– Да как вы… Но больше она ничего сказать не сумела, злясь на себя безмерно, что попалась в его ловушку. – До того как вы меня заметили, я стоял вон там, в дверях, и наблюдал за вами, – произнес он. – Смотрел и на других девушек. У них у всех одинаковые лица, как по шаблону. Ваше – нет. У вас легко читаемое лицо. Готов ставить что угодно – вам безразлично ваше сегодняшнее занятие, и думали вы не о госпитале и, уж конечно, не о нашем общем Деле. Весь ваш облик говорил о том, что вам страшно хочется танцевать и веселиться – а вот нельзя! От этого вы просто с ума сходили. Скажите же честно. Я не прав? – Мне больше нечего сказать вам, капитан Батлер, – отчеканила она сухо, изо всех сил стараясь прикрыться обрывками былого достоинства. – Звание «великого борца с блокадой» не дает вам права оскорблять женщин. – Великий борец? Отличная острота. Я вас умоляю, уделите мне еще минуту вашего драгоценного времени, прежде чем повергнуть меня во тьму забвения. Я бы не хотел, чтобы у столь прелестной маленькой патриотки осталось неверное представление о моем вкладе в Дело Конфедерации. – Я не стану слушать вашу похвальбу. – Для меня это бизнес. На блокаде я делаю деньги. Когда этот бизнес перестанет быть доходным, я его брошу. Ну, что вы об этом думаете? – Я думаю, что вы меркантильный, низкий мерзавец – под стать янки. Он оскалил зубы в ухмылке: – Именно! Кстати, янки помогают мне делать деньги. На прошлом месяце я привел свое судно прямо в гавань Нью-Йорка и взял груз. – Что-о?! – вырвалось у Скарлетт. Она была заинтригована и взволнована против воли. – И они не обстреляли вас из пушек? – О, святая простота! Конечно нет. Среди сторонников Союза полно людей, которым здоровый патриотизм ничуть не мешает заработать денег на продаже товаров конфедератам. Я привожу свое судно в Нью-Йорк, делаю закупки в торговых домах янки, не в открытую разумеется, и исчезаю. Когда же там становится немного опасно, я иду в Нассау, на Багамы, куда те же самые патриоты Союза доставляют для меня порох, пушки и юбки с кринолинами. Гораздо удобнее, чем плавание в Англию. Бывает иногда трудновато войти в Уилмингтон или в Чарлстон, но чего только не сможет сделать золотишко! Даже удивительно. – О, я всегда знала, что янки продажные, но не представляла себе… – Ну к чему эта игра в слова? Ах, янки продажные, они зарабатывают себе на жизнь, продавая Союз штатов! Перед лицом вечности это никакого значения не имеет. Результат будет тот же самый. Они понимают, что Конфедерация будет разбита, так почему бы не поиметь с этого что-нибудь? – Они – разобьют – нас? – Конечно. – Будьте любезны, оставьте меня. Или мне нужно вызвать экипаж и уехать домой, чтобы только избавиться от вас? – Пылкая маленькая бунтарка, – обронил Ретт и неожиданно опять сверкнул зубами в этой своей мерзкой ухмылке. Он откланялся и зашагал прочь, предоставив ей и дальше пылать от бессильной ярости и негодования. Вдобавок в ней рождалась обида, в причине и природе которой она не в состоянии была до конца разобраться. Это была обида ребенка, видящего крах своих иллюзий. Как он посмел развенчать борцов с блокадой! И как посмел заявить, что Конфедерация будет разбита! Да его расстрелять за такое! Расстрелять как изменника! Она поглядела в зал, на привычные лица, такие мужественные, уверенные в победе, такие верные, – и ледяная игла шевельнулась в груди. Они будут разбиты? Эти люди? Никогда! Сама мысль об этом была недопустимой и предательской. – О чем это вы тут шептались вдвоем? – спросила Мелани, повернувшись к Скарлетт, как только отошли покупатели. – Миссис Мерривезер с вас не сводила взгляда, я видела, но ничего не могла поделать, а ты же знаешь, родная, как она любит поговорить. – Ох, он совершенно невозможен, этот тип. Грубиян и хам. А что до миссис Мерривезер, то пусть эта старая ведьма говорит что хочет. Меня уже тошнит, надоело разыгрывать из себя дурочку ради ее благоволения. – Что ты, Скарлетт! – вскрикнула пораженная Мелани. – Ш-ш-ш! – отозвалась Скарлетт. – Видишь, доктор Мид собирается еще что-то объявить. Общество опять притихло, поскольку доктор Мид возвысил голос, для начала рассыпавшись в благодарностях дамам, которые так щедро распорядились своими драгоценностями. – А теперь, леди и джентльмены, я намерен предложить вам сюрприз, нечто небывалое, боюсь даже, что кое-кто будет шокирован. Но прошу вас помнить, что все это делается для госпиталя и для наших мальчиков, которые там лежат. В предвкушении сюрприза все подались вперед, каждый горел нетерпением угадать, что же такое шокирующее может предложить им почтенный доктор. – Сейчас начнутся танцы, и первым номером, конечно, будет кадриль, а за ней вальс. И дальше тоже каждому танцу – польке, шотландскому, мазурке – будет предшествовать короткая кадриль. Мне очень хорошо известно, какое соперничество разгорается обычно среди кавалеров за право повести кадриль, поэтому… – Тут доктор промокнул лоб платком и метнул испытующий взгляд в угол, где среди дам-патронесс сидела его жена. – Поэтому, джентльмены, если вы желаете повести кадриль с дамой по вашему выбору, вы должны за нее заплатить. Аукционистом буду я, а выручка пойдет в пользу госпиталя. Веера замерли на полувзмахе, по залу прошелестел изумленный ропот, а в углу, занятом матронами, поднялся форменный переполох. Миссис Мид, разрывавшаяся между стремлением поддержать мужа и горячим неодобрением его затеи, оказалась в крайне невыгодном положении. Миссис Мерривезер, миссис Элсинг и миссис Уайтинг побагровели от возмущения. И вдруг гвардейцы из самообороны закричали «ура», клич подхватили другие гости в мундирах. Молоденькие девчушки запрыгали на месте, захлопали в ладоши. – А не кажется ли тебе… Ты не находишь, что это очень похоже на аукцион, где продают рабов? – прошептала Мелани, с сомнением разглядывая исполненного боевого духа доктора, который до сего момента являл для нее образец совершенства. Скарлетт не отвечала. Глаза у нее блестели, сердце болезненно сжималось. Ах, если бы не вдовье положение… Если бы она могла оказаться прежней Скарлетт О’Хара и выйти из этого закутка на середину зала в яблочно-зеленом платье с темно-зелеными бархатными лентами от самой груди и с туберозой в черных волосах – то она бы и повела кадриль. Ну да, конечно! Да здесь дюжины мужчин боролись бы за нее и передавали бы деньги доктору. О, это невыносимо – торчать тут украшением стены и смотреть на Мейбл или Фанни в роли первой красавицы Атланты! Мешанину звуков прорезал голос маленького зуава. С явным креольским акцентом он объявил: – Езьли мне будет позволено – двадцать долларов за миизь Мейбиль Мерривезер! Мейбл залилась краской, и они с Фанни уткнулись друг дружке в шею, пряча лица и хихикая, а другие голоса уже выкликали другие имена и повышали сумму. Доктор Мид опять заулыбался, полностью игнорируя гневный ропот, доносившийся из угла, оккупированного Дамским госпитальным комитетом. Миссис Мерривезер поначалу оповестила всех решительно и громогласно, что ее дочь ни в коем случае не примет участия в торгах; но поскольку имя Мейбл называли чаще других, да и цена поднялась до семидесяти пяти долларов, протесты ее сошли на нет. Скарлетт оперлась локтями о прилавок и легла подбородком на сложенные руки, испепеляя взглядом людей, сгрудившихся возле эстрады. Там смеялись, размахивали пачками конфедератских бумажных денег. Вот сейчас они все пойдут танцевать – все, кроме нее и древних старух. Все будут веселиться – все, кроме нее. Она увидела Ретта Батлера, стоящего у самого помоста, почти рядом с доктором, и ничего не успела сделать со своим лицом – он все понял. Уголок рта у него пополз вниз, а бровь, наоборот, кверху. Скарлетт резко отвернулась от него и вдруг услышала свое имя, произнесенное с безошибочно распознаваемой чарлстонской оттяжечкой и прозвучавшее колокольным звоном на фоне путаницы остальных имен: – Миссис Чарлз Гамильтон! Сто пятьдесят долларов – золотом! Люди вокруг внезапно онемели – и от суммы, и от имени. Скарлетт была так поражена, что не могла даже шевельнуться, просто сидела, опустив подбородок на скрещенные руки и округлив глаза от изумления, пока весь зал оборачивался посмотреть на нее. Она увидела, что доктор Мид наклоняется с помоста к Батлеру – объясняет, наверное, что она в трауре и не может танцевать. Ретт Батлер лениво пожал плечами. – А кто-нибудь другой из наших красавиц? – спросил доктор. – Нет, – отрезал Батлер, обведя собравшихся небрежным взглядом. – Миссис Гамильтон. – Говорю же вам, это невозможно! – распалялся доктор. – Миссис Гамильтон не пожелает… – Я согласна! Скарлетт услышала эти слова, не узнавая собственного голоса. Она вскочила на ноги, сердце билось неистово, подгоняемое сладким ужасом – она снова в центре внимания, она лучше всех, а самое главное – она будет танцевать! «Ну и пусть! Пусть говорят, мне все равно!» – шептала она себе, чувствуя, как дивное безумие овладевает ею. Она вскинула голову и быстро вышла из киоска, постукивая каблучками, как кастаньетами, и со щелчком развернув во всю ширину свой черный шелковый веер. В одно летящее мгновение промелькнули где-то на краю сознания оцепеневшие матроны, непонимающее лицо Мелани, досада разочарованных девиц, горячее одобрение военных… И вот она уже посреди зала, толпа расступилась, и ей навстречу двинулся Ретт Батлер, с этой своей отвратительной усмешечкой. Но ей все равно, ей безразлично – будь это хоть сам Эйб Линкольн собственной персоной! Она идет танцевать! Она поведет первую кадриль, откроет бал! Скарлетт одарила его ослепительной улыбкой и низким реверансом, он поклонился, прижав руку к рубашке в складочку. Перепуганный Леви быстро сообразил, как разрядить грозовую обстановку: – Выбирайте пары на виргинскую кадриль! И оркестр обрушил на них «Дикси» – самую прекрасную из всех танцевальных мелодий, лучше этого нет ничего на свете! – Как вы посмели привлечь ко мне всеобщее внимание, капитан Батлер? – Но, моя дорогая миссис Гамильтон, ваше желание стать центром всеобщего внимания было самоочевидно. – И вообще… Выкрикнуть мое имя, противопоставить меня всем – как вы могли? – В вашей воле было отказаться. – Но я была обязана, ради Дела… Я… Нельзя же думать только о себе, когда вы предложили так много и золотом… Перестаньте смеяться, на нас все смотрят. – На нас в любом случае будут смотреть. И не пытайтесь отмахнуться от меня этой чепухой насчет Дела. Вы хотели танцевать, а я предоставил вам возможность, вот и все. Эта пробежка – последняя фигура кадрили, так? – Да, правда… это все, я должна теперь сесть. – А что такое? Я отдавил вам ноги? – Нет, но… Обо мне будут судачить. – А вас это и впрямь волнует, скажите честно? – Н-ну… – Вы ведь не совершаете никакого преступления. Так почему бы не протанцевать со мной и вальс? – Если до мамы когда-нибудь дойдет… – Все еще держитесь за мамин фартук? – У вас препротивнейшая способность все переиначивать! Общепринятые нормы превращаются в сплошную глупость! – Нормы – всегда глупость. Говорите же: вас заботит людская молва? – Нет, то есть… Давайте не будем сейчас об этом. Слава богу, вальс! А то от кадрили я чуть не задохнулась – и так всегда! – Не увиливайте от моего вопроса. Разве мнение других женщин имело когда-нибудь значение для вас? – О, вы меня доконали. Хорошо, если вы так ставите вопрос, то знайте же: нет! Хотя вообще-то девушка должна с этим считаться. Но сегодня мне все равно! – Браво! Вот вы и начали думать своим умом, вместо того чтобы позволять другим думать за вас. Это уже начало мудрости. – Ох, но ведь… – Когда бы о вас судачили, сколько обо мне, вы бы поняли, как мало все это значит. Только вообразите – во всем Чарлстоне не сыщется дома, где я был бы принят! И даже мой вклад в наше справедливое и святое Дело не снимает проклятия. – Кошмар! – Отнюдь. Пока человек не потеряет репутацию, он и не осознает, какая это, в сущности, обуза и что такое настоящая свобода. – Вы нарочно злословите. – Я правду говорю. Имея достаточно мужества – или денег, вполне можно обойтись и без репутации.