– О, Ретт, и зачем нам эти войны! Гораздо лучше было бы для янки – и для нас самих тоже, если бы они выкупили негров и дали им свободу, чем иметь то, что случилось. – А негры ни при чем, Скарлетт. Это просто оправдание. Войны будут всегда, потому что мужчинам нравится воевать. Женщинам нет, зато мужчинам – больше всего на свете, опуская, конечно, женскую любовь. – Губы скривились в привычной ухмылке, и серьезной мины как не бывало. Он приподнял свою широкополую белую шляпу: – Прощайте. Поеду искать доктора. Полагаю, сейчас-то он будет невосприимчив к насмешке судьбы, выбравшей меня вестником скорби. Но впоследствии ему будет противно думать, что о смерти героя он узнал от спекулянта. Скарлетт уложила мисс Питти в постель, дала ей грогу и оставила под присмотром Присси и кухарки, а сама пошла к дому Мидов. Миссис Мид была с сыном наверху, а Мелани сидела в гостиной, переговариваясь вполголоса с кучкой соболезнующих соседей. Она нашла в доме иголку, нитки, ножницы и теперь занималась переделкой траурного платья, которым миссис Элсинг снабдила жену доктора. Уже весь дом пропитался едким паром: на кухне кипел котел с черной краской, и рыдающая кухарка помешивала в нем одежду хозяйки. – Как она там? – тихо спросила Скарлетт. – Ни слезинки. – Мелани покачала головой. – Это страшно, когда женщина не в силах поплакать. Не понимаю, как мужчинам удается все выдерживать молча. Наверное, потому, что они жестче и сильнее нас. Она говорит, что сама поедет за ним в Пенсильванию. Доктору нельзя оставить госпиталь. – Ужас какой. А Филу почему нельзя? – Она боится, он вступит в армию, стоит ей только отвернуться. Видишь ведь, какой он рослый для своего возраста. А сейчас берут даже шестнадцатилетних. Соседи мало-помалу расходились, не желая присутствовать в тот момент, когда доктор появится дома. В конце концов Скарлетт и Мелани остались в гостиной одни. Мелани была печальна, но вообще-то спокойна, хоть и роняла иногда слезы на шитье. По всей вероятности, она не подумала, что бои будут продолжаться и что Эшли, может быть, уже убит. А Скарлетт места себе не находила от боязни за него и уже прикидывала, не передать ли Мелани, что сказал Ретт, и почерпнуть таким образом сомнительное утешение в ее страдании. Но решила все же держать свои тревоги при себе. Ни в коем случае не следует давать Мелани повода заподозрить, что она чересчур печется о чужом муже. И Скарлетт возблагодарила Небеса, что нынешним утром все вокруг, включая Питти и Мелани, были поглощены собственными переживаниями и ничего особенного в ее поведении не заметили. Некоторое время они молча занимались своим делом, потом услышали звуки снаружи и через занавеску увидели, что доктор слезает с лошади. Плечи у него поникли, голова низко опущена, седая борода веером легла на грудь. Доктор медленно вошел в дом, положил сумку и шляпу, без слов поцеловал девушек и тяжелой, усталой поступью стал подниматься наверх. Через минуту оттуда свалился Фил – сплошные руки-ноги и подростковая нескладность. Скарлетт и Мелани ждали, что он позовет их наверх или сядет с ними, но он прямиком выскочил за дверь, шлепнулся на верхнюю ступеньку крыльца и уронил голову на сцепленные пальцы. Мелани вздохнула: – Он с ума сходит, что родители не пускают его воевать с янки. Пятнадцать лет! Ах, Скарлетт, это же благословение Господне – иметь такого сына! – Угу. И дать его убить, – сухо бросила Скарлетт, думая о Дарси. – И все равно лучше иметь сына, даже если ему суждено погибнуть, чем никогда никого не иметь. – Мелани проглотила комок в горле. – Тебе меня не понять, Скарлетт, потому что у тебя есть малыш Уэйд, а у меня… Ах, Скарлетт, я ужасно хочу ребенка! По-твоему, я грубая, да? Высказываюсь напрямик. Но что ж в этом такого, все так и есть, именно к этому стремятся все женщины, ты сама знаешь. Скарлетт с трудом удержалась, чтоб не сморщить презрительно нос. – Если Богу угодно будет… забрать Эшли, наверное, мне придется как-то пересилить это, хотя я бы лучше умерла вместе с ним. Господь дает силы переносить утраты. Но я не переживу, если он умрет и не оставит мне в утешение ребенка! Как тебе повезло, Скарлетт. Ты хоть и потеряла Чарли, но у тебя есть его сын. А если уйдет Эшли, у меня не останется ничего. Ты прости меня, Скарлетт, но я иногда завидую тебе и ревную. – Ты – ревнуешь? – Скарлетт вздрогнула от сознания вины. – Ну да. У тебя есть сын, а у меня нет. Я даже иногда притворяюсь сама перед собой, что Уэйд – мой ребенок. Потому что не иметь детей – это просто ужас. – Фу, ерунда какая! – сказала Скарлетт с облегчением. Быстрым взглядом она охватила хрупкое существо, склонившее над шитьем пылающее лицо. Мелани может сколько душе угодно желать детей, но у нее не то сложение, чтобы их вынашивать. Ростиком она с двенадцатилетнюю девчонку, бедра узкие, просто детские, а грудь совсем плоская. Мелани – и ребенок! Даже думать об этом противно. Это вызывало вереницу мыслей, которые были непереносимы для Скарлетт, и она гнала их от себя. Если бы у Мелани появился ребенок от Эшли, Скарлетт восприняла бы это как грабеж – как будто у нее самой что-то отняли, ее личное, собственное. – Ну, прости, прости меня, что я так говорю про Уэйда. Ты же знаешь, я ужасно его люблю. Не злишься на меня, нет? – Не будь дурой, – коротко ответила Скарлетт. – Пойди лучше на крыльцо, сделай что-нибудь с Филом. Он там плачет. Глава 15 Армия, отступившая в Виргинию, вымотанная, сильно поредевшая после битвы при Геттисбурге, расположилась на зиму у реки Рапидан – и ближе к Рождеству Эшли приехал домой в отпуск. Скарлетт, увидев его впервые за два года разлуки, сама испугалась неистовой силе своих чувств. Тогда, стоя в гостиной «Двенадцати дубов», присутствуя на его свадьбе, она думала, что никогда не сможет любить его сильнее, чем в тот момент, – сильнее и мучительнее, на разрыв души. А сейчас она поняла, что в тот давно минувший вечер ее мучил просто каприз балованного ребенка, у которого отняли игрушку. То, что она испытывала теперь, было гораздо острее, пронзительнее и глубже – ведь она так долго грезила им, наложив на себя обет молчания. Это оказался совсем другой человек – не тот беспечный юноша с мечтательно-сонным взглядом, в которого она без памяти влюбилась до войны. Он носит линялый, затрепанный мундир, белокурые легкие завитки золотистых волос превратились в паклю, выбеленную летним солнцем. Но он стал в тысячу раз притягательнее! Былое светлое изящество сменилось бронзовой сухощавой гибкостью, а длинные пшеничные усы, обрамляющие рот на кавалерийский манер, довершали образцовый портрет настоящего солдата. Вот он стоит, по-военному прямой, в старом мундире, с пистолетом в потертой кобуре, побитые ножны самым щегольским образом похлопывают по высокому сапогу, тускло поблескивают грязные шпоры – майор Эшли Уилкс, армия Конфедерации южных штатов. Привычка командовать оставила свой отпечаток, вид у него спокойно-уверенный и властный, у рта намечаются суровые складки. Во всем заметно что-то новое, чужое: широкий разворот плеч, холодный блеск в ясных, светлых глазах. Вместо небрежной медлительности – настороженная быстрота дикого зверя на охотничьей тропе. Так бывает с человеком, у которого нервы постоянно натянуты как струна. А во взгляде – все та же знакомая отстраненность, и выдубленная солнцем и ветрами кожа туго обтягивает все то же прекрасной лепки лицо – да, это он, ее красавец Эшли, хоть и красив теперь совсем другой красотой. Скарлетт настраивалась уже провести Рождество в «Таре», но после телеграммы от Эшли никакая сила на свете не могла бы вытащить ее из Атланты. Не подействовал даже прямой приказ крайне разочарованной Эллен. Если бы Эшли намеревался ехать в «Двенадцать дубов», она помчалась бы в «Тару», поближе к нему. Но он написал своей семье, чтобы встречали его в Атланте, и мистер Уилкс с Индией и Душечкой были уже в городе. Уехать в «Тару» и упустить возможность повидаться с ним, после двух-то долгих лет? Не услышать его голоса, от которого сердце начинает скакать вприпрыжку? Не прочесть по глазам, что он не забыл ее? Да ни за что! Даже ради всех матерей на свете. Эшли приехал за четыре дня до Рождества, вместе с группой молодых людей из графства, тоже отпущенных на побывку, – после Геттисбурга их осталось совсем мало. Среди них были двое парней Манро – в полном восторге, что наконец-то их отпустили, в первый раз с 1861 года; Кейд Калверт – тощий, долговязый и с непрерывным кашлем; Алекс и Тони Фонтейн – великолепно, роскошно пьяные, шумные и драчливые. У них было двухчасовое окно между поездами, и, поскольку дипломатических способностей трезвых членов компании едва ли хватило бы, чтобы удержать братьев Фонтейн от драки между собой, а особенно от сражения с незнакомцами на вокзале, Эшли привез их всех к тете Питтипэт. – Вроде бы в Виргинии боев и так было через край, – с горечью говорил Кейд, наблюдая за взъерошенными Фонтейнами. Эти двое, как бойцовые петухи, наскакивали друг на друга: кто первый поцелует пылающую от смущения тетю Питти. – А им все мало. Как приехали в Ричмонд, сразу напились – и в драку. Ну, их и забрала военная полиция. Если бы не Эшли, сидеть бы им на Рождество в кутузке. Скарлетт едва ли уловила хоть слово: она была на седьмом небе от счастья снова видеть Эшли, быть с ним в одном доме, в одной даже комнате! И как только она могла думать в продолжение этих двух лет, что среди других мужчин тоже бывают милые, достойные, привлекательные? И у нее хватало терпения выслушивать их признания, когда на свете есть Эшли! Вот он опять дома, отдален от нее только на ширину ковра в гостиной, и она призвала на помощь все свои внутренние силы, чтобы не заливаться слезами всякий раз при взгляде на него. Он сидит на диване, с одного боку к нему прилепилась Мелани, с другого – Индия, а сзади повисла на плечах Душечка. Ах, если б она имела право сидеть рядом, под руку с ним! Если б могла касаться то и дело его рукава, брать его за руку и его платком вытирать слезы радости! Потому что Мелани-то как раз все это и проделывала, вообще стыд потеряла. В чрезмерном счастье растворилась обычная ее робость и сдержанность, она прижалась к мужу и открыто выражала свое обожание – глазами, улыбкой, слезами. И Скарлетт тоже была счастлива без меры и потому совершенно не злилась. Так хорошо, что можно и не ревновать, и не завидовать. Эшли дома, наконец! Она прикладывала ладонь к щеке, которой он коснулся губами, снова и снова ощущала необыкновенное волнение этого мига и улыбалась ему. Разумеется, он не мог бы поцеловать ее в первую очередь. Мелли бросилась к нему в объятия, крича что-то невразумительное и держась за него так крепко, словно вообще не собиралась от себя отпускать. А потом Индия с Душечкой устроили форменную кучу-малу и буквально выдрали его из рук Мелани. Потом он поцеловал отца и обнял его с уважительной нежностью – ведь они очень сильно привязаны друг к другу. Потом подошел к тете Питти – она все это время приплясывала в страшном возбуждении на своих несоразмерно маленьких ножонках. Под конец он повернулся к Скарлетт, окруженной мальчиками – они все выпрашивали ее поцелуев, – и сказал: «Скарлетт! Да ты красавица, настоящая красавица!» – и поцеловал ее в щечку. Из-за этого поцелуя все слова, что она приготовилась сказать ему в знак приветствия, сразу вылетели из головы. И только спустя несколько часов она вспомнила, что в губы он ее не поцеловал. И стала в горячечном воображении представлять себе, как все происходило бы, если бы они встретились наедине. Наверное, его высокая стройная фигура склонилась бы к ней, он приподнял бы ее на цыпочки и держал долго-долго. Ей так это понравилось, она была счастлива уже от одной мысли – и потому поверила, что он именно так бы и поступил. Ну, ничего, впереди еще масса времени, хватит для многого. Целая неделя! Конечно, она ухитрится как-нибудь оказаться с ним вдвоем. И тогда она скажет: «Ты помнишь те верховые прогулки – как мы ездили с тобой нашими потаенными тропами? Ты помнишь, как на нас смотрела луна в тот вечер, когда мы сидели на ступенях «Тары» и ты читал мне отрывки из поэмы? (Святые угодники! Как же она называлась-то, эта поэма – или что там такое было?) А помнишь тот день, когда я растянула лодыжку и ты в сумерках нес меня домой на руках?» О, да было множество случаев, о которых можно теперь говорить, начав с этого предисловия: «А помнишь?» Столько дорогих воспоминаний, которые вернут его назад, в те чудесные времена, когда они, словно беззаботные дети, изъездили верхом все графство, исходили все тропинки; есть сотни милых пустяков, что живут в душе, вызывая в памяти счастливые дни, когда о Мелани еще и речи не было. А за разговором она, наверное, сумеет прочесть в его глазах проблески чувства, некий намек, что за барьером супружеской нежности к Мелани кроется другое – что она, Скарлетт, дорога ему и желанна, как в день того незабываемого барбекю, когда у него вырвалась правда. Она не ломала себе голову над тем, что они будут делать, если Эшли заявит самым недвусмысленным образом, что любит ее. Вполне достаточно было бы знать, что она ему небезразлична… Да, она может подождать, может позволить Мелани насладиться счастливыми часами слез и объятий. А ее время еще придет. В конце-то концов, что может понимать в любви девица вроде Мелани? – Дорогой, да ты совершенный оборванец, – сказала Мелани, когда первое волнение встречи улеглось. – Кто чинил тебе форму и почему заплатки синие? – А по-моему, я настоящий франт, – сказал Эшли, обдумывая замечание насчет своей наружности. – Сравни меня с этим вон сбродом, сразу цена поднимется. Форму мне чинил Моуз, и, на мой взгляд, получилось очень неплохо, учитывая, что до войны он вообще не держал в руке иголку. А что до синих заплаток, то когда стоишь перед выбором, ходить ли в дырявых штанах или оторвать кусок от формы пленного янки, то… словом, выбора, как такового, и нет. Говоришь, я оборванец? Скажи спасибо своей звезде, что твой муж явился домой не босиком. Старые-то мои сапоги износились в прах, и топать бы мне домой с мешковиной на ногах, не подвернись нам два разведчика янки. Ну и вот, у одного сапоги оказались мне в самый раз. Эшли вытянул свои длинные ноги, чтобы все повосхищались его изрядно поношенными высокими сапогами. – А другая пара мне жутко мала, – пожаловался Кейд. – На два размера меньше! В них того и гляди загнешься. Но домой я все равно явлюсь с шиком. – Хоть бы кому-то из нас отдал, так нет же, свинья жадная, – сказал Тони. – На наших маленьких аристократических фонтейновских ножках они бы сидели как влитые. Да гореть мне у черта в пекле, до войны наша мама не допустила бы, чтобы распоследний черный ходил в таких опорках, как у меня. Я же перед матерью опозорюсь! – Не переживай, – задумчиво процедил Алекс, приглядываясь к сапогам Кейда. – В поезде мы его от обувки живо избавим. Перед матерью мне не важно, в каком виде предстать, но будь оно все… хм… то есть я не намерен показываться на глаза Димити Манро, когда у меня пальцы торчат. – Эй, это мои сапоги, я первый сказал! Тони нахмурился и повысил голос на брата; Мелани уже переполошилась, что сейчас последует знаменитая фонтейновская свара с потасовкой, но тут опять заговорил Эшли: – Да, девочки, я ведь отрастил настоящую бороду, хотел вам показать. – Он горестно потер лицо со следами свежих порезов и уцелевшими кое-где кустиками щетинистых огрехов. – Прекрасная была борода, знатная, это я вам говорю, Джеб Стюарт и Натан Бедфорд Форрест могут отдыхать со своими бороденками. И что же? Приезжаем мы в Ричмонд, и эти двое бездельников, – жест в сторону братьев Фонтейн, – эти двое решают, что раз они сбрили бороды, то и мою долой. Придавили меня и обрили. Чудо еще, что голову заодно не отмахнули. А усы были спасены только благодаря вмешательству Кейда с Эваном. – Ах ты, змей коварный! – возмутился Алекс. – Послушайте, миссис Уилкс, вы должны нам спасибо сказать! Да вы бы его за своего не признали и на порог не пустили! Мы и взялись-то за это дело, только чтоб показать, что оценили его заступничество, когда он выручил нас из комендатуры. А ради вас… Одно слово – и усов тоже не будет. Мы мигом! – Ой, нет, спасибо, благодарю вас, – залепетала Мелани и вцепилась испуганно в Эшли: эти юркие смуглые парни, кажется, способны натворить и не такое. – Спасибо, но, по-моему, усы у него очень славные. – Это любовь! – в один голос изрекли Фонтейны и покачали головой. Когда Эшли вышел вместе с товарищами проводить их на вокзал, Мелани схватила Скарлетт за руку: – Ужасная какая у него форма, правда? Вот же для него будет сюрпризом мой мундир! Ох, если бы еще хватило ткани на брюки… Этот мундир был больным местом для Скарлетт. Больше всего на свете она желала бы сама – сама, а не Мелани! – приготовить для Эшли такой рождественский дар. Серая шерсть для мундиров была уже буквально в цене рубинов, и Эшли носил форму из обычного домотканого холста. Но и такого-то добра в особом изобилии не наблюдалось, а потому многие солдаты ходили в форме, захваченной у янки, только прокипяченной с ореховой скорлупой для искоренения вражеского синего цвета. А Мелани выпала редкая удача – ей достался отрез тонкого серого костюмного сукна, как раз на форменную куртку, коротковатую, правда, но все равно ведь мундир! Она ухаживала в госпитале за одним молодым человеком из Чарлстона, а когда он умер, отрезала у него прядь волос и послала матери, вместе со скудным содержимым карманов и утешительным отчетом о его последних часах, ни словом не обмолвясь о страшных его смертных муках. Завязалась переписка, мать этого мальчика узнала, что у Мелани муж на фронте, и прислала ей отрез серого сукна и медные пуговицы – все это покупалось для покойного сына. Материя была превосходная, плотная и теплая, с темным шелковистым отливом, товар явно контрабандный и, без сомнения, запредельно дорогой. Сейчас эти вещи находились у портного, и Мелани торопила его, чтоб успел к рождественскому утру. Скарлетт все бы отдала за возможность дополнить форму, но нужной ткани в Атланте просто не было. У нее имелся, конечно, подарок для Эшли, но рядом с роскошным даром Мелани он бледнел и даже превращался в ничтожную мелочь. Это была так называемая «хозяюшка» – маленькая сумочка из фланели, содержащая драгоценный набор иголок, который Ретт привез ей из Нассау, три тончайших носовых платка, полученных из того же источника, две катушки ниток и ножнички. А хотелось дать ему что-то более личное, такое, что жена может подарить мужу: рубашку, пару рукавиц, шляпу… О, вот шляпу бы лучше всего! А то ведь эти фуражки с плоским верхом выглядят крайне нелепо. Скарлетт их терпеть не могла. Ну и что с того, что даже Твердокаменный Джексон носил эту тарелочку вместо шляпы с полями! От этого она не стала смотреться приличней. Да, но в Атланте если и можно достать шляпу, то только грубошерстную и ничем не лучше этих обезьяньих фуражек. Шляпы навели ее на мысль о Ретте Батлере. Вот у кого шляп-то! И летние панамы, и высокие цилиндры для официальных церемоний, и охотничьи, и обычные мягкие шляпы с широкими полями – коричневые, черные, синие… Зачем ему столько, скажите на милость, когда ее дражайший Эшли скачет под дождем с мокрым воротником, потому что с этой дурацкой фуражечки капли стекают за шиворот! И она решила: «Уговорю-ка я Ретта отдать мне эту его новую черную, отделаю серой лентой и вышью инициалы Эшли, будет очень мило». Но тут Скарлетт призадумалась. Нелегко будет получить шляпу без какого-либо объяснения. Нельзя же просто сказать Ретту, что ей это нужно для Эшли. Он сразу поднимет брови в этой своей особенно противной манере – как всегда бывает, стоит ей только упомянуть имя Эшли – и, вероятней всего, шляпу не даст. Хорошо же, она сочинит какую-нибудь трогательную историю про солдата, которому никак не обойтись без шляпы, а правду знать Ретту вовсе ни к чему. Весь остаток дня Скарлетт маневрировала с целью побыть наедине с Эшли, ну хоть чуть-чуть, хоть минуточку, но рядом с ним неотлучно находилась Мелани, а следом, блестя бесцветными глазами без ресниц, таскались по всему дому Индия с Душечкой. Даже Джон Уилкс, явно распираемый гордостью за сына, не имел случая спокойно с ним поговорить. То же самое продолжалось и за ужином – они все накинулись на него с вопросами о войне. Война! Да кому она интересна, эта война! Скарлетт сочла, что и Эшли сей предмет волнует не слишком сильно. Правда, он рассуждал довольно пространно, часто смеялся и вообще доминировал в застольной беседе – чего прежде за ним не замечалось, но, если вдуматься, он почти ничего и не сказал. Он пересказывал им армейские остроты, вспоминал забавные вещи про друзей, высмеивал походные трудности, и все выходило у него легко – и голод, и долгие марш-броски в проливной дождь. В деталях изобразил он, как выглядел генерал Ли, когда скакал мимо них, отступая после поражения при Геттисбурге. Генерал тогда спросил: «Джентльмены, вы из эскадрона Джорджии? Ну, без вас нам ничего не добиться!» Скарлетт показалось, что Эшли просто языком болтает, не важно о чем, лишь бы удержать их от вопросов, на которые он не хочет отвечать. Когда же она заметила, как он опустил глаза под долгим, испытующим взглядом отца, в ней поднялось смутное беспокойство – что же там такое сокрыто в душе у Эшли? Но облачко это скоро растаяло, потому что вся она была переполнена волшебным, сияющим счастьем, и ни для чего другого не оставалось места, кроме как для томительной жажды побыть с ним вдвоем. Этот волшебный свет сиял в ней до тех пор, пока кружок у камина не начал позевывать и мистер Уилкс с дочерьми не отправился к себе в отель. И только после этого, поднявшись вместе с Мелани, Эшли и Питтипэт наверх, она ощутила острый холод в сердце. До того самого момента, когда они остановились в верхнем холле, это был ее Эшли, только ее, пусть даже она не перекинулась с ним ни единым словом наедине. Но сейчас, пожелав всем доброй ночи, она заметила, что Мелани вдруг покрылась малиновым румянцем и вся дрожит. Впрочем, эту непонятную дрожь она быстро уняла, однако упорно буравила глазами ковер и вид имела испуганно-счастливый. Эшли отворил дверь спальни, и Мелани, так и не подняв глаз, проплыла в комнату. Эшли коротко попрощался. Он тоже не захотел посмотреть в глаза Скарлетт. Дверь за ними закрылась, оставив Скарлетт одну, в пустыне. Эшли больше не ее. Он принадлежит Мелани. И теперь всю жизнь Мелани будет уходить с ним и закрывать за собой двери. И отгораживаться от всего мира. И вот уже Эшли уезжает, возвращается в Виргинию, к долгим маршам по слякоти, к голодным бивакам в снегу и к постоянному, ежеминутному риску – в любой момент вся эта дивная златовласая, стройная краса может быть уничтожена, стерта без следа, точно букашка под чьим-то равнодушным сапогом. Праздник остался позади. Неделя промелькнула быстро – сказочная птица – в мерцании свечей и самодельной мишуры, в аромате сосновых лап и рождественских елок, и частые толчки сердца отмеряли время улетающего счастья. Скарлетт, как скряга, с болью и радостью собирала, хватала, копила, складывала впрок, напихивала как попало всякие мелочи, случайности и пустяки: потом, когда он уедет, она разберет свое добро по порядку, из каждой мимолетности выжмет крупицу утешения, и долгие тягучие месяцы будут заполнены воспоминаниями. Танцы, пение, смех, суматоха вокруг Эшли, предвосхищение его желаний, улыбки, когда он улыбается, молчание, когда он говорит. Всюду следовать за ним глазами, ловить каждый жест, поворот головы, игру бровей, движение губ – все, все должно врезаться, впечататься в память, ведь неделя промчится так скоро, а война будет длиться вечно. Она сидела на диване в гостиной, держа на коленях свой дар ему на дорожку, дожидаясь, пока он попрощается с Мелани, и молясь, чтобы он спустился один и небеса даровали ей хоть краткий миг побыть с ним наедине. Чуткое ухо готово было поймать любой звук сверху, но дом был до странности тих – так тих, что даже ее собственное дыхание казалось громким. Тетя Питти у себя в комнате рыдает в подушки: Эшли попрощался с ней уже полчаса назад. Ни звука не доносится из комнаты Мелани: плотно прикрытая дверь не пропускает ни рыданий, ни приглушенного бормотания голосов. У Скарлетт возникло ощущение, что она сидит тут уже не первый час, она вся издергалась, считая минуты. Что он там все торчит, никак не может распрощаться с женой? Мгновения бегут, а времени у него совсем мало. Она передумала обо всем, что намеревалась сказать ему в эту неделю. Ей ни разу не представилось случая сказать это – и уже не представится, как она теперь понимала. В голову лезли всякие глупости, типа: «Эшли, ты ведь будешь осторожен, правда? Пожалуйста, смотри, чтоб не промокали ноги, ты так легко простужаешься. И не забывай обкладывать газетой грудь под рубашкой – хорошо спасает от ветра». Но были и другие вещи, более важные, которые она хотела бы сказать ему, а еще важнее – услышать это от него или хотя бы прочесть по глазам, путь он и не произнесет ничего вслух. Так много нужно сказать, а теперь уже нет времени! Даже и те жалкие несколько минут, что еще остаются, могут быть украдены у нее, если Мелани пойдет провожать его до двери, а то и до каретного камня. Почему она сама-то не создала себе возможности за целую неделю? А потому, что Мелани неотлучно была с ним рядом, смотрела на него с обожанием, вечно друзья толклись, соседи, родственники, дом был полон народу с утра до ночи! Эшли вообще не оставался один. Тогда, в первый вечер, когда дверь спальни закрылась за ним, он остался один – но с Мелани. И ни разу за все последние дни он ничем не обнаружил себя перед Скарлетт – ни словом, ни взглядом не выказал никаких чувств, только те, что брат может проявлять к сестре или к другу, к очень давнему другу. Она просто не могла дать ему уйти – быть может, навсегда, так и не убедившись, что он все еще любит ее. Тогда по крайней мере, даже если он погибнет, она будет утешаться теплом его тайной любви до конца своих дней. И вот, проведя, кажется, целую вечность в ожидании, она услышала стук его сапог наверху в спальне; открылась и закрылась дверь. Он спускается по лестнице. Один! Слава тебе господи! Значит, Мелани совсем расклеилась от горя и не может выйти из комнаты. Теперь она получит его в свое полное распоряжение на несколько драгоценных минут. Спускался он медленно, при каждом шаге позвякивали шпоры, и сабля чуть слышно похлопывала по сапогу. Когда он вошел в гостиную, в глазах была печаль. Он силился улыбнуться, но лицо у него при этом было как у человека, погибающего от внутреннего кровотечения, серо-белое и какое-то опустошенное. Она поднялась ему навстречу, с собственнической гордостью отмечая, что он самый красивый солдат из всех, которых она когда-либо видела. Кобура, ножны, серебряные шпоры – все на нем сверкало и блестело, начищенное и отполированное старательной рукой дяди Питера. Мундир, правда, сидел не очень хорошо, видно было, что портной спешил, кое-какие стежки легли криво. Новенькое серое сукно подчеркивало убожество выношенных, залатанных штанов из домотканого холста и видавших виды сапог, но, будь на нем хоть золотые-серебряные латы, для нее он все равно не был бы, не мог быть лучше и ослепительней, чем сейчас, – самый прекрасный рыцарь на свете! – Эшли! – быстро проговорила она. – Можно мне проводить тебя к поезду? – Нет, прошу тебя, не надо. Там будут сестры и отец. И, кроме того, я бы хотел запомнить прощание с тобой дома, а не в толчее вокзала. За воспоминания надо дорого платить. Она сразу отказалась от своего плана. Индия с Душечкой ее терпеть не могут, и, если они будут на перроне, у нее нет шансов даже перекинуться с ним словом.