Когда последний звук отъехавшей коляски замер вдали и Скарлетт уверилась, что все семейство благополучно скрылось из вида, она скользнула в комнату Мелани и повернула ключ в замке. В строго прибранной, целомудренно чистенькой комнатке было тепло и покойно. Косые лучи послеполуденного солнца лежали на сверкающем полу, ярко высвечивая разноцветные пятна лоскутных ковриков. На белых стенах – ни ковров, ни картин, кроме одного угла, который Мелани приспособила для своих святынь. Там под склоненным знаменем Конфедерации висела сабля с золотым эфесом, которая служила отцу Мелли и Чарлза в Мексиканскую кампанию, та самая сабля, с которой Чарлз уходил на войну. Там же висела портупея Чарлза с револьвером в кобуре. А между саблей и револьвером был дагерротип самого Чарлза: он стоит в напряженной позе, прямой и гордый, в сером мундире, огромные темные глаза сияют из рамы, на губах робкая улыбка. Скарлетт в сторону портрета даже и не взглянула, а сразу прошла к столику возле узкой кровати, где в ящичке розового дерева хранились письменные принадлежности. Оттуда она достала пачку писем, перевязанных голубой лентой, надписанных рукой Эшли и адресованных Мелани. Сверху находилось то, что пришло сегодня утром, его она и развернула. Когда Скарлетт только начинала тайком читать эти письма, укоры совести были очень ощутимы, а пальцы так дрожали от страха разоблачения, что трудно было даже конверт открыть. Но чрезмерной щепетильностью она никогда не страдала, и постепенно, от частых повторений, это чувство и вовсе заглохло. Притупилась и боязнь, что все обнаружится. Временами мелькало еще: «А что, если мама узнает?» От этой мысли ее начинало слегка подташнивать. Ясно ведь, что для Эллен лучше увидеть свою дочь мертвой, чем узнать о таком ее бесчестном поступке. И поначалу это беспокоило Скарлетт, потому что она все еще хотела стать похожей на мать во всех отношениях. Но тяга к письмам Эшли была слишком сильна, и Скарлетт выбросила из головы мысль о матери. Именно в эти дни она овладела искусством избавления от неприятных мыслей. Она научилась говорить себе: «Сейчас я не стану забивать себе голову этим занудством. Подумаю об этом завтра». Когда же наступало завтра, тревожная мысль обыкновенно или не являлась вовсе, или, будучи отложена, как-то разжижалась, истончалась и утрачивала свою кажущуюся значимость. В общем, из-за писем Эшли она не слишком совестилась. Мелани в отношении его писем была щедра, не скрытничала, прочитывала им с Питти вслух отрывки. Но та часть, которую она им не читала, заставляла Скарлетт так терзаться, что вот даже довела до тайного просматривания почты Мелани. Скарлетт желала понять, полюбил ли Эшли свою жену после свадьбы или только притворяется, что любит. Обращается ли он к ней с ласковыми словечками? В каких выражениях он говорит о своих чувствах? Скарлетт бережно расправила листки. «Дорогая моя жена…» Она вздохнула с облегчением: он по-прежнему не называет Мелли «любимая» или «сердце мое». «Дорогая моя жена, ты пишешь, что тебя тревожит, почему я скрываю от тебя свои истинные мысли, и спрашиваешь, чем я озабочен в эти дни…» «Матерь Божья! – запаниковала Скарлетт. – Скрывает истинные мысли»! Она что же, может читать у него в душе? Или у меня? Неужели она подозревает, что мы с ним…» Листок задрожал в руках у Скарлетт, но следующие строчки ее успокоили. «Дорогая моя супруга, если я что-то и скрываю от тебя, то потому лишь, что не хочу перекладывать свой груз на твои плечи, добавлять тебе забот: ты и так тревожишься за мое физическое здоровье, а тут еще и сумятица в мыслях. Но от тебя мне ничего не утаить: ты слишком хорошо меня знаешь. Не волнуйся: я не ранен, не болен, еды достаточно, случается иногда даже спать на кровати. Солдату больше и не полагается. Но откроюсь тебе, Мелани, на сердце у меня тяжело. В эти летние ночи, когда весь лагерь уже спит, я лежу без сна, гляжу на звезды и спрашиваю себя снова и снова: «Почему ты здесь, Эшли Уилкс? Ради чего ты сражаешься?» Уж конечно, не ради почестей и славы. Война – это грязное дело, а я не люблю грязи. Я не солдат и не имею желания искать дутой славы под грохот пушек. И все же я здесь, я на войне – тот, кому Бог назначил быть прилежным созерцателем и добрым хозяином в сельской тиши. Да, Мелани, звук трубы не волнует мне кровь, и я отчетливо вижу, что мы были обмануты – обмануты собственной заносчивостью, обычным нашим южным высокомерием. Нас подвела вера в то, что один южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас подвели предрассудки и ненависть, пропитавшие речи высокопоставленных людей, которых мы чтим и уважаем. Эти расхожие слова мы слышали от них постоянно: «Король Хлопок, рабовладение, права штатов, проклятые янки». И вот я лежу на своем одеяле, смотрю на звезды, спрашиваю себя, почему я здесь, прокручиваю все это в голове – янки, которых мы с детства приучены ненавидеть, хлопок, права штатов, негры – и понимаю, что не здесь нужно искать причину, из-за чего я сражаюсь. Но я вижу «Двенадцать дубов», и лунный свет на белых колоннах, и совершенно неземной вид магнолий, раскрывающих свои цветы под луной, и мелкие розы, льнущие к боковой веранде, отчего там тенисто и прохладно даже в самый жаркий полдень… Я вижу свою мать, она сидит там за шитьем – привычная картинка моего детства. Я слышу, как негры возвращаются в сумерках с полей, они поют, усталые, проголодавшиеся, а дома готовят для них ужин, и скрипит колодезный ворот, ведро опускается в холодную глубину. И широкий вид окрест: дорога вьется по хлопковым полям, спускается к реке, клубится в сумерках туман из низины. Именно из-за этого я здесь – я ведь не хочу убивать и причинять страданий, я не гонюсь за славой и не питаю ненависти ни к кому. Может быть, это и есть патриотизм – любовь к дому, к родному краю. Но знаешь, Мелани, у меня это гораздо глубже. Потому что все то, что я назвал, – лишь символы того, ради чего я рискую жизнью, символы того мира, который я люблю. Я ведь сражаюсь за прежние дни, за прежний уклад жизни, бесконечно дорогой для меня, но, боюсь, ушедший навсегда, какой бы жребий нам ни выпал. Потому что, со щитом или на щите, мы все равно проиграем. Если мы выиграем эту войну и получим страну нашей мечты – Королевство Хлопка, мы проиграем, потому что потеряем себя: мы станем другими людьми и забудем нашу прежнюю спокойную жизнь. Весь свет будет стучаться в наши двери и требовать хлопка, а мы станем диктовать цены. В таком случае, боюсь, мы сделаемся похожи на янки, чью погоню за деньгами, стяжательство и торгашеский дух мы сейчас презираем. Ну а если мы проиграем… Мелани, если мы проиграем! Я не страшусь опасностей, ран и даже смерти, если уж она неминуема, но мне страшно подумать, что, когда война закончится, прошлого нам уже не вернуть. А я принадлежу прошлому. Я не принадлежу настоящему, этой сумасшедшей поре убийств, и едва ли смогу приспособиться к будущему, сколько бы ни старался. Да и ты тоже, моя дорогая, ибо мы с тобой одной крови. Не знаю, что принесет нам будущее, но оно не будет ни так прекрасно, как прошлое, ни хотя бы удовлетворительно. Я лежу и смотрю на парней, что спят возле меня. И гадаю, размышляют ли о том же, например, близнецы, или Алекс, или Кейд. Интересно, понимают ли они, что сражаются за Дело, которое было проиграно в ту минуту, как раздался первый выстрел. Ведь, по существу, наше Дело – это наш образ жизни, а с ним уже покончено. Но думаю, что они не ломают себе голову над подобными вещами – счастливчики! Совсем не этого я ожидал для нас, когда просил тебя выйти за меня замуж. Я думал, что наша жизнь потечет в «Двенадцати дубах», как было всегда – мирно, легко и неизменно. Мы похожи с тобой, Мелани, мы одинаково любим покой и тишину, и я видел перед нами ровную, без приключений, череду лет, заполненных чтением, музыкой, грезами. Но не это! Никак не это! Чтобы такое могло случиться со всеми нами – ломка уклада жизни, кровавая бойня, взрыв ненависти! Нет, Мелани, такой ценой нельзя платить ни за права штатов, ни за рабов, ни за хлопок. Нет такой вещи на свете, за которую стоило бы платить тем, что случилось с нами и что еще может случиться, потому, что если янки побьют нас, судьба наша будет ужасна. А они могут, родная моя, они очень даже могут нас побить. Мне не следовало писать таких слов. Нельзя даже мысленно произносить их. Но ты спросила, что у меня на сердце, а там – страх поражения. Помнишь, на том барбекю, в день оглашения нашей помолвки, там был один человек, Батлер его имя, чарлстонец, судя по выговору, он тогда чуть не вызвал побоище своими замечаниями насчет невежественности южан? Так вот, он был прав. Вспомни, близнецы рвались пристрелить его за то, что он сказал, что у нас ничтожно мало заводов, фабрик, мастерских, верфей, арсеналов. Вспомни, он еще говорил, что флот янки способен закупорить наши гавани, чтобы мы не имели возможности вывозить хлопок. Он был прав. Мы пошли с ружьями времен Войны за независимость против новейших винтовок янки. А блокада очень скоро станет непроницаемой даже для медикаментов. Нам нужно было прислушаться к циникам типа Батлера, которые знают, что говорят, в отличие от государственных мужей, которые только и умеют, что болтать о высоких чувствах. По сути, он сказал, что южанам нечем воевать, кроме хлопка и спеси. От хлопка нашего теперь никакого проку, осталось лишь то, что он назвал спесью, а я называю небывалым, беспримерным мужеством…» Скарлетт не стала дочитывать. Она сложила листки и сунула их обратно в конверт. Какая скучища! Устанешь читать. Вдобавок тон письма подействовал на нее угнетающе: все эти рассуждения о разгроме… В конце-то концов, она читает почту Мелани вовсе не для того, чтобы вникать в заумные и неинтересные идеи Эшли. Она наслушалась их довольно еще в те давно минувшие дни, когда он сидел вечерами на веранде в «Таре». Все, что она хотела знать, – это пишет ли он своей жене страстные письма. До сих пор не писал. Она прочла все письма в ящичке, все до единого, и ни в одном не было ничего такого, чего брат не мог бы написать сестре. Нежные, забавные, рассудительные – да, но никак не письма влюбленного. Сама-то Скарлетт наполучала в свое время столько пылких посланий, что просто не могла бы не распознать ноту подлинной страсти. Но этой нотки как раз и не было. И, как всегда после тайного чтения, ее охватило чувство радостного удовлетворения: она опять убедилась, что Эшли все еще любит ее. Всякий раз она усмехалась про себя: как это Мелли не видит, что муж не питает к ней ничего, кроме чисто дружеского расположения? Скорей всего, Мелани даже не замечает, что в письмах Эшли чего-то недостает, но ведь она не получала любовных писем от других мужчин, ей не с чем сравнивать. «И вообще, дурацкие какие-то письма, – думала Скарлетт. – Вот если бы у меня был муж, то попробовал бы он разводить мне такие ля-ля! Он бы у меня узнал! Даже Чарли и то писал лучше». Проворными пальчиками она отгибала уголки конвертов, взглядывая на даты, вспоминая содержание. Нет, не было там красочных описаний биваков и походов, как у Дарси Мида или у бедняги Далласа Маклюра в письмах к сестрам, мисс Фейт и Хоуп (все еще девицам!). Миды и Маклюры с гордостью читали эти письма всей округе, и Скарлетт втайне стыдилась, что у Мелани нет таких писем от Эшли, которые можно было бы почитать вслух в швейном кружке. Такое впечатление, словно бы Эшли, когда пишет к Мелани, вообще знать не знает о войне. Как будто старается обвести их двоих магической чертой, отгородиться от времени, захлопнуть дверь для всего злободневного, что происходило после Форт-Самтера. Похоже, он хотел бы поверить, что никакой войны и нет вовсе. Он писал ей о любимых книгах и песнях, о старых друзьях и о тех городах, где побывал во время своего путешествия по Европе. Все письма сквозили жадной тоской по дому, по родным «Двенадцати дубам», страницу за страницей он исписывал, вспоминая охоту, долгие верховые прогулки по тихим лесным тропам под застывшими осенними звездами, бесконечные барбекю, пикники, рыбалку, лунные ночи и неизменное спокойное очарование своего старого дома. Скарлетт подумала о словах в последнем письме: «Но не это! Никак не это!» – и они показались ей криком страдающей души перед лицом чего-то такого, что никак не могло случиться и все же случилось. Это озадачивало. Если он не страшится ни ран, ни смерти, тогда что же его так испугало? Не будучи искушенной в разгадывании сложных проблем, она пожала плечами. «Война ему мешает, а он не хочет, чтобы ему мешали… Ему не нравится, когда нарушают его привычное… я, например. Он меня любил, но побоялся жениться, потому что… из страха, что я перевернула бы его жизнь. Нет, не то слово, он не побоялся. Эшли не трус. Какой же он трус, когда его упоминают в сводках, и полковник Слоун написал Мелани, как доблестно он повел людей в атаку. Уж если он на что-то решился, то нет и не может быть человека смелее и настойчивее его. Нет… Он сам по себе, он живет в своем выдуманном мире, а не среди нас и терпеть не может выходить наружу… Ой, да не знаю я, что же это такое! Если бы я раньше понимала в нем это, только это – одно единственное, он бы точно на мне женился!» Она постояла еще немного, прижав письма к груди, вся в мыслях об Эшли. Ее чувство к нему ничуть не поблекло с тех пор, как она в него влюбилась. Все как в четырнадцать лет: то же самое волнение, что затопило ее с головой, заставив ее онеметь, когда она стояла на крыльце в «Таре», и он улыбнулся ей. Он подъехал, улыбнулся ей, и солнце светилось у него в волосах. Ее любовь так и осталась девчоночьим преклонением перед непостижимым, перед человеком, сотканным из другой материи, целиком состоящим из качеств, совершенно ей самой не свойственных, но – в нем – вызывающих восхищение. Он так и остался Прекрасным Принцем, а эта мечта и не просила ничего более, чем удостовериться в его любви, и не заходила дальше надежды на поцелуи. Прочитывая его письма, она убеждалась, что он любит ее, Скарлетт, хоть и женат на Мелани, так чего еще и желать? Она по-прежнему была юной и чистой. Сумей тогда Чарлз затронуть хоть единую струну этой сильной и страстной натуры, то ее грезы об Эшли не ограничивались бы поцелуем. Но Чарлз был нелюбим, неловок и не искушен в близости. И те краткие лунные ночи не взволновали ее, не пробудили в ней женщину. С Чарлзом она не получила представления о том, какой может быть страсть или нежность, не говоря уж о подлинном слиянии тел и душ. Вся эта страсть для нее означала только одно – рабское подчинение мужчине, когда его одолевает необъяснимый припадок безумия, которого женщине не дано ни понять, ни разделить. Болезненный и постыдный процесс, с неизбежностью ведущий к еще более болезненному процессу – рождению ребенка. Что в браке будет нечто подобное, для нее сюрпризом не явилось. Эллен внушала ей перед свадьбой, что замужество налагает на женщину некие особые обязанности, которые она должна исполнять стоически и с достоинством. А перешептывания других дам – уже когда она овдовела – только подтвердили правоту матери. И Скарлетт была рада, что разделалась и со страстью и с замужеством. Да, с браком-то она разделалась, а вот с любовью – нет, потому что ее любовь к Эшли – это что-то совсем другое, ничего общего не имеющее со страстью или с браком, это что-то святое и прекрасное. От этого чувства захватывает дух, оно прорастает втихомолку, сквозь вынужденное молчание, питаясь воспоминаниями и надеждой. Скарлетт вздохнула и перевязала аккуратно пачку писем, гадая в тысячный, наверное, раз, что же все-таки есть в Эшли, недоступное ее пониманию. Она попыталась привести свои мысли в систему, продумать задачу с самого начала и прийти хоть к какому-то мало-мальски продуманному решению, но решение не давалось ее прямому и ясному, чуждому комплексам уму. Она положила письма обратно в ящичек и закрыла крышку. И нахмурилась, вернувшись вдруг мысленно к последней части только что читанного письма. К упоминанию о капитане Батлере. Странно, почему на Эшли произвели впечатление слова этого беспутного типа. Целый год прошел! А капитан Батлер, бесспорно, тип беспутный, настоящий мерзавец, притом что танцует он божественно. Только негодяй мог сказать такое о Конфедерации, как он тогда, на благотворительном базаре. Она подошла к зеркалу, дотронулась пальчиками до гладких своих волос, поправила прическу, совершенно в том не нуждавшуюся. Настроение сразу поднялось – как всегда при виде своей беленькой кожи и зеленых быстрых глаз. Она улыбнулась, показав ямочки, и капитан Батлер тут же вылетел у нее из головы. Скарлетт была счастлива: она созерцала свое отражение и вспоминала, как нравились Эшли эти ее ямочки. Да, она была счастлива – юная, прелестная, еще раз уверившаяся в любви Эшли, и счастье ее не омрачалось от сознания того, что она любит чужого мужа и читает письма его жены. Она отперла дверь и с легким сердцем сошла вниз по сумеречной винтовой лестнице, напевая «Вот кончится война». Глава 12 А война все продолжалась, в основном успешно, но люди уже перестали говорить: «Еще одна победа, и войне конец», как перестали и называть янки трусами. Теперь уже ясно стало всем, что янки далеко не трусы и что потребуется гораздо больше, чем «одна победа», чтобы их одолеть. Однако же победы у конфедератов были, например в Теннесси, у генералов Форреста и Моргана, и со всей очевидностью близился триумф во второй битве у Медвежьего ручья – прямо хоть снимай скальпы с янки. Но за эти скальпы приходилось платить дорогой ценой. Госпитали и пансионы Атланты были переполнены больными и ранеными, а на Оклендском кладбище день ото дня вытягивались унылые ряды солдатских могил. Конфедератские деньги падали с пугающей быстротой, соответственно росли цены на продукты и одежду. О пшеничной муке и не вспоминали. Кукурузный хлеб стал универсальной заменой печенью, белым блинчикам и рулетикам. В мясных лавках говядина пропала почти совсем, баранины было очень мало, причем по такой цене, которую могли осилить только богачи. Впрочем, свинины, цыплят и овощей было пока в достатке. Блокада портов Конфедерации ужесточилась, в результате предметы роскоши, такие как чай, кофе, шелка, корсеты из китового уса, духи и модные журналы, стали редкостью, и ими очень дорожили. Даже дешевейшие хлопковые ткани подскочили в цене до небес, и дамам, к большому их сожалению, пришлось как-то приспосабливать для нового сезона старые платья. Были извлечены на свет ткацкие станки, годами собиравшие пыль по чердакам, и теперь чуть не в каждой гостиной на ком-нибудь да увидишь домашнее полотно. Военные и гражданские, женщины, дети, негры – все начали носить домотканое. Конфедератская армия практически рассталась с серым цветом – его место занял песочный оттенок домашнего холста. Уже госпитали встревожились насчет недостатка хинина, каломели, опиума, хлороформа, йода. Льняной и хлопковый перевязочный материал стал такой драгоценностью, что его уже никак нельзя было выбрасывать после использования. Дамы, помогавшие ухаживать за ранеными в госпиталях, несли домой корзинами окровавленные бинты, которые следовало отстирать и прогладить – пригодятся другим страдальцам. Но для Скарлетт, только что выпорхнувшей из своего вдовства, как бабочка из кокона, вся эта война казалась сплошным развлечением – так она была счастлива вновь оказаться на людях. Не действовала на нервы даже некоторая напряженность с одеждой и едой. Жизнь понеслась с неправдоподобной скоростью – особенно как вспомнишь тусклое время минувшего года, когда все дни были до жути похожи один на другой. Теперь каждый новый день вставал перед ней, словно небывалое приключение, ее ожидали новые встречи, новые мужчины будут искать возможности увидеться с ней, будут говорить, как она хороша и какая это честь – сражаться, а то и умереть за нее. Она могла любить Эшли до последнего вздоха, она действительно так его любила, но это вовсе не мешало ей обольщать других и получать от них предложения руки и сердца. Война, постоянно присутствующая на заднем плане, привносила в жизнь общества приятное отступление от принятых норм, этакую бесцеремонность, на которую люди старшего поколения взирали с тревогой. Матери обнаруживали, что их дочерям наносят визиты чужие люди, неизвестно какой семьи и без рекомендательных писем. Более того, их дочери держатся за руки с этими людьми! Миссис Мерривезер, которой собственный ее супруг даже и не коснулся вплоть до окончания свадебной церемонии, едва поверила своим глазам, застав Мейбл с этим зуавчиком, Рене Пикаром. И уж совсем она была потрясена, что Мейбл даже не устыдилась. Тот факт, что зуав немедленно попросил ее руки, дело не поправил. Миссис Мерривезер почувствовала, что Юг скатывается в пропасть полного морального разложения, и при каждом удобном и неудобном случае громогласно об этом заявляла. Другие мамаши горячо, от души с нею соглашались и во всем винили войну. Но мужчины, которых через месяц, а то и через неделю могла подкараулить смерть, не желали выжидать год, прежде чем назвать девушку просто по имени – но, конечно, с обязательным «мисс». Они не могли и не желали проходить через все те долгие и сложные стадии ухаживания, что до войны предписывались правилами хорошего тона. Чаще всего предложение следовало теперь через три-четыре месяца после знакомства, и девушки, прекрасно знающие, что леди обязана сначала трижды отказать джентльмену, кидались очертя голову соглашаться с первого же раза. Такая непринужденность придавала войне в глазах Скарлетт массу очарования. Если бы еще не противное занятие по уходу за ранеными и скучища со скатыванием бинтов, она была бы не против, чтобы война длилась вечно. Вообще-то она научилась спокойно переносить госпиталь, потому что он являл собой превосходные охотничьи угодья. Прикованные к постелям раненые сдавались ее чарам без борьбы. Сменить повязку, умыть, взбить подушку, помахать веером – и готово, он уже влюблен. О да, после кошмарного-то года – это ж просто рай земной. Скарлетт вернулась в то время, когда не было еще никакого Чарлза, и вновь почувствовала себя так, словно и не выходила никогда за него замуж, не испытала шока при известии о смерти мужа, не рожала Уэйда. Война, замужество, ребенок – все это прошло сквозь нее, не задев глубинных струн души, и она не переменилась. Да, у нее появился ребенок, но его так хорошо опекали обитатели красного кирпичного дома, что сама она о нем почти забыла. Умом и сердцем она опять была Скарлетт О’Хара – первая красавица графства. Все было как прежде – и мысли и поступки, но поле деятельности расширилось неимоверно. Беспечно пренебрегая неодобрением подруг тети Питти, она вела себя как до замужества: бывала на вечеринках, танцевала, выезжала на прогулки с военными, кокетничала – словом, все как в девичестве, за исключением одной вещи. Траур она носить не прекратила. Это, по ее разумению, было последней соломинкой, за которую еще держались тетя Питти и Мелани. Ну и пусть вдова – она так же прелестна, как в ранней юности. Она умеет быть обходительной – когда ей не мешают жить по-своему, уступчивой – пока это ее не стесняет. И она очень придирчива в отношении своей наружности и успехов в обществе. Еще совсем недавно незаметная, жалкая, скорбная, она вдруг расцвела в окружении поклонников, в сознании собственной красы. Ей было хорошо – насколько это вообще возможно, притом что Эшли женат на Мелани и находится в опасности. Правда, если знаешь, что он далеко, то почему-то легче переносить мысль, что он принадлежит другой. Между Атлантой и Виргинией сотни миль, и из-за этого кажется, что он столько же ее, сколько и Мелани. Так и пролетели осенние месяцы 1862 года – госпиталь, раненые, танцы, скатывание бинтов, прогулки занимали все время меж краткими наездами в «Тару». Поездки эти приносили одно разочарование: будучи в Атланте, Скарлетт рвалась к матери, тосковала по долгим тихим беседам с нею, по ласковым прикосновениям ее нежных рук к своим щекам, по легкому, едва уловимому аромату вербены, исходившему от ее платья, но в «Таре» посидеть возле Эллен ей почти не выпадало случая. Эллен исхудала, разрываясь от забот, вечно где-то носилась, целый день на ногах, даже когда вся усадьба давно спала. Требования интендантства росли как на дрожжах, а хозяйство-то в «Таре» лежало на ее плечах. И Джералд тоже был занят, впервые за многие годы: поскольку найти нового надсмотрщика на место уволенного Джонаса Уилкерсона он так и не смог, то пришлось самому объезжать свои владения. А раз от Эллен ничего не дождешься, кроме мимолетного поцелуя на сон грядущий, и отец с утра до ночи пропадает в полях, то «Тара» стала наводить на Скарлетт скуку. Сестры и те ушли с головой в свои проблемы. Сьюлен достигла наконец «взаимопонимания» с Фрэнком Кеннеди и принялась напевать «Вот кончится война» с невыносимо многозначительным видом, а Кэррин чересчур размечталась о Бренте Тарлтоне. Тоска зеленая. Словом, хоть Скарлетт и ехала обычно к себе в «Тару» с легким и радостным сердцем, она ничуть не жалела, когда неминуемо приходило умоляющее письмо – Питтипэт и Мелани жаждали ее возвращения в Атланту. Эллен вздыхала в таких случаях, печалясь, что старшая дочь и единственный внук ее покидают. – Но я не должна быть такой эгоистичной – удерживать тебя здесь, когда ты нужна в Атланте, в госпитале, – говорила мать. – Вот только… Только я, кажется, опять не найду времени до твоего отъезда – посидеть, поговорить с тобой, снова ощутить тебя своей маленькой девочкой. – А я всегда твоя маленькая девочка, – шептала Скарлетт, пряча лицо на груди у Эллен, и сознание вины поднималось в ней. Она не говорила матери, что вовсе не госпиталь и не служение Конфедерации зовут ее в Атланту, а кавалеры и танцы. В это время существовало уже множество вещей, которые она скрывала от Эллен. Но пуще всего она таила от матери, что в дом тети Питтипэт зачастил Ретт Батлер. После того благотворительного базара Ретт заглядывал к ним всякий раз, как бывал в городе. Он брал Скарлетт покататься в своей коляске, сопровождал ее на танцевальные вечера и на ярмарки, поджидал у госпиталя, отвозил домой. Она больше не боялась, что он выдаст ее тайну, но противное воспоминание, что он видел ее в момент унижения и знает про Эшли, жило в ней постоянно и заставляло держать себя в узде, если он особенно ее раздражал. А раздражал он ее частенько. Ретт Батлер был уже лет тридцати пяти – старше любого из ее ухажеров, и все попытки управлять и вертеть им, как она привыкла в обращении с мальчиками своих примерно лет, выглядели совершенно беспомощным ребячеством. И вечно он ходил с таким видом, будто ничто его не может удивить, зато многое забавляет. А когда ему удавалось довести ее до белого каления, до немого бешенства – в такие моменты Скарлетт определенно чувствовала, что она-то и есть для него самая забавная игрушка на свете. Иногда, попадаясь в искусно расставленные им ловушки, она взрывалась в открытую. Ведь ей досталась не только милая внешность Эллен – обманчиво милая! – но и крутой ирландский норов Джералда. До сей поры она не давала себе труда сдерживать вспышки своего темперамента – кроме как в присутствии Эллен. Теперь же выяснилось, как это, оказывается, болезненно – давиться собственными резкостями, чтобы не нарваться на довольную ухмылку Ретта. Вот если бы он тоже как-нибудь потерял самообладание, тогда бы она не чувствовала себя такой ущербной. После пикировок с ним, из которых она редко выходила победителем, Скарлетт клялась больше никогда, ни при каких обстоятельствах не иметь с ним дела: он невозможен, он дурно воспитан, он не джентльмен. Но раньше или позже он возвращался в Атланту, являлся с визитом – предполагалось, что к тете Питтипэт, с утрированной галантностью преподносил Скарлетт коробку конфет, привезенную из Нассау, заказывал для нее место на музыкальном спектакле, претендовал на все танцы с нею и так веселил ее, что она со смехом махала рукой на все его прошлые злодеяния – пока не случилось новых. Он ужасно действовал ей на нервы, и тем не менее она стала изводиться в предвкушении его визитов. Что-то было в нем возбуждающее; она не могла разобраться, что именно, но ничего подобного она ни в ком другом еще не встречала. Какая осанка, сколько изящества в этом крупном теле – дух захватывает. Он входит в комнату – и одно его появление уже ощущается чисто физически, как резкий толчок. А взгляд? Наглый, требовательный, насмешливый взгляд из непроницаемо-черной глубины – и не захочешь, да подчинишься. Скарлетт пребывала в замешательстве: «Можно подумать, я в него влюблена. Но нет же, ничего подобного! Понять не могу, что же это такое». Ретт будоражил чувства, и говорить нечего. Когда он заезжал с визитом, то от его воплощенной мужественности дом тети Питти, благонравный и женственный, сразу делался каким-то маленьким, линялым и душноватым. Скарлетт была тут не единственная, кто так остро реагировал на его присутствие: тетю Питти он неизменно повергал в трепет, вызывая у нее брожение в мыслях и душевный разлад. Тетя Питти понимала, что Эллен отнеслась бы крайне неодобрительно к такому знакомству своей дочери. Понимала она также, что если Чарлстон изгнал Ретта Батлера из приличного общества, то этот приговор не из разряда тех, коими можно с легкостью пренебречь. Но его изысканным комплиментам и прикосновениям усов к ручке Питтипэт могла противиться не больше, чем муха – горшку с медом. Вдобавок он всегда привозил ей из Нассау разные пустяки, которые, по его заверениям, он приобретал специально для нее и протаскивал через блокаду с риском для жизни. В пакетиках она находила булавки, набор иголок, шелковые нитки, пуговицы, шпильки. Это все теперь стало предметами роскоши, раздобыть их было почти невозможно, дамы закалывали волосы деревянными, домашней работы шпильками, а вместо пуговиц пришивали обтянутые материей желуди. Тетя Питти не обладала характером достаточной твердости, чтобы отвергнуть такие сказочные дары. Если еще учесть, что она питала чисто детскую любовь ко всяческим сверткам с сюрпризами, то ясно, что устоять перед желанием открыть пакетик она была не в силах. А открыв, она уже не могла отказаться. Далее: раз подарок принят, она не в состоянии сообщить ему, что с его репутацией неприлично наносить визиты трем одиноким дамам, не имеющим мужской защиты. Тетя Питти сразу чувствовала потребность в мужской защите, как только капитан Батлер появлялся на пороге. – Не знаю, не знаю, что такое в нем есть, – вздыхала Питтипэт, беспомощно разводя ручками. – Хорошо, я готова была бы признать, что он милейший, достойнейший человек, если только… в общем, если бы я могла поверить, что он действительно до глубины души уважает женщин. Это замечание неприятно поразило Мелани. После чудесного возвращения обручального кольца она совершенно уверилась, что Ретт Батлер – джентльмен до мозга костей, человек редкой утонченности и деликатности. Он был неизменно учтив с нею, а она перед ним немного смущалась, в основном потому, что всегда робела рядом с мужчинами, с самого детства. Втайне она очень жалела его – вот бы он позабавился, если б узнал! Она решила, что ему отравляет жизнь некая романтическая скорбь, оттого он и стал таким жестким и язвительным. Любовь хорошей женщины – вот и все, что ему нужно, считала Мелани. Сама она в своей уютной, покойной жизни не ведала зла и с трудом верила в его существование. Не поверила она и шокирующим слухам про Ретта и ту девушку из Чарлстона. Вместо того чтобы отвернуться от него, она, напротив, умножила свои робкие знаки расположения, вообразив, какая огромная несправедливость совершена по отношению к нему, и негодуя на неправедный суд людской. Скарлетт молча соглашалась с тетей Питти. Она тоже была убеждена, что он не питает уважения ни к одной женщине, исключая, может быть, Мелани. Всякий раз, когда его глаза пробегали сверху донизу по ее фигуре, она чувствовала себя раздетой. И не то чтобы он сказал что-нибудь. Тогда бы она могла крепко его припечатать, нашлись бы острые слова. Но нет, он просто смотрел, самым наглым образом, да еще эта его противная смуглая физиономия… Нахал. Как будто все женщины – его собственность и созданы для его услаждения, когда он того пожелает. Только с Мелани этого не было. Ни холодного оценивающего вида, ни насмешки в глазах, а в голосе, когда он говорил с ней, появлялась особенная интонация – уважение, стремление услужить. – Не понимаю, почему вы гораздо добрее с нею, чем со мной, – укоризненно сказала Скарлетт, когда однажды после обеда Питти и Мелани ушли к себе подремать, а их оставили вдвоем. Перед этим Скарлетт целый час наблюдала, как он держит пряжу, которую Мелани сматывает в клубок для вязания. Битый час он сидел с непроницаемым лицом, внимая пространным и горделивым речам Мелани о муже и его продвижении по службе. Скарлетт знала, что Ретт не в восторге от Эшли и ему глубоко наплевать на тот факт, что Эшли произвели в майоры. Однако же он отпускал вежливые замечания в нужных местах и бормотал что-то подходящее к случаю о доблести Эшли. «Ну да, а стоит мне только упомянуть имя Эшли, – думала Скарлетт с досадой, – как он тут же сделает брови домиком и улыбнется этой своей отвратительной всезнающей улыбочкой!» – Я ведь гораздо красивее! Почему же вы любезнее с ней? – Смею ли я надеяться, что вы ревнуете? – И не мечтайте! – Еще одна разбитая мечта. Ну хорошо. Если я к ней «любезнее», то это потому, что она того заслуживает. Это человек редкостной доброты, искренности и самоотверженности. Но может быть, вы не придаете значения подобным качествам. Сверх того, при всей своей молодости она поистине благородная леди, одна из немногих, которых я когда-либо имел честь знать. – То есть я не отношусь к числу поистине благородных леди, вы это имели в виду?