– По-моему, мы с вами согласились, еще при первой встрече, что вы вообще не леди. – О, это, в конце концов, просто невежливо. Вы так ненавидите меня, что готовы опять вытащить это на свет? Сколько можно корить меня той детской выходкой! Сто лет прошло. Я повзрослела с тех пор и давно бы все забыла, если б не вы. Поете все одну и ту же песню. – Не думаю, что это была детская выходка, и не верю, что вы переменились. Вы и теперь способны кидаться вазами, если что-то пойдет вам наперекор. Впрочем, сейчас вы и так получаете свое. Значит, нет необходимости крушить старинные вещи. – О, вы… вы… Хотела бы я быть мужчиной! Я бы тогда вызвала вас на дуэль и… – И схлопотали бы пулю за глупость. Я продырявлю монету с пятидесяти ярдов. Держитесь уж лучше своего собственного оружия: улыбки, ямочки, вазы и прочее. – Мерзавец, вот вы кто. – И вы думаете меня этим разозлить? Сожалею, но должен вас разочаровать. Я не умею злиться на правду. Ну мерзавец, и что с того? Почему бы и нет? У нас свободная страна, человек волен быть мерзавцем, если пожелает. Это только такие притворщицы, как вы, моя дорогая леди, стараясь скрыть свою черную душу, приходят в ярость, когда их называют подлинным именем. Перед его спокойной улыбкой и лениво-протяжными репликами она была совершенно беспомощна. Такие неприступные, неуязвимые типы ей никогда еще не встречались. Презрительное фырканье, холодность, приемы обольщения – все привычное оружие затупилось в ее руке. Этого человека ничем не проймешь и не устыдишь. Она по опыту знала, что лжец будет с пеной у рта доказывать, что правдивей его нет никого на свете, а трус – что он храбрец необычайный, что неотесанный мужлан будет претендовать на благородство манер, а подонок не допустит, чтоб запятнали его честь. Но Ретт Батлер опрокидывал ее прежние представления. Он признавал все, смеялся и подначивал ее, чтобы высказалась еще сильнее. Все это время он мелькал, не извещая заранее о своем прибытии и не прощаясь перед отъездом. Скарлетт не могла выяснить, какие такие дела приводят его в Атланту. Вообще-то очень редко кто из блокадных контрабандистов забирался так далеко от побережья. Как правило, они освобождались от груза еще в Уилмингтоне или Чарлстоне, где их встречали целым роем слетевшиеся со всего Юга торговцы и спекулянты, желающие купить на аукционе контрабандный товар. Скарлетт хотелось бы думать, что он совершает эти поездки ради встреч с нею, но даже при своем чрезмерном самомнении поверить в это она не могла. Если бы он хоть разочек поухаживал за нею, приревновал к другим мужчинам, что толпятся вокруг нее, попытался удержать ее руку, попросил портрет или платочек на память – тогда бы она торжествовала: попался! Но вот же досада – он вел себя как чурбан бесчувственный, и хуже того – он, кажется, видел насквозь все ее ухищрения, имеющие целью поставить его на колени. Когда бы он ни появлялся в городе, среди женской части населения начинался форменный переполох. И причиной была не только романтическая аура отчаянного смельчака контрабандиста, но и щекочущий нервы элемент чего-то порочного, сатанинского и запретного. У него такая дурная репутация! И всякий раз, когда матроны собирались вместе перемыть ему косточки, репутация эта становилась еще хуже, что, соответственно, усиливало его волшебную притягательность для юных девиц. Будучи в основном совсем еще невинными и наивными существами, они улавливали только, что он «чрезвычайно вольно ведет себя с женщинами», но в чем и как практически может проявляться эта «вольность», они не понимали. Слышен был также шепоток, что с ним ни одна девушка не может быть в безопасности. Странно, однако же, что при такой-то репутации он даже ни разу ручку не поцеловал у незамужней девушки за все время, как впервые появился в Атланте. Но и это тоже делало его фигуру еще более таинственной и волнующей воображение. Не числясь в рядах армейских героев, он стал самой популярной личностью в городе, поистине неисчерпаемой темой для разговоров. Каждый знал в деталях, как он был изгнан из Вест-Пойнта: «за пьянство и что-то по женской части». Тот жуткий скандал из-за чарлстонской девицы, которую он скомпрометировал, а потом застрелил ее брата, стал публичным достоянием. Из переписки с чарлстонскими друзьями выявились дальнейшие факты. Отец Ретта, милейший, достойнейший человек с железной волей и гранитными устоями, выставил его из дома в двадцать лет без единого пенни и вычеркнул его имя из семейной Библии. После чего Ретт подался в Калифорнию – дело происходило во время золотой лихорадки 1849 года, потом его занесло в Южную Америку и на Кубу, и слухи о его активности в тех краях тоже были не слишком благовонны. Его послужной список – в том виде, как он дошел до Атланты, – включал драки из-за женщин, дуэли, перестрелки, тайные поставки оружия революционерам Центральной Америки, а самое ужасное – профессиональную игру. В Джорджии едва ли сыщется семейство, в котором, к глубокому его прискорбию, не имелось бы азартного игрока, спускающего деньги, дома, рабов, землю. Но это другое дело. Человек может проиграться в пух и прах, пустить по ветру все до нитки – и при этом оставаться джентльменом. А профессиональный игрок всегда будет изгоем, и никем иным. Если б не стесненные обстоятельства, вызванные войной, и личные его заслуги перед правительством Конфедерации, Ретту Батлеру в Атланте вообще нигде не открыли бы дверь. Но сейчас даже самые чопорные и строгие блюстители морали чувствовали, что патриотизм требует от них большей широты взглядов. Натуры сентиментальные склонялись к той точке зрения, что черная овца в роду Батлеров раскаивается во зле и делает попытки искупить прошлые грехи. Дамы особенно сочли своим долгом распространять такое убеждение, тем более что речь шла о бестрепетно храбром борце с блокадой. Все уже поняли: судьба Конфедерации зависит столько же от ловкости блокадных лодок, сколько от мужества солдат на фронте. Капитан Батлер прослыл одним из лучших судоводителей Юга, отчаянным парнем и человеком без нервов. Выросши в Чарлстоне, он знал каждую бухточку, залив и протоку, был на «ты» со всеми скалами и рифами каролинского побережья в окрестностях этого порта. Воды Уилмингтона тоже были ему как дом родной. Батлер не потерял ни одного судна, ему даже ни разу не приходилось сбрасывать карго за борт. В самом начале войны он возник ниоткуда, с деньгами, которых хватило на покупку небольшого юркого суденышка. Теперь же, когда блокадные товары стали приносить две тысячи процентов с каждого карго, он владел четырьмя судами. У него были хорошие лоцманы, он и платил им хорошо, они выскальзывали темной ночью из Уилмингтона и Чарлстона с грузом хлопка для Нассау, Англии, Канады. Английские хлопковые фабрики стояли без дела, рабочие голодали, и любой блокадник, сумевший обойти флот янки, мог диктовать свои цены в Ливерпуле. Суда Ретта были равно удачливы и в вывозе хлопка для Конфедерации, и в доставке военного снаряжения, чего Югу катастрофически не хватало. Да, дамы определенно почувствовали, что ради столь мужественного человека можно забыть и простить очень, очень многое. В общем, что ни говори, а личность яркая. И фигура броская – люди на улицах оборачивались посмотреть. Деньги он тратил не считая, ездил на горячем вороном жеребце, одевался по последней моде и у первоклассных портных. Последнее само по себе привлекало к нему внимание, так как военная форма солдат уже изрядно поизносилась и утратила лоск, а на гражданской одежде, даже самой лучшей, виднелись следы искусной штопки и лицовки. Скарлетт казалось, что никогда и ни на ком она не видела таких элегантных брюк, как на нем, – цвета лисьего хвоста, шотландской шерсти в клетку. Что до его жилетов, то они были хороши неописуемо, особенно белый, муаровый, расшитый крохотными пунцовыми бутончиками. И носил он эти наряды с такой небрежной элегантностью, как будто и не ведал об их великолепии. Мало кто из дам мог противиться его обаянию, когда капитан Батлер считал нужным пустить его в ход. Даже непреклонная миссис Мерривезер в конце концов отбросила предубеждение и пригласила его к воскресному обеду. Мейбл Мерривезер собралась замуж за маленького зуава, как только он получит очередную увольнительную, но каждый раз при мысли об этом принималась горько рыдать, потому что не представляла себе свадьбы без белого атласного платья, а белого атласа в Конфедерации не было. И попросить платье не у кого: весь атлас свадебных платьев минувших лет пошел на боевые знамена. Тщетно пыталась патриотка миссис Мерривезер урезонить свою дочь и внушить ей, что домотканая холстина более всего подходит для подвенечного наряда невесты в трудные для Конфедерации времена. Мейбл желала атлас. Она спокойно и даже с гордостью обходилась ради Правого Дела без шпилек для прически, без настоящих пуговиц и хорошеньких туфелек, без конфет и без чая, но ей нужно было атласное подвенечное платье. Ретт, узнав об этом от Мелани, привез из Англии большой отрез блестящего белого атласа и кружевную фату – и преподнес Мейбл в качестве свадебного подарка. Причем так все обставил, что немыслимо было даже упоминание о плате за эти вещи. Мейбл обрадовалась безумно, разве что на шею ему не кинулась. Миссис Мерривезер понимала, что такой дорогой подарок, да еще для свадебного наряда – верх неприличия, но не сумела придумать, как отказаться, когда Ретт цветистым слогом принялся рассуждать, что невеста нашего бравого героя достойна самого лучшего убора, а это – так, малость по сравнению с величием и красотой предстоящего события. Поэтому миссис Мерривезер и пригласила его в воскресенье к обеду, пребывая в убеждении, что ее уступка дороже любого подарка. Ретт не только привез атлас для Мейбл, он также оказался способным советчиком по части пошива подвенечного платья. Кринолины в Париже, по его словам, стали шире, а юбки короче. Их больше не украшают воланами, а собирают фестонами, приоткрывая отделанные тесьмой нижние юбки. А еще он сказал, что на улицах не видел панталон и потому подумал, что их вообще не надевают. Миссис Мерривезер позднее поведала миссис Элсинг, что побоялась спросить его о чем-либо еще, не то он мог бы ей описать в точности, какого покроя штанишки носят парижанки. Если б не столь очевидное в нем мужское начало, то его способность запоминать детали дамских туалетов, шляпок, причесок наложила бы на него позорное клеймо женоподобия. Дамы обычно немного ежились, приставая к нему с расспросами о модах, но все равно приставали. Ведь модные журналы почти не проникали сквозь блокаду, и они оказались как на необитаемом острове после кораблекрушения. Они ничего не знали о мире моды и вольны были вообразить себе что угодно, вплоть до того, что француженки ходят обритые наголо и в мохнатых енотовых шапках. Так что память Ретта на тряпки и побрякушки служила для них превосходной заменой «Женскому журналу Годе». Ретт умел подмечать детали, столь дорогие женскому сердцу, и после каждого заграничного плавания оказывался в тесном кольце нетерпеливых дам. Он рассказывал им, что шляпки в этом году стали меньше и пристраивают их повыше, на самую макушку, для украшения же используют перья, а не цветы; что королева Франции отказалась от шиньона и в прическе для вечера волосы у нее уложены очень высоко, а ушки открыты полностью; да, и декольте у вечерних туалетов опять стали шокирующе глубокими. В течение нескольких месяцев он был самой популярной и романтической фигурой в городе – вопреки своей прежней репутации, вопреки смутным слухам, что он не только ввозит товары через блокаду, а замешан в спекуляции продуктами. Люди, которым он был неприятен, говорили, что после его приездов цены в Атланте подскакивают на пять долларов. Но и при этой подковерной возне и ползущем вокруг него шушуканье он мог бы сохранить и дальше свою популярность – если б счел, что она того стоит. А тут, наоборот, создавалось впечатление, что после всех стараний попасть в общество степенных, патриотически настроенных горожан, после того как он завоевал их уважение и невольную симпатию, какое-то извращенное злорадство заставляло его сойти с этого пути наперекор им всем и продемонстрировать, что его поведение – просто маскарад, который перестал его развлекать. Как будто ему осточертело здесь все и вся, он презирает весь Юг, а Конфедерацию – в особенности и не дает себе труда это скрывать. Именно по причине его высказываний в адрес Конфедерации Атланта и стала на него посматривать сперва с недоумением, потом отчужденно, а дальше уж с бешенством. Еще 1862 год не сменился 1863-м, а мужчины уже кланялись ему подчеркнуто холодно, и женщины быстренько подтягивали дочерей к себе под крылышко, едва он появлялся в их собраниях. Похоже, ему доставляло удовольствие не только издеваться над искренними и горячими патриотическими чувствами жителей Атланты, но и выставлять себя самого в самом невыгодном свете. Когда доброжелательные люди отдавали должное его мужеству и бесстрашию в прорывах блокады, он скромно отвечал, что боится опасности – да, боится, как и наши храбрые парни на фронте. Всем известно было, что среди солдат Конфедерации не водится трусов, и подобные еретические утверждения воспринимались особенно болезненно. Когда речь заходила о солдатах, он неизменно называл их «наши храбрые парни» или «наши герои в сером», при этом у него как-то так получалось, что уважительные слова приобретали оскорбительный смысл. Если раскованные молодые дамы в надежде завести романчик пели ему дифирамбы – ах, какой он герой, вступает ради них в борьбу с врагом, – он отвешивал поклон и заявлял, что это не тот случай: он делал бы то же самое для женщин янки, если б это приносило такой же доход. Со Скарлетт он всегда держался того же тона, что взял на первой же их встрече в Атланте, во время памятного благотворительного базара. Но теперь почти неприкрытая насмешка звучала у него в любой беседе, с кем угодно. В ответ на признание его заслуг перед Конфедерацией он говорил, что у него бизнес с блокадой. Если бы он мог делать такие деньги на правительственных заказах, продолжал он, выискивая среди присутствующих тех, кто имел правительственные заказы, – тогда он, конечно, отказался бы от риска ходить сквозь блокаду, а взялся бы продавать Конфедерации паршивую одежду, сахар с землей, испорченную муку и гнилую кожу. По большей части его замечания были, что говорится, не в бровь, а в глаз, но этим злили еще сильней. По поводу правительственных заказов уже возникали кое-какие скандалы. В письмах с фронта солдаты постоянно жаловались на обувь, которая расползается в неделю, на порох, который почему-то не воспламеняется, на упряжь, что лопается от любой натуги, на тухлое мясо и муку с жучком. Жители Атланты старались внушить себе, что такие поставки идут от кого-нибудь из Алабамы, Теннесси или Виргинии, но уж никак не из Джорджии. Потому что в Джорджии держатели контрактов – это люди из самых достойных семейств, ведь так? Разве не они первыми делают взносы в госпитальные и сиротские фонды? Разве не они громче всех поют южный гимн «Дикси» и неистово жаждут крови янки – во всяком случае, в речах? Прилив гнева против тех, кто наживается на правительственных контрактах, еще далеко не достиг высшей отметки, и слова Ретта воспринимались просто как свидетельство его плохого воспитания. А он мало того что обливал грязью город, намекая на продажность высокопоставленных людей и подвергая сомнению храбрость воинов на полях сражений, он еще находил удовольствие в злых шутках с почтенными горожанами. Так и тянуло его поцарапать чванливых, лицемерных и пылающих показным патриотизмом обывателей. Противиться такому желанию невозможно! Только с мальчишками бывает подобное: страшно хочется воткнуть иголку в воздушный шарик. Он аккуратненько, с видом вежливой заинтересованности счищал с намеченной жертвы помпезную шелуху, при этом сам подопытный не отдавал себе отчета, что с ним происходит, пока не оказывался в смешном и жалком положении. У Скарлетт не было иллюзий на его счет, даже когда весь город принимал его чуть ли не с распростертыми объятиями. Она знала, что вся его галантность – не более чем тщательно отработанная поза, а высокие слова – пустой звук. Знала, что он играет роль отчаянно смелого контрабандиста-блокадника просто потому, что ему так нравится. Порой он напоминал ей мальчишек, с которыми она росла. У близнецов Тарлтон была неуемная страсть к розыгрышам, вредные Фонтейны вечно дразнились и делали какие-нибудь гадости, а Калверты ночей не спали, придумывая хитроумные обманы и мистификации. Но тут совсем другое, потому что под кажущимся легкомыслием у Ретта внутри сидит что-то по-настоящему злое, прямо-таки пугающее: жестокость с приятными манерами. Но и видя его насквозь, зная прекрасно о его неискренности, она бы предпочла, чтобы он и дальше играл роль благородного борца против блокады. По одной причине: так ей самой было легче жить и гораздо легче, чем на первых порах, с ним общаться. И конечно, она страшно была раздосадована, когда он сбросил свою маску и начал восстанавливать против себя доброжелательную к нему Атланту. Она разозлилась, потому что это выглядело глупо, а самое главное – резкое осуждение, направленное против него, задевало и ее тоже. Все произошло на музыкальном собрании у миссис Элсинг – там Ретт окончательно подписал себе приговор об изгнании. Дом Элсингов ломился от гостей, на вечере был весь город: солдаты в увольнении, члены отрядов самообороны и ополчения, ходячие раненые из госпиталей, матери семейств, вдовы, молоденькие девушки. Присесть уже было негде, даже на широких полукружиях лестницы толпились люди. Вечер устраивался в пользу выздоравливающих и назывался серебряным, то есть взносы полагалось делать серебром. У входа стоял дворецкий Элсингов, в руках у него была большая хрустальная чаша для пожертвований, она уже второй раз наполнялась до краев, что само по себе служило свидетельством успеха всего предприятия, ведь один серебряный доллар стоил в то время шестьдесят долларов в бумажных конфедератских деньгах. Каждая девушка со способностями что-нибудь спела или сыграла на фортепьяно, показывали живые картины, то и дело вспыхивали аплодисменты. Скарлетт была очень собой довольна: она не только исполнила с Мелани трогательный дуэт «Когда блеснет росинка на листке», за которым последовала более оживленная песенка «Ах, дамы, это же не Стивен», но ее еще выбрали изображать Дух Конфедерации в последней живой картине. Она выглядела захватывающе: простая греческая туника из марли, красно-голубая перевязь, в одной руке флаг, а в другой – сабля с золотым эфесом, та самая, принадлежавшая Чарлзу и его отцу, и вот эту руку, с саблей, она протягивает к коленопреклоненному капитану Кэри Эшберну, из Алабамы. Когда картина закончилась, Скарлетт не могла удержаться и поискала глазами Ретта: интересно, как она ему понравилась. И с возмущением обнаружила, что он занят каким-то спором и, скорей всего, вообще ее не заметил. По лицам окруживших его людей она поняла, что он разъярил их своими речами. Она направилась к ним и в один из тех странных моментов тишины, что возникают иногда посреди шумных сборищ, услышала отчетливо голос Вилли Гинана, из милицейского ополчения: – Как я понял, сэр, вы не считаете, что наше Дело священно – Дело, за которое гибнут наши герои. – Если вас задавит железнодорожный состав, ваша смерть ведь не сделает священной железнодорожную компанию? Или сделает? – Ретт спрашивал смиренным тоном, как будто справку наводил. – Сэр, – произнес Вилли дрожащим голосом, – если б мы не находились под этим кровом… – Я трепещу при мысли, что бы тогда случилось, – сказал Ретт. – Ибо ваша храбрость всем хорошо известна. Вилли заалел, как маков цвет, и разговоры смолкли. Все пребывали в смущении. Вилли был парень сильный и здоровый, и возраста для армии подходящего – но вот не на фронте же. Да, конечно, единственный сын у матери и кому-то ведь надо быть в милицейском ополчении, обеспечивать порядок в штате. Но когда Ретт сказал о храбрости, среди офицеров, отлежавших в госпитале, раздались неуважительные смешки. «Ох, ну почему он не может язык свой придержать! – молча возмутилась Скарлетт. – Весь вечер людям портит!» Доктор Мид грозно сдвинул брови и начал с важностью, как он обычно произносил свои речи: – Для вас, молодой человек, возможно, вообще нет ничего святого, но патриоты Юга, мужчины и дамы, почитают святынями множество понятий. В их числе и свобода нашей земли от посягательств захватчиков, и права штатов, и… Ретт лениво поднял веки и заговорил тусклым, даже скучающим тоном: – А войны всегда священны – для тех, кому приходится воевать. Если бы люди, затевая войну, не объявляли ее священной, то у кого хватило бы глупости идти сражаться? Не имеет значения, какими лозунгами зазывают ораторы идиотов на бойню и какими прикрываются благородными целями. Для войны никогда не было и нет других оснований и целей, кроме одной. Это – деньги. Любая война – это на самом деле драка из-за денег. Но редко кто это осознает. У людей уши забиты фанфарами, барабанной дробью и громкими речами сидящих дома ораторов. Иногда девизом служит «Спасем Гроб Господень от язычников», а иногда – «Покончим с папизмом». Иной раз в ход идет «Свобода» или «Хлопок, рабовладение и права штатов». «Какого черта он приплел сюда папу римского? А Гроб Господень ему зачем?» – думала Скарлетт, проворно скользя к оглушенной неожиданным заявлением группе. Но тут Ретт Батлер поклонился очень мило и пошел сквозь толпу к дверям. Она повернула за ним, но миссис Элсинг поймала ее за юбку и удержала. – Пусть уходит, – отчеканила она звенящим голосом, прорезавшим напряженную тишину. – Пусть уходит. Он предатель, спекулянт. Змея, которую мы вскормили собственной грудью. Ретт Батлер, остановившийся в холле со шляпой в руке, услышал то, что ему предназначалось. Он обернулся, окинул взглядом зал и уставился в плоскую грудь миссис Элсинг. Откровенно усмехнулся и с поклоном вышел из дома. Миссис Мерривезер возвращалась в коляске тети Питти. Едва дамы устроились на сиденьях, она взорвалась: – Ну, все, Питтипэт Гамильтон! Надеюсь, теперь вы удовлетворены? – Чем же? – испуганно пискнула Питти. – Поведением этого типа, Батлера, которому вы потакаете! Питтипэт всполошилась и от расстройства не вспомнила даже, что миссис Мерривезер и сама несколько раз приглашала к себе Ретта Батлера. Зато Скарлетт и Мелани вспомнили, но, будучи воспитаны в почитании старших, воздержались от замечаний на сей счет. Обе сидели потупив глаза и прилежно изучая свои руки в митенках. – Он оскорбил нас всех и Конфедерацию тоже! – заявила миссис Мерривезер, и ее внушительный бюст вздыбился тяжелой волной под блестящей отделкой лифа. – Говорит, мы сражаемся ради денег! Говорит, наши вожди лгали нам! Его надо в тюрьму! Да, в тюрьму. Я потолкую с доктором Мидом. Если бы мистер Мерривезер был жив, уж он бы за него взялся! А теперь, мисс Питтипэт Гамильтон, послушайте-ка меня. Вы не должны допускать, чтобы этот проходимец опять появлялся у вас в доме! Питти жалобно что-то промямлила, желая провалиться сквозь землю. Она посмотрела умоляюще на девушек, но те упорно не отрывали глаз от перчаток. Тогда, в последней надежде, она стала буравить взглядом несгибаемую спину дяди Питера. Он ловил каждое слово в их разговоре – ей это было прекрасно известно, и теперь она ждала, что он обернется и протянет ей руку помощи, как уже не раз бывало; вот сейчас он повернется и скажет: «Ну, будет уже, мисс Долли, пусть уж мисс Питти сама как-нибудь». Но Питер не шелохнулся. Он всем сердцем невзлюбил Ретта Батлера, и Питти знала это, бедняжка. Она вздохнула и забормотала: – Ну что ж, Долли, если ты думаешь… – Да, я так думаю, – решительно оборвала ее миссис Мерривезер. – У меня в голове не укладывается, что такое на тебя нашло – как ты вообще могла его принять, в первый-то раз! Но уж после сегодняшнего ему ни в одном приличном доме дверь не откроют. Давай шевели мозгами, как отвадить его от твоего порога. – Тут она обратила свой пронзительный взор на девушек: – Надеюсь, вы приняли к сведению мои слова? Ваша вина тоже есть, нечего было с ним любезничать. Так что скажите ему вежливо, но твердо, что его присутствие, при столь нелояльных речах, крайне нежелательно у вас в доме. Скарлетт уже кипела, готовая взбрыкнуть, как лошадь, когда ее берет за узду чужая и грубая рука. Но открыть рот она побоялась. Нельзя рисковать – вдруг миссис Мерривезер напишет матери еще одно письмецо. «Старое ты пугало! – ругалась она про себя, вся малиновая от сдерживаемой ярости. – А здорово было бы сказать тебе, что я думаю про тебя и про твои хозяйские замашки!» – Вот уж не чаяла дожить до такого дня, чтобы услышать поношения нашего Дела! – не унималась миссис Мерривезер, подогреваемая праведным гневом. – Любого, кто не считает наше Дело святым и правым, следует повесить! И если я хотя бы услышу, что вы, девочки, опять с ним разговариваете… Господи боже, да что с тобой, Мелли, у тебя болит что-нибудь? Мелани побледнела до синевы, глаза сделались огромными. – Я буду с ним разговаривать, – произнесла она очень тихо. – Я не стану вести себя с ним грубо. И я не откажу ему от дома. Миссис Мерривезер ахнула с таким звуком, как будто лопнул воздушный шар. Питтипэт громко чмокнула пухлыми губками и округлила ротик. Дядя Питер обернулся посмотреть. «Ну вот, а почему же я-то не сообразила этого сказать? – сокрушалась Скарлетт со смешанным чувством зависти и восхищения. – И откуда у этого жалкого крольчонка взялось мужество восстать против старухи Мерривезер?» У Мелани дрожали руки, но она продолжала – торопясь и сбиваясь, точно боялась, что запала не хватит, если она помедлит хоть немного: – Я не хочу быть грубой с ним из-за того, что он сказал, потому что… это было, конечно, оскорбительно с его стороны говорить такое вслух, очень неловко получилось, но ведь это… это то, о чем думает Эшли. А я не могу отказать от дома человеку, который думает так же, как мой муж. Это было бы несправедливо. Дыхание вернулось наконец к миссис Мерривезер, и она сразу перешла в нападение: – Мелли Гамильтон, подобной лжи я не слыхала за всю свою жизнь. Среди Уилксов никогда не водилось трусов и… – А я не говорила, что Эшли трус, – произнесла Мелани, и глаза у нее загорелись недобрым огнем. – Я сказала, что он думает так же, как капитан Батлер, только выражает это в иной форме. И не оповещает всех вокруг на музыкальных собраниях, я полагаю. Но мне он об этом написал. У Скарлетт кошки заскребли на душе: она попыталась припомнить, что же такое было в письмах Эшли, из-за чего Мелли пришла к этому заключению. Но письма, которые она читала, по большей части вылетали у нее из головы сразу после прочтения, и Скарлетт решила, что Мелани просто не в себе. – Эшли писал мне, что нам не следовало воевать с янки. Что мы были обмануты лозунгами и призывами государственных мужей и ораторов на митингах, – быстро проговорила Мелани. – Он считает, на свете ничего нет такого, за что стоило бы платить такой ценой – тем, что война сотворила с нами. Он говорит, нет в этом никакой славы, одно только несчастье и грязь. «А! То самое письмо, – вспомнила Скарлетт. – Он что же, это имел в виду?» – Не верю, – изрекла миссис Мерривезер сурово. – Ты неверно его поняла. – Никогда не случалось, чтобы я неверно понимала Эшли. – Мелани говорила спокойно и ровно, хотя губы у нее подрагивали. – Я прекрасно его понимаю. Он имел в виду в точности то же самое, что и капитан Батлер, только высказал это не в грубой форме.