– Стыдись! Ты ставишь на одну доску прекрасного человека, Эшли Уилкса, и этого презренного типа Батлера! Можно предположить, что ты и сама ни во что не ценишь наше Дело? – Я… я пока не знаю, что и думать, – неуверенно пробормотала Мелли. Огонь уже погас, ею овладевала тихая паника, что проговорилась. – Я бы жизнь отдала за наше Дело, как и Эшли, но я имею в виду… я думаю… Нет, я бы все-таки предоставила думать мужчинам. Они умнее. – В жизни не слыхивала ничего подобного, – фыркнула миссис Мерривезер. – Стой же, дядя Питер, ты проехал мой дом! Дядя Питер, поглощенный беседой за спиной, действительно проехал мимо каретного камня у ее ворот, пришлось ему заставлять лошадь пятиться назад. Миссис Мерривезер спустилась; ленты у нее на шляпе развевались подобно флагам на штормовом ветру. – Вы еще пожалеете! – пообещала она напоследок. Дядя Питер взмахнул кнутом и сказал укоризненно, чуть обернувшись через плечо: – А вам, молодые барышни, должно быть стыдно: довели мисс Питти до обморока. – Почему же, я не в обмороке, – бодро откликнулась Питтипэт, сама себе удивляясь, потому что гораздо меньшей напряженности ей вполне хватало, чтобы лишиться чувств. – Мелли, голубушка, я понимаю, ты так поступила, единственно чтобы поддержать меня, я и правда очень рада, что кто-то сумел осадить Долли. Уж очень она расхозяйничалась. И откуда у тебя смелость взялась? Но… по-твоему, следовало говорить такие вещи про Эшли? – Да ведь это правда, – ответила Мелли и тихо заплакала. – И я не стыжусь, что у него такой образ мыслей. Он считает войну страшной ошибкой, но все равно решил сражаться и погибнуть, а это требует гораздо больше мужества, чем бороться за то, что считаешь правильным и справедливым. – Помилуй бог, мисс Мелли, не плачьте вы на всю улицу, – заворчал дядя Питер, подгоняя лошадь. – Люди-то того и гляди возведут на нас напраслину. Потерпите до дома, там и поплачете. Скарлетт молчала. Даже не стиснула руку Мелли, когда она, ища утешения, вложила свои пальчики ей в ладонь. Она ведь читала письма Эшли с одной только целью – увериться, что он все еще ее любит. Теперь же Мелани открыла для нее значение тех пассажей, которые Скарлетт почти и не видела. Ее потрясло сознание того факта, что два столь несхожих человека – абсолютно безупречный Эшли и этот нечестивец Ретт Батлер – могут иметь нечто общее в мыслях. Она думала: «Они оба видят правду об этой войне, но Эшли добровольно идет на смерть, а Батлер – нет. По-моему, это доказывает, что Ретт – здравомыслящий человек». Она замерла на минуту, охваченная ужасом, что может вообще так думать об Эшли. И попробовала подойти по-другому: «Они оба видят одну и ту же неприятную правду, но Ретту нравится смотреть ей в лицо и приводить людей в ярость разговорами об этом, а Эшли не переносит ее вида». Она совершенно запуталась. Глава 13 Подстрекаемый миссис Мерривезер, доктор Мид предпринял акцию в форме письма в газету, и, хотя он не называл имени Ретта Батлера, всем было ясно, кого он имеет в виду. Редактор, чувствуя, что за письмом стоит большая социальная драма, поместил его на второй странице своей газеты, в чем уже заключалось поразительное новшество, так как первые две страницы всегда отводились объявлениям касательно рабов, мулов, хозяйственного инвентаря, гробов, продажи и аренды домов, а также рекламе средств, вызывающих выкидыш, исцеляющих от бесплодия, дурных болезней и мужской слабости. Доктор со своим письмом стал запевалой в негодующем хоре, что раздавался уже по всему Югу и был направлен против спекулянтов, взяточников, нечестных держателей правительственных заказов – словом, против тех, кто наживался на войне. Чарлстон к этому времени был уже практически полностью закупорен канонерками северян, а положение в Уилмингтоне, ставшем теперь главным портом осажденных, близилось к открытому скандалу. Город кишел спекулянтами. Имея наготове наличные, они скупали на корню весь груз с прибывающих судов и припрятывали его, чтобы поднять цены. А цены и без того скакали из месяца в месяц – при постоянно растущей нужде в самом необходимом. Гражданское население должно было или крутиться как-то, что говорится, без ничего, или платить спекулянтам бешеную цену. Больше всех страдали, естественно, бедные, но и людям среднего достатка приходилось туго. Вместе с ростом цен падали конфедератские деньги, а с обвалом курса этих бумажек возникла дикая страсть к предметам роскоши. Блокадные контрабандисты были уполномочены доставлять самое необходимое, а торговля дорогой чепухой разрешалась им в качестве побочной линии. Но теперь суда были так набиты дорогостоящими безделушками, что жизненно важным для Конфедерации вещам просто не оставалось места. И люди лихорадочно все скупали, все подряд, стремясь убежать от денег, которые сегодня еще что-то стоили, а завтра могли превратиться в прах. Дело осложнялось еще и тем, что из Уилмингтона в Ричмонд вела только одна железнодорожная колея. В результате мука и бекон тысячами мешков и ящиков портились и червивели на запасных путях в ожидании транспортировки, зато спекулянты всегда имели возможность доставить к месту продажи свои вина, шелка и кофе не долее чем через двое суток после выгрузки в порту. Тихонько подползавший слух стал теперь предметом открытого обсуждения – что капитан Батлер не только управляет своими четырьмя судами, продавая привезенное за неслыханные деньги, но и скупает карго других судов, придерживая товары с целью взвинтить цены. Говорили, что он возглавляет объединение с капиталом более миллиона долларов и штаб-квартирой в Уилмингтоне – для удобства скупки товаров прямо в доках. Что его корпорация имеет дюжины складов и в этом городе, и в Ричмонде, что склады ломятся от продуктов и одежды и все это хранится ради роста цен. Уже и военнослужащие, равно как гражданское население, остро ощущали нужду, и ропот против Батлера и его сотоварищей-спекулянтов становился все горше, все озлобленней. «Во флоте осажденной Конфедерации есть много мужественных и храбрых людей, – гласило письмо доктора, – эти самоотверженные патриоты рискуют жизнью и состоянием ради того, чтобы Конфедерация сумела выжить. Их лелеют, как святыню, в своих сердцах все верные южане, и ни один не позавидует скудным деньгам, которые они выручают за свой риск. Это бескорыстные, благородные джентльмены, мы их почитаем, гордимся ими. Я говорю не о них. Есть другие, есть негодяи, которые маскируют под мантией борцов с блокадой свои собственные эгоистические интересы, свою выгоду, и я призываю на их головы праведный гнев сражающегося народа, борющегося за самое справедливое Дело на земле, я призываю вас обрушить свое негодование на этих стервятников в человеческом обличье, которые везут атлас и кружева, в то время как люди здесь умирают из-за отсутствия хинина. Они грузят свои корабли чаем и винами, когда наши герои корчатся в муках без морфия. Во мне вызывают омерзение эти вампиры, сосущие кровь приверженцев Роберта Ли, – они испоганили самое понятие «борец с блокадой», и теперь оно отдает зловонием для каждого истинного патриота. Доколе мы будем терпеть среди нас этих шакалов в сверкающих сапогах, когда наши мальчики идут в атаку с босыми ногами? И мы будем терпеть этих выродков, с их шампанским и паштетами из гусиной печенки, когда наши солдаты мерзнут у походного костра и гложут заплесневелый бекон? Я призываю каждого, кто верен Делу Конфедерации, выставить их вон». Атланта прочла, поняла, что хотел сказать оракул, и, будучи верной Делу Конфедерации, поскорей выставила Ретта вон. Из всех домов, где его принимали в 1862 году, дом мисс Питтипэт остался чуть не единственным, куда он был вхож и в 1863-м. И то, если б не Мелани, его, скорее всего, не приняли бы и здесь. Едва он появлялся в городе, тетя Питти лишалась чувств. Она знала прекрасно, что говорили ее друзья по поводу его визитов, но до сих пор не набралась храбрости сообщить капитану Батлеру, что ему здесь не рады. Всякий раз, как он приезжал в Атланту, она надувала свои пухлые губки и заявляла девушкам, что сама встретит его у дверей и даст ему от ворот поворот. И всякий раз, как он оказывался у дверей – с маленьким свертком в руке и с комплиментами ее красоте и обаянию на устах, – она сникала. – Прямо не знаю, что и делать, – жаловалась тетушка. – Он только взглянет на меня, и я… я вся обмираю. Что будет, если я ему скажу? Все же он заработал такую дурную репутацию. А вдруг он меня ударит? Или… или… Ох, господи, если бы Чарли был жив! Скарлетт, это ты – ты должна сказать ему, чтоб он перестал у нас бывать, и сказать в очень тактичной форме. Мне кажется, ты поощряешь его, весь город говорит, а если еще твоя матушка узнает? Вот что она мне тогда скажет? Мелли, а ты должна прекратить свои любезности к нему, держись холодно и отчужденно, он поймет. Ох, Мелли, как ты думаешь, может, мне лучше написать записку Генри, попросить объясниться с капитаном Батлером? – По-моему, не стоит, – отвечала Мелани. – И я тоже не стану ему грубить. Люди совсем из-за него голову потеряли, переполошились, как куры. Я уверена, все эти гадости, которые про него говорят миссис Мерривезер и доктор Мид, не имеют к нему никакого отношения. Он не стал бы прятать продукты от голодающих. Ну как же, он даже передал мне сто долларов для сирот! Он такой же верный патриот, как любой из нас, просто он слишком горд, чтобы защищаться от нападок. Вы же знаете, как упрямы бывают мужчины, когда их злят. Но тетя Питти ничего не знала о мужчинах – ни о разозленных и ни о каких других. Ей оставалось только беспомощно всплескивать маленькими круглыми ручонками. Что же до Скарлетт, то она давно уже притерпелась к тому, что Мелли имеет обыкновение находить хорошее в любом человеке. Мелли дурочка, и с этим уж ничего не поделаешь. Скарлетт знала, что Ретт никакой не патриот, но ее это нисколько не трогало – хоть она скорее бы умерла, чем созналась в этом. Маленькие подарки, которые он привозил ей из Нассау, всякие штучки, которые леди может принять не выходя за рамки приличий, – это да, это имело для нее очень большое значение. При такой дороговизне, где, скажите на милость, могла бы она раздобыть булавки, конфеты, шпильки, если б отказала ему от дома? Нет, проще переложить ответственность на тетю Питти: в конце-то концов, она хозяйка дома, она старшая в семье и авторитет в вопросах морали. Скарлетт знала, что в городе сплетничают по поводу визитов Ретта и на ее счет тоже; но при этом ей отлично было известно, что в глазах всей Атланты Мелани являет собой образец совершенства и не может совершить ничего дурного. То есть, если Мелани защищает Ретта, значит, его визиты еще совместимы с респектабельностью. И все-таки жизнь была бы приятнее, если бы Ретт отрекся от своей ереси. Скарлетт тогда не пришлось бы мучиться от неловкости при виде того, как люди демонстративно его отсекают, когда она идет с ним по Персиковой улице. И она принималась его журить: – Даже если вы действительно так думаете, зачем оповещать об этом всех? Думайте себе что угодно, только рта не раскрывайте, вот увидите – будет гораздо лучше. – Вот, значит, какова ваша система, зеленоглазая вы моя притворщица. Эх, Скарлетт, Скарлетт! А я ждал, что вы будете вести себя смелее. Мне казалось, ирландцы что думают, то и говорят и себя в обиду не дают. Скажите честно, вам не надоело играть в молчанку? Не подмывает иногда выпалить все, что накопилось? – Н-ну… Да, – неохотно признала Скарлетт. – Жуткая тоска берет, когда они все говорят и говорят об этом своем Деле – целыми днями напролет. Но упаси меня боже допустить, чтобы кто-нибудь узнал – все тотчас прекратят со мной разговаривать и никто из мальчиков не станет со мной танцевать! – Ах да, ведь нужно еще иметь с кем танцевать, как же без этого. Хорошо, я восхищаюсь вашим самоконтролем, но мне такое, пожалуй, не по силам. И я не могу кутаться в одежды романтики и пламенной любви к Родине – пусть это и удобно. Тупых патриотов и без меня хватает. Они готовы рисковать всем, что имеют, до последнего цента, а из войны выйдут нищими. Я им не нужен – ни побивать рекорды патриотического рвения, ни полнить ряды голодранцев. Пусть уж сами сияют в ореоле славы. Они этого заслуживают – я говорю совершенно искренне, ну и… ореол этот им носить с год примерно, не более того. – Какой вы противный! Зачем намекать на подобные вещи, когда вам отлично известно, что Англия и Франция вот-вот выступят на нашей стороне и… – Да что вы говорите, Скарлетт! Вы, должно быть, читаете газеты. Я удивлен. Никогда больше так не делайте. Это не на пользу женскому уму. К вашему сведению, я был в Англии, и месяца не прошло, и скажу вам следующее: Англия никогда не выступит на нашей стороне. Англия не ставит на проигрыш. Потому она и Англия. А кроме того, эта толстуха, что сидит у них на троне, – душа богобоязненная и рабовладения не одобряет. Пусть английские ткачи голодают, потому что не получают нашего хлопка, но выступить в поддержку рабовладельцев – никогда, ни за что на свете! А Франция… Эта их жалкая подделка под Наполеона слишком увлечена внедрением французов в Мексику. Им не до нас. По чести, он рад этой нашей войне: у нас руки связаны, и мы не можем турнуть его войска из Мексики… Нет, Скарлетт, мысль о помощи из-за границы – это всего лишь газетное изобретение с целью поднять моральный дух южан. Конфедерация обречена. Она живет сейчас, как верблюд, за счет своего горба. Но даже самый громадный горб не может быть неистощим. Я даю себе еще примерно полгода, а потом все. Потом ходить через блокаду будет слишком рискованно. Продам свои суда какому-нибудь дураку англичанину, который сочтет, что сумеет на них проскальзывать. Но так или иначе, а меня это больше не беспокоит. Я сделал достаточно денег, они у меня в английских банках, причем в золоте. А эти ничего не стоящие бумажки – не для меня. Он всегда говорил очень убедительно. Другие люди могли бы назвать эти откровения предательством, но для Скарлетт они полны были здравого смысла и соответствовали истинному положению дел. Она понимала, что воспринимать их так ни в коем случае нельзя, что она должна быть шокирована, должна вознегодовать. Ничего подобного она в себе не чувствовала, но считала необходимым хотя бы сделать вид. Это, по ее мнению, прибавит ей респектабельности. Настоящая леди обязана его осудить. – Я вижу, что доктор Мид был прав в отношении вас. Единственный способ для вас восстановить свое положение в обществе – это записаться в армию, продав предварительно корабли. Ведь вы воспитанник Вест-Пойнта, вам… – Вы заговорили в точности как баптистский проповедник, произносящий речь для рекрутов. А предположим, я не хочу ничего восстанавливать? С какой стати мне сражаться ради системы, которая меня отвергла? С удовольствием посмотрю, как ее сотрут с лица земли. – Ничего не знаю ни о какой системе, – рассердилась Скарлетт. – Разве? А ведь вы часть ее, как и я был когда-то. Готов ставить что угодно, что вам она нравится ничуть не больше, чем мне. Знаете, почему я считаюсь черной овцой в семействе Батлер? По одной-единственной причине: я не смог приспособиться к Чарлстону. А Чарлстон – это и есть Юг, самая его суть. Интересно, неужели вы еще не осознали, какая это тоска? Делать массу вещей только потому, что так заведено. И ни в коем случае не делать такое же громадное количество вещей, совершенно безобидных, – по той же самой причине. Масса вещей раздражает меня до крайности своей бессмысленностью. То, что я не женился на юной леди, о чем вы, вероятно, наслышаны, было просто последней каплей. И что – я должен жениться на тупой дуре из-за того лишь, что несчастная случайность помешала мне доставить ее домой до темноты? И с какой стати я должен подставлять свой лоб ее обезумевшему брату, когда я стреляю лучше? Если б я был джентльменом, то, конечно, я бы дал ему пристрелить меня и тем самым смыл пятно позора с родового герба Батлеров. Но… Мне нравится жить. И поэтому я остался жив и неплохо провожу время… А когда я думаю о своем брате, живущем среди священных коров Чарлстона и весьма их почитающем, когда я вспоминаю его нудную, тяжеловесную жену, его балы в День святой Цецилии и бесконечные рисовые плантации – я понимаю, что вознагражден сполна за то, что порвал со всей этой системой. Знаете, Скарлетт, наш южный образ жизни – такая же седая древность, как феодальная система Средневековья. Чудо еще, что он продержался так долго. Он должен уйти – и вот теперь уходит. И вы ждете от меня, чтобы я внимал ораторам типа доктора Мида, которые твердят мне, что наше Дело – святое и правое? Думаете, меня до такой степени возбудит барабанная дробь, что я схвачу мушкет и кинусь в Виргинию проливать кровь за вояку Роберта? Каким же дураком вы меня считаете? Целовать прут, которым меня высекли, не в моем характере. Мы с Югом теперь в расчете. Когда-то Юг выбросил меня за порог подыхать с голоду. Но я не голодал. Я сделал достаточно денег на агонии Юга, чтобы компенсировать потерянное по праву рождения. – По-моему, вы гадкий и корыстный, вы только и гонитесь за выгодой, – сказала Скарлетт, но как-то автоматически. Значительная часть того, что он говорил, пролетела у нее мимо ушей, как бывало при любой беседе, не касающейся ее лично. Но кое-что не лишено было смысла. Действительно, жизнь среди почтенных людей сопряжена с такой кучей всяких глупостей! Прикидываешься, что твое сердце в могиле, а ведь это совсем не так. А вспомнить только, как все были потрясены, когда она пошла танцевать на том базаре. А возмущенно поднятые брови всякий раз, как она сделает или скажет что-нибудь, хоть чуточку отличающееся от того, что делают и говорят другие молодые женщины! И тем не менее все в ней протестовало против его нападок на те обычаи, которые ужасно ее раздражали. Слишком долго жила она среди людей, привыкших к вежливому притворству, чтобы не всполошиться, услышав, как кто-то облекает в слова ее собственные мысли. – Я корыстный? Нет, скорее расчетливый и дальновидный. Впрочем, возможно, это синонимы корысти. По крайней мере, так это называется для людей, моей дальновидностью не обладающих. Любой верноподданный конфедерат, имевший в 1861 году тысячу долларов наличными, мог бы сделать то же, что я, но очень немногие достаточно расчетливы, чтобы использовать подвернувшуюся возможность. Вот вам пример: сразу после падения Форт-Самтера и до того, как установилась блокада, я закупил по бросовым ценам большую партию хлопка – несколько тысяч кип по пятьсот фунтов – и переправил все в Англию. Там этот хлопок и лежит до сих пор, в пакгаузах Ливерпуля. Я его не продавал: жду, пока английских фабрикантов не прижмет до такой степени, что они дадут мне любую цену, какую я запрошу. Не удивлюсь, если получу доллар за фунт. – И получите, обязательно получите – когда слоны начнут на деревьях гнезда вить. – Полагаю, что получу. Хлопок уже идет по семьдесят два цента фунт. К концу войны я буду богатым человеком, Скарлетт, так как был дальновидным – пардон, корыстным и расчетливым. Я уже говорил вам однажды, что существует два благоприятных периода, чтобы сделать большие деньги: первый – при созидании страны, второй – при ее крушении. В первом случае деньги спокойные, медленные, во втором – бешеные. Попомните мои слова, Скарлетт: может настать день, когда они вам пригодятся. – Добрый совет я ценю очень высоко, – сказала Скарлетт со всем сарказмом, на какой была способна. – Но ваш совет мне не нужен. Вы думаете, мой отец нищий? У него достаточно средств, чтобы я никогда ни в чем не нуждалась. А кроме того, я владею собственностью Чарлза. – Насколько я могу себе представить, французские аристократы рассуждали практически так же – до того самого момента, пока не пришлось забираться в телеги и бежать в чем были. Ретт частенько обращал внимание Скарлетт на неуместность ее траурных одежд, раз уж она участвует во всех светских затеях. Он любил яркие, светлые тона, а ее похоронные платья с длиннейшей креповой вуалью, свисающей со шляпки до самого подола, казались ему нелепыми и смешными, но в то же время и огорчали его. Но она цеплялась за эти свои мрачные черные платья и вуали, понимая, что если она сменит цвет, не выждав положенных нескольких лет, то город загудит на ее счет гораздо громче, чем сейчас. И маме что сказать? Как ей-то объяснить? Ретт прямо говорил, что в этой вуали она смотрится как ворона, а черные платья добавляют ей десять лет. Столь негалантные утверждения заставляли ее лететь к зеркалу: неужели это правда, неужели ей можно дать все двадцать восемь вместо восемнадцати? А он все язвил: – Я думал, у вас больше гордости и вы не станете прилагать столько стараний, чтобы быть похожей на миссис Мерривезер. И разве сообразуется с хорошим вкусом эта вуаль для демонстрации горя, которого, я уверен, вы не испытываете? Предлагаю пари: не пройдет и двух месяцев, как я добьюсь, что вы снимете этот ваш капор с вуалью и наденете на головку какое-нибудь парижское творение! – Нет, ни за что, и давайте не будем больше обсуждать эту тему, – ответила Скарлетт, раздосадованная тем, что он вспомнил Чарлза. Ретт как раз собирался в Уилмингтон, в очередное далекое плавание; отбыл он с многозначительной ухмылкой. А несколько недель спустя, сияющим летним утром он появился вновь, и в руке у него была яркая шляпная картонка. Убедившись, что Скарлетт в доме одна, он открыл перед ней эту картонку. Там, завернутая в папиросную бумагу, лежала шляпка. Это был шедевр, сказка, совершенство! Едва дотронувшись до нее, Скарлетт выдохнула: «Боже, какая красота!» Темно-зеленая тафта с муаром цвета очень светлого нефрита, ленты завязываются под подбородком, тоже светло-зеленые и шириной в ее ладонь. А вокруг полей, перевешиваясь через край, играли и пританцовывали самым дерзким образом завитки зеленого страусиного пера. Ретт улыбался. – Наденьте ее! Скарлетт порхнула через комнату к зеркалу, надела шляпу, убрала назад волосы, так чтобы видны были сережки, и завязала ленты. – Ну и как я вам? – пропела она, крутясь перед зеркалом и встряхивая головой, и перья шевелились и подрагивали в такт ее движениям. Но она и так знала, что выглядит потрясающе, – даже до того, как прочла подтверждение в его глазах. Да, она была неотразима, и на фоне муара ее глаза сверкали, как темные изумруды. – О Ретт, чья же это шляпка? Я ее куплю. Я отдам за нее все, что у меня есть, все, до последнего цента. – Это ваша шляпка. Кто еще мог бы носить этот оттенок зеленого? Вам не кажется, что я отлично запомнил цвет ваших глаз? – Что же, вы действительно подгоняли ее для меня? – Да. Там этикетка на картонке «Рю де ля Пэ», если вам это что-нибудь говорит. Но она знать не знала об этой парижской улице самых дорогих магазинов, ей это ничего не говорило, и вообще сейчас для нее ничто не имело значения: она просто смотрела на свое отражение и улыбалась себе, понимая, что она необыкновенно хороша в этой первой за два года настоящей, красивой шляпке. Она так изголодалась по красивым вещам, посмотреть – уже счастье, не то что потрогать. Да в такой-то шляпке чего только она не сумеет! А потом улыбка ее увяла. – Вам разве не нравится? – Что вы, это мечта, но… Меня зло берет от одной мысли, что придется закрыть эту прелестную зелень крепом и выкрасить перо в черное. Он тут же оказался возле нее, проворные пальцы ловко развязали широкий бант у подбородка – и вот уже шляпа снова лежит в своей коробке. – Что вы делаете! Вы же сказали, она моя! – Но не для того, чтобы стать очередным траурным капором. Я найду другую прелестную даму с зелеными глазами, которая оценит мой вкус. – О нет, ни за что! Я умру, если у меня ее не будет. О, Ретт, пожалуйста, ну не вредничайте. Пусть она будет моя! – А вы превратите ее в пугало, подобно другим своим шляпам? Нет.