* * * Они пошли к морю, где купили мороженое, а потом гуляли по берегу. Наконец-то никто не разыгрывал спектакля. Морис и Альберт разговаривали как старые друзья, искренне привязанные друг к другу. На песчаном пляже люди в шортах играли в маткот [56]. Чайки парили, ловя потоки воздуха. Все было светлым, летним и беззаботным. – Может, нам переехать сюда? – спросил Альберт. – Было бы здорово. Как ты думаешь, Жоэль? – Да. Переезжайте к нам! – Ты помнишь Пиккола Сицилию? – спросил Альберт. Жоэль не знала, помнит ли она. Были истории, которые она, возможно, помнила. И были образы в ее голове. – Почему бы тебе не навестить нас там? – А как там? – Лучше, чем здесь. Хотя мы не знаем, надолго ли. Альберт был первым антисионистом, которого встретила Жоэль. Она и не знала, что еврей – это необязательно сионист. Все знакомые ей люди были одновременно и тем и другим. Для Альберта алия, то есть иммиграция в еврейское государство, была равносильна отказу от его savoir-vivre, жизненного уклада, коренившегося в его светских убеждениях и в средиземноморском мире. Альберт не забыл, что именно мусульманская семья предложила его семье защиту от нацистов. Они переживали хорошие и плохие времена, евреи подвергались дискриминации со стороны мусульман, а мусульмане – со стороны европейцев, но в Пиккола Сицилии люди всегда делились своим хлебом – независимо от того, откуда они пришли и как они молились. Но будущее сделалось ненадежным. Альберт рассказал о волнениях, сотрясавших страну, о борьбе партизан против французской армии, о забастовках, убийствах и комендантском часе. С уходом французов многие евреи – в отличие от мусульман – почувствовали себя не освобожденными, а брошенными сиротами. Еврейская буржуазия, некогда иммигрировавшая из Европы, внезапно оказалась на неправильной стороне истории. Победившие арабские националисты хотя и объявили Тунис светской республикой и отменили шариат, но государственным языком был арабский, а религией – ислам. Евреи и христиане получили равные права, но евреи все еще помнили свой прежний статус зимми среди мусульман, который бей отменил только в XIX веке, – они тогда находились под защитой, но были гражданами второго сорта. На базаре и в кафе можно было услышать, пока вполголоса, как зреет недовольство. – Что вы делаете с арабами в Палестине? Как вам не стыдно! – Что значит «вы»? Мы евреи, но не сионисты! Иначе мы были бы уже не здесь, а там. – Но вы поддерживаете их своими деньгами! – Нет! Мы платим налоги здесь! – Разве вы не слышали? Еврейский союз платит за каждого еврея, который едет в Палестину! А Бургиба [57] продаст вас всех по мешку риса за голову, вот увидите! Звезда Давида, украшавшая двери старых домов и стены Большой мечети Туниса, превратилась из религиозного символа в знак государства, название которого никто не хотел произносить. До сих пор в Израиль обычно эмигрировали люди победнее, в основном автохтонные евреи, из сионистских убеждений или в надежде на лучшую жизнь. Еврейская и мусульманская буржуазия все еще держалась вместе. Если уж переезжать, то Альберт и его друзья думали о Франции, стране своей культуры, у них были ее паспорта, они любили ее язык, там жили их друзья и родственники. На мусульманские приемы теперь приглашали даже больше еврейских гостей, чем раньше, и наоборот, как бы заверяя друг друга, что все остается по-прежнему. Но евреи, слушавшие радио «Голос Израиля», с тревогой смотрели на Каир, Триполи и Багдад, где происходили жестокие антиеврейские выступления. Даже в Багдаде, где когда-то треть населения составляли евреи! Со времен израильско-арабской войны еврейские учреждения подозревались в том, что они вражеские агенты. Сионистские организации помогали евреям эмигрировать в Израиль. От Касабланки до Тегерана сотни тысяч евреев покидали свои дома, зачастую не имея возможности забрать с собой имущество. Страх и недоверие завладели умами и замкнули сердца. Национализм, говорил Альберт, есть корень всего зла. Он открыл двери варварству. И именно поэтому Альберт еще больше хотел остаться в Тунисе. Эмиграция в еврейское государство станет для него признанием того, что культура сосуществования, которую они строили веками, потерпела крах. Он не верил ни в Бога, ни в высшие расы. Он верил в справедливость. По его словам, иудаизм принес человечеству понимание, что сила закона стоит над законом сильнейшего. А если и было в мире место, которое это воплощало, так это его маленький, пестрый прибрежный квартал на берегу Тунисского залива, где у него по-прежнему есть врачебная практика. А Мими по-прежнему качает головой, когда он берет с пациентов лишь столько, сколько они могут заплатить, – обычно совсем немного, часто вовсе ничего или корзинку апельсинов. – Помнишь еврейское кладбище на авеню де Лондрес, за отелем «Мажестик»? – спросил Альберт у Мориса. – Конечно. Как я могу забыть? Там я впервые увидел Ясмину… – Как, ты познакомился с мамой на кладбище? – воскликнула Жоэль. – Она работала в отеле «Мажестик», – объяснил Морис. – По тревоге, когда начиналась бомбежка, все выбегали на улицу. На кладбище были вырыты рвы, и люди укрывались в них. – Ты тоже работал в отеле? – Нет. – А почему ты там жил? Ты был богатый? Морис быстро сменил тему: – Альберт, так что ты хотел сказать о кладбище? – Ах да… Правительство планирует перевезти шестьдесят тысяч скелетов в «Святую землю». А на месте кладбища хотят разбить парк. Ты можешь в это поверить? – Переезжай в Израиль, Альберт. Мы найдем вам квартиру. – Я не чувствую, Морис, того, о чем все говорят. Зов отцов. Эта страна… для меня просто другая страна. Мой отец родился в Италии. Мой дед был французом. Наша фамилия родом из Андалусии. Мой иудаизм – это культура, которую я могу уложить в книгу и в чемодан. – Но ведь дом – это место, где семья, не так ли? – Может быть, я слишком стар, Морис. – Кто позаботится о вас в Тунисе? – Наши друзья. – А когда они уйдут? А здесь у вас есть мы. – Возможно, ты прав, Морис. Что ты думаешь, Жоэль? – Не бойся, nonno [58]. Это то же самое море. * * * По дороге к автовокзалу, где они должны были встретить Мими и Ясмину, Альберт уже расспрашивал о ценах на квартиры. Правда, оставалась одна проблема – Виктор. Мими и Ясмина стояли перед киоском и пили мятный лимонад. Мими замахала им с таким радостным видом, словно с нее спало многолетнее проклятие. Она вернула своего сына. – Итак, он хочет поговорить со мной? – спросил Альберт. Мими не сумела ответить. – Я умоляла его, – сказала Ясмина. – Но… мне очень жаль, папá. По дороге домой Альберт молчал, глядя перед собой. Мими рассказывала, что Виктор стал большой шишкой в армии. Рассуждала, какой еврейской девушке из Пиккола Сицилии нужна хорошая пара. Перебраться сюда – это же не проблема. Жоэль, чувствуя грусть Альберта, положила руку ему на плечо. Он склонил голову набок, и она ощутила, как ее ладони коснулось его ухо. * * * Бабушка и дедушка пробыли еще несколько дней. Однажды позвонил Виктор. Продиктовал Ясмине адрес в Яффе. Там был свободен хороший дом. Его можно недорого арендовать. Ясмина поговорила об этом с родителями. Мими захотела немедленно посмотреть дом. Но Альберт уже принял решение. Он останется в Пиккола Сицилии. Ясмина пыталась переубедить отца, но он был непоколебим. – Я не могу бросить его одного, – безутешно сказала Мими. А вскоре Жоэль с родителями проводили Мими и Альберта в аэропорт Лод. Виктору сообщили время рейса, но он прислал телеграмму – мол, к сожалению, не сможет приехать. Важная миссия. Bon voyage. – Приезжай к нам, – с любовью сказал Альберт внучке. – Пойдем с тобой на пляж, будем есть канноли с фисташками. Твоя мама любила их, когда была маленькой. Обещаешь? – Обещаю. Глава 30 А потом он внезапно появился. Припарковался прямо на улице Яффо. Вышел из машины, которая, казалось, перенеслась сюда из будущего. Величественная, фаллическая и потрясающе прекрасная. Вместо высокого радиатора у нее была словно акулья пасть, элегантная, переходившая в гладкие, бесконечные бока, которые оканчивались очень французским, сформированным ветром хвостом. Автомобиль горделиво поглядывал на тебя, готовый в любую минуту сорваться с места, но в нем не было ни капли агрессии или вульгарности. Это был не автомобиль, а смелое видение, невесомая скульптура, ковер-самолет. Виктор снял солнцезащитные очки, выглянул через открытое окно, посигналил и посмотрел вверх. Его уже обступили дети, мужчины и женщины. Таким был Виктор: если исчезал, то исчезал бесследно. И когда он появлялся, то обязательно с помпой. Big time [59]. – Мама! Дядя Виктор приехал! Ясмина выбежала на балкон и перегнулась через перила. Потом повернулась и крикнула вглубь квартиры: – Жоэль! Но та уже неслась вниз. Пара мгновений по темной лестнице – и на свет. Единственное, что сияло ярче весеннего солнца, были глаза Виктора. Он больше не поднимал Жоэль на руках, как раньше, потому что теперь она была ему по грудь. Ей нравилось, что он приветствовал ее как взрослую. Почти как женщину. От него пахло одеколоном и табаком. Жоэль провела рукой по горячему черному металлу, сиявшему на солнце. – Это твое? – Ну да! Только с корабля. Из Марселя. Где твоя мама? – Наверху. А можно сесть?