– На юге, в Яффе. Кинотеатр «Яфор» возвышался над бульваром, огромный и белый. Виктор объяснил, что это знаменитый архитектурный стиль баухаус. Или ар-деко. Или и то и другое. В любом случае, раньше тут выступала Умм Кульсум из Каира, когда это еще был театр под названием «Альгамбра». Он купил билеты и попкорн, даже не спрашивая, что остальные хотят посмотреть. В фойе висели афиши двух фильмов. На одной – Джеймс Дин с сигаретой в уголке рта, почти такой же бесстрастный, как Виктор. Другая, с французским фильмом, изображала картину, знакомую Жоэль по школьным урокам. Колючая проволока. Освенцим. Хотя на афише мало что было понятно, а может как раз поэтому, у Жоэль пробежала дрожь по спине. Виктор передал Ясмине билеты, а Жоэль – попкорн. И объявил, что им с Морисом нужно «кое-что сделать». А после фильма они встретятся перед кинотеатром. – А что именно сделать? – Государственная тайна, – прошептал Виктор и подмигнул. Затем он отозвал в сторону ничего не понимающего Мориса и сказал ему что-то на ухо. В этом тоже был весь Виктор: просто веселиться было недостаточно. Всегда какие-то секреты. И вот мужчины ушли. Ясмина и Жоэль остались стоять с билетами и попкорном. К счастью, билеты оказались на фильм с Джеймсом Дином. * * * Когда они вышли после фильма, солнце уже почти село; Виктора и Мориса у кинотеатра не обнаружилось. Ясмина рассердилась. А чего еще было ждать от Виктора. – Так, пошли к машине. – А вдруг они придут сюда? – Тогда поедем домой на автобусе. Они направились к месту, где был припаркован «ситроен», – по старым переулкам с лестницами, мимо каменных домов песочного цвета с арочными окнами. Все немного обветшалое и таинственное. Вдруг на углу Жоэль увидела Мориса и Виктора. Те спорили. – Папá! Еще пара секунд – и мужчины снова нацепили на себя «воскресные» лица. Но за этот миг Жоэль заметила в глазах папы что-то незнакомое. Что-то очень серьезное. Как будто он увидел привидение. Как будто он был напуган. – Bonsoir les filles! [61] – приветствовал их Виктор – Как вам Джеймс Дин? * * * На обратном пути в машине царила странная атмосфера. Мужчины курили. Прохладный ночной ветерок залетал в открытые окна. Прибрежная дорога была совершенно темной, изредка в конусе фар вспархивала птица. Порой Жоэль не понимала, смогла ли птица улететь или угодила под колеса. Они находились в одной машине и в четырех разных мирах. – Чем вы занимались? – прервала молчание Ясмина. – Я же сказал. Секрет. – Да ладно, расскажи, – потребовала Жоэль. – Мы никому не скажем. Виктор выбросил окурок в окно и вздохнул: – Твой отец помог кое-кого идентифицировать. – Что значит идентифицировать? – Иногда ты встречаешь человека, который выдает себя за другого. Но тебе надо знать, кто он на самом деле. Потому что если ты не сделаешь этого, он предаст тебя. – Кто так поступает? – Больше людей, чем ты думаешь. Это как в Пурим. Всем нравится носить маски. Но некоторые… не снимают их. – А кого вы… – Секрет. – Ну расскажи! – Немца. – Нацист? Здесь? – Тихо! – прикрикнул на нее Морис. Жоэль никогда еще не слышала, чтобы отец говорил таким резким тоном. Как незнакомец. Виктор опять потянулся к странному радиоприемнику, включил его и повернул ручки. Послышался треск помех, затем зазвучали скрипки. Барабаны. И пронзительный голос Умм Кульсум. Было жутковато слышать голос из Каира здесь, посреди ночи. * * * Улица Яффо спала, когда они вышли из машины. Прощаясь, все ощущали странную скованность. Будто каждый совершил что-то неловкое, но извиняться не желал. Laila tov, спокойной ночи. Виктор исчез в ночи на своей богине. И больше Жоэль его не видела до дня бат-мицвы, когда обнаружила дядю Виктора на кухне, нависшим над Ясминой, которая лежала на клеенчатой скатерти с желтыми цветами, обхватив его ногами, а у дяди Виктора были спущены штаны. Глава 31 Нет. Наверное, она ошиблась. То, что она видела, было настолько невероятно, что не могло быть правдой. Это было единственное объяснение. Жоэль выскочила из квартиры и сбежала вниз по лестнице. Никто ее не заметил, даже соседи, так что она запросто могла притвориться, что ее там вообще не было. Никто, кроме Мориса. Когда она вылетела из подъезда, он окликнул ее. И удивился, почему она не остановилась. Но не придал этому значения – он увлеченно фотографировал праздник на улице. * * * Она не появилась до вечера, растворилась в толпе других детей, помогала накрывать праздничные столы на улице, сторонилась родителей, когда они сели за общий ужин, держалась подальше от дяди Виктора, который пил со всеми, а когда опустилась темнота, убедила себя, что ничего особенного не произошло. Она уже взрослая, говорили ей, у нее теперь есть обязанности перед обществом, она – часть общества. Вот это и произошло. И ничего больше. * * * Быть взрослым означало что-то знать и не говорить об этом. Улыбаться, когда этого не хочется. Не плакать, когда хочется плакать. Сидеть за столом, покрытым клеенкой в желтых цветках, и говорить совсем не то, что чувствуешь. Предавать одного человека, чтобы защитить другого. Научиться любить ложь. А ночью, вместо того чтобы спать, играть в шахматы со своими мыслями. Планировать на три хода вперед и угадывать чужие ходы. А когда терпеть становилось невмоготу, снова обращаться в ребенка. Шипеть на собственную мать, как уличная кошка. Вскакивать из-за стола от любой мелочи. Не спешить домой после школы, а бродить по городу, перебирая в голове безумные мысли. Знать, что нужно принять решение, но откладывать снова и снова, потому что придется предать либо отца, либо мать. Убегать, убегать, убегать и, наконец, в момент слабости прийти к папе и стоять перед ним, дрожа и не в силах вымолвить ни слова, пока он сам ласково не примется расспрашивать. И тогда выложить все и ужасно стыдиться этого. Потому что предаешь мать. Потому что втыкаешь нож в сердце отца. * * * – Ты уверена, Жоэль? – Да. Отец какое-то время стоял точно статуя, которая вот-вот упадет. Затем пошел к двери и запер ателье. Сейчас не до посетителей. Но Жоэль почудилось странное: будто так он хочет помешать ей сбежать. Хотя она вовсе и не собиралась сбегать. Жоэль заметила, что походка у отца сделалась какой-то неуверенной, она кинулась, чтобы поддержать его. Но он отстранил ее руку и медленно сел на стул за прилавком, навалился на него, точно немощный старик. Заозирался по сторонам, словно что-то потерял, рука его нашарила фотокамеру. Он повертел ее, потом достал из ящика отвертку и начал откручивать винты. – Что ты делаешь, папá? – Затвор барахлит. Смотри, вот рычаг, который тянет пленку вперед после каждого снимка. Колесико заедает. Жоэль неуверенно смотрела на него, ее переполняла жалость. Но показывать ее было нельзя, потому что папá точно не захочет, чтобы его жалели. – Ты сказала маме? – Нет. – И не говори. Обещаешь?