в какие слухи и не вмешиваться ни в какие политические распри. Новые иммигранты были для него не родственниками, не чужаками, а просто путниками, чья дорога случайно пересеклась с его. * * * Жоэль не обращала внимания на красноречивое молчание, воцарившееся между ее родителями. Она проводила лето под солнцем улицы Яффо, заключала торжественные и тайные дружеские союзы, играла с кроликом, которого соседи держали во дворе, пока однажды он не исчез, как и курица на балконе у русских. Осенью, незадолго до ее шестого дня рождения, мама сказала ей, что партия решила, что каждый ребенок, которому исполнилось пять лет, должен, нет, обязан пойти в школу. А папá починил ранец из коричневой кожи, который все это время стоял в шкафу, словно ожидая, пока Жоэль подрастет, чтобы носить его. Он был слишком велик, но папá укоротил лямки, а потом повесил ранец Жоэль на спину и поднял его вместе с Жоэль, так что она со смехом задрыгала ногами в воздухе, а он пронес ее по всей квартире. Жоэль раскинула руки и смеялась, глядя на мир сверху вниз, как взрослые. * * * Днем в пятницу, перед первым школьным днем Жоэль, по улице Яффо разносился запах помидоров, рыбы и хлеба. Люди делали последние покупки, а Жоэль играла с подружками перед парикмахерской, когда внезапно примчался военный джип. Сначала Жоэль не увидела, кто это затормозил перед ее домом и выпрыгнул из джипа. Но когда этот мужчина с улыбкой отдал детям салют, она узнала своего дядю Виктора. – Шалом, Яэль! Невероятно, как же ты выросла! Высокий солдат наклонился к ней и поцеловал в щеку. Остальные дети потрясенно молчали. Сбежались и другие ребята, и один из мальчиков спросил, можно ли ему сесть в джип. – Как тебя зовут? – спросил Виктор. – Дов! – Я Ави. Иди сюда! Через несколько секунд все дети забрались в джип, отдавали всем честь и пальцами расстреливали воображаемых арабов. Жоэль, которой было позволено сидеть на коленях у Виктора, покраснела от гордости. Отныне даже большие мальчики, которые дразнили ее, будут относиться к ней с уважением. У нее была протекция. – Жоэль! – раздался с балкона пронзительный голос. – Поднимайся! Сейчас же! Жоэль посмотрела вверх. Темные локоны Ясмины на фоне светящегося вечернего неба. Виктор небрежно помахал ей рукой. – Жоэль!!! Виктор поднял Жоэль и поставил ее рядом с джипом. Это был момент разочарования, но пришлось слушаться маму. – Ты зайдешь к нам, дядя Виктор? * * * Когда Морис вскоре после захода солнца вернулся домой, за кухонным столом сидели трое: Ясмина, Жоэль и Виктор. Горели шаббатние свечи. Ясмина приготовила ужин по своему любимому рецепту из Пиккола Сицилии – рыбу с лимоном. Стоило Морису всего на несколько минут задержаться, а Виктор тут как тут, читает кидуш над хлебом и вином. Ясмина, сидевшая с багровым лицом, прожгла Мориса взглядом. А Жоэль радостно улыбалась, но Морис не смог улыбнуться в ответ. До сих пор в шаббат Морис всегда разламывал хлеб и обмакивал его в соль, но не произносил благословения. Ему казалось это неуместным. Его шокировало, что именно Виктор, который был еще менее религиозен, чем он сам, произносил теперь священные слова. Но Морис не подал виду, вымыл руки и сел на свое место. – Шаббат шалом, Виктор.