– Тогда я не поеду, – сказала она. – Посмотри, Эшли! У меня есть для тебя еще один подарок. И все-таки, когда настал момент вручить подарок, она немного оробела. В сверточке, который она держала на коленях, был длинный желтый кушак, сделанный из плотного китайского шелка и украшенный тяжелой бахромой. Несколько месяцев назад Ретт Батлер привез ей из Гаваны желтую шаль, причудливо расшитую синими и малиновыми птицами и цветами. Всю прошедшую неделю Скарлетт терпеливо выдергивала нитки вышивки, раскраивала шаль на широкие полосы и сшивала их. Получился длинный кушак. – Скарлетт, красота какая! Ты что же, сама сделала? Тогда он мне будет еще дороже. Надень-ка его на меня, моя радость. Ну, теперь все парни позеленеют от зависти, когда увидят меня при полном параде – в новом мундире и в кушаке! Она обернула яркую полосу ткани вокруг его стройной талии, поверх ремня, а концы связала особым образом – «любовным узлом». Ну и подумаешь – мундир! Зато этот кушак будет ее подарком, ее личной тайной наградой ему, наградой и талисманом, чтобы надевать перед битвой. Эшли будет вспоминать о ней всякий раз, как посмотрит на него. Она отступила на шаг и с гордостью обозрела плоды своих трудов, подумав, что даже Джебу Стюарту с его щегольским кушаком и плюмажем далеко до ее прекрасного рыцаря. – Очень красиво, – повторил он, перебирая пальцами бахрому. – Но, как я понимаю, ты для этого разрезала какое-то платье или шаль. Не надо было этого делать, Скарлетт. Красивые вещи теперь слишком трудно достать. – О, Эшли, да я бы… Она чуть не сказала: «Я бы сердце свое разрезала, чтобы ты носил на себе, только пожелай!» Но закончила по-другому: – Я бы что угодно для тебя сделала! – Правда? – Неожиданно он посветлел лицом. – Понимаешь, есть кое-что, что ты могла бы сделать для меня, Скарлетт, мне тогда будет легче на душе, там, вдали от вас. – И что же? – спросила она весело, готовая обещать хоть луну с неба. – Скарлетт, ты позаботишься о Мелани – ради меня? – Позаботиться о Мелли? Какое горькое разочарование! Вот, значит, о чем он хочет попросить ее напоследок. А она-то, она рвалась пообещать ему нечто прекрасное, феерическое! И тут же вспыхнул гнев. Это была ее минута, минута наедине с Эшли. И нате вам – хоть Мелани и не присутствовала, но ее бледная тень все же легла между ними. Да как он мог произнести ее имя в момент расставания! И как посмел обратить такую просьбу к Скарлетт! Но он не заметил ее разочарования. Как когда-то, он смотрел сквозь нее, на что-то другое, позади нее – так, словно бы не видел ее вовсе. – Ну да, пригляди за ней, побереги ее. Она такая хрупкая и сама этого не понимает. Она же изматывает себя работой в госпитале и шитьем. Она очень нежная, робкая и беззащитная. Кроме тети Питти, дяди Генри и тебя, у нее нет близких людей. Только Барры в Мейконе, но они троюродные. А тетя Питти… Скарлетт, ты же знаешь, она чистый ребенок. А дядя Генри человек старый. Слушай, Мелани ужасно тебя любит – и не потому, что ты была женой Чарлза, а просто потому, что ты – это ты, она тебя любит, как сестра. Меня начинают мучить кошмары, как только подумаю, что с ней будет, если меня убьют. Ей ведь совсем не к кому обратиться. Ты обещаешь, Скарлетт? Она даже не услышала настоятельного вопроса – так ее потрясли эти зловещие слова: «Если меня убьют». Каждый день она читала скорбные листы, читала с замирающим сердцем, понимая, что весь мир рухнет, если с ним что-то случится. Но всегда, всегда в ней жило внутреннее убеждение, что, даже если Конфедератская армия будет разбита целиком и полностью, Эшли это не коснется. А теперь он говорит такие пугающие слова! Она вся покрылась гусиной кожей, страх охватил ее холодной лапой, потусторонний, сверхъестественный страх, неподвластный рассудку. Все же она была ирландка и не могла не верить в приметы, а тем более в предчувствие смерти. А в его широко открытых серых глазах она увидела глубокую печаль, как у человека, который чувствует холодные пальцы на своем плече и слышит за спиной причитания банши – он всегда приходит оплакать покойника. – Не смей так говорить! И даже думать об этом нельзя. Это плохая примета – говорить о смерти. Прочитай молитву, быстро! – Ты сама помолись за меня и свечки поставь заодно. Он улыбнулся, уловив испуганную напряженность в ее голосе. Но она молчала, не могла вымолвить ни слова, а перед мысленным взором вставала жуткая картина – Эшли лежит мертвый в снегах Виргинии, где-то в дальней дали от нее. А он продолжал говорить, и в голосе его тоже была печаль и покорность судьбе, отчего ее страх вырос еще больше, а от злости и разочарования не осталось и следа. – Я потому и прошу тебя, Скарлетт. Мне неведомо, что ждет меня, что ждет всех нас. Но когда наступит конец, я буду далеко от вас, даже если выживу. Слишком далеко, чтобы позаботиться о Мелани. – Ка…какой такой конец? – Я говорю про конец войны – и конец нашего мира. – Но, Эшли, ты ведь не думаешь, что янки разобьют нас? Ты всю неделю твердил, как силен генерал Ли… – Я целую неделю лгал вам, как и все солдаты в отпуске. К чему пугать Мелани и тетю Питти раньше времени? Еще не пришла пора им пугаться. Да, Скарлетт, я думаю, янки нас раздавят. Геттисбург был началом конца. В тылу еще этого не поняли. Отсюда не видно, как там у нас обстоят дела… Ты знаешь, Скарлетт, у меня там люди есть босые, а снега в Виргинии глубокие. И когда я вижу их обмороженные ступни, замотанные в тряпье, когда смотрю на кровавые следы в снегу – а сам-то я раздобыл себе пару крепких сапог… в общем, я чувствую, что лучше мне их сбросить и тоже ходить босым. – Ой, Эшли, обещай мне сейчас же, что ты их не сбросишь! – Когда видишь подобные вещи, а потом посмотришь на янки, то и понимаешь, что это конец. О чем речь, Скарлетт, – янки нанимают солдат из Европы тысячами! Большинство пленных, которых мы взяли в последнее время, даже не понимают английского. Это немцы, поляки или необразованные ирландцы, которые знают только гэльский язык. А когда мы теряем человека, ему нет замены. И когда снашивается обувь, другой тоже нет. Мы заблокированы, закупорены, Скарлетт. И воевать с целым светом нам не под силу. Она подумала с диким упрямством: «Да провались она вся, эта Конфедерация, гори она синим пламенем! Да пусть хоть конец света, но только ты не умирай! Я ведь жить не смогу, если ты умрешь!» – Надеюсь, ты никому не станешь пересказывать мои слова. Я бы не хотел встревожить всех вокруг. Я бы и тебя не стал тревожить, дорогая моя, если бы не нужно было объяснять, почему я прошу тебя позаботиться о Мелани. Она хрупкая и слабенькая, а ты сильная и стойкая, Скарлетт. Для меня будет утешением знать, что вы тут вместе, что бы со мной ни случилось. Ну так как, обещаешь, нет? – О да, да! – почти крикнула она, потому что в тот момент, видя смерть у его плеча, готова была обещать все на свете. – Эшли, Эшли! Я не могу дать тебе уйти! У меня не хватит мужества, я просто не сумею! – Держись, Скарлетт, – сказал он, и голос неуловимо изменился, это опять был его прежний глубокий, звучный, ласкающий голос, и слова падали быстро, живые, горячие, настойчивые: – Ты должна суметь, ты должна быть сильной и мужественной. Иначе как мне выдержать все это? Она вскинула на него глаза, с ликованием отыскивая признаки того, что разлука с нею терзает ему душу – не одной же ей оставаться с разбитым сердцем! Но лицо у него по-прежнему было опустошенное, выпотрошенное, как когда он вошел после расставания с Мелани, и в глазах она тоже ничего прочесть не смогла. Он наклонился, взял в свои ладони ее лицо и легонько поцеловал в лоб. – Скарлетт, Скарлетт! Ты такая красивая, такая хорошая и сильная! Ты прекрасна, дорогая моя, и не только милым своим личиком. В тебе все прекрасно – и тело, и помыслы, и душа. – О, Эшли, – прошептала она, трепеща от его слов, от прикосновения его рук. – Никто и никогда, один только ты… – Мне нравится думать, что я, возможно, лучше всех понимаю тебя и мне видна твоя душевная красота, спрятанная глубоко внутри тебя, та, которую другие не замечают по невниманию или спешке. Он умолк, уронил руки, но глазами все еще не отпускал ее. Она ждала продолжения, она дышать перестала, вся вытянулась в струнку, поднялась на цыпочки – вот сейчас он скажет магические слова, всего три слова! Но они так и не были произнесены. Она отчаянно, неистово всматривалась в него. Губы у нее задрожали – она поняла, что это все и больше он ничего не скажет. Стерпеть эту секунду, погубившую ее надежды, оказалось выше ее сил. Скарлетт горестно охнула и расплакалась совсем по-детски. Но тут за окном послышался новый звук, и неминуемость отъезда Эшли разверзлась перед ней, как бездна. Плеск подземных вод вокруг ладьи Харона и то, наверное, не давил на язычника таким ощущением полнейшего одиночества. Закутанный в ватник дядя Питер подал коляску, чтобы отвезти Эшли к поезду. Эшли очень тихо сказал «до свидания», взял со стола широкополую шляпу, которую она выманила у Ретта, и вышел в темную переднюю. Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся и посмотрел на Скарлетт долгим, безнадежным взглядом, как будто хотел унести с собой каждую черточку ее лица и фигуры. Она видела его смутно, слезы застилали глаза, комком стояли в горле, она знала только одно: он уходит, уходит из-под ее крыла, покидает надежный кров этого дома, он может навсегда исчезнуть из ее жизни, а она так и не услышала тех слов, которые жаждала от него услышать. Время течет, сбегает, как вода с мельничного лотка, неужели она опоздала?! Слепая от слез, Скарлетт бросилась, спотыкаясь, в переднюю и вцепилась в концы его кушака. – Поцелуй меня, – выдохнула она. – Поцелуй меня на прощание. Он бережно ее обнял, склонил голову к ее лицу. Как только их губы соприкоснулась, она крепко-крепко обвила руками его шею, чуть не задушила. На краткий и невообразимо громадный миг он прижал ее к себе. И вдруг она почувствовала, что он весь напрягся, пытаясь отстраниться. Шляпа полетела на пол, он достал ее руки и расцепил их. – Нет, Скарлетт, нет, не надо, – глухо твердил он, до боли сжимая ее запястья. – Я люблю тебя, – быстро проговорила она. – Я всегда тебя любила, только тебя, тебя одного. Я и за Чарлза вышла просто… ну, чтобы тебе насолить. О, Эшли, я так тебя люблю, что пешком бы прошла весь путь до Виргинии, лишь бы быть с тобою рядом! Я бы еду тебе готовила, сапоги чистила, за лошадью ходила… Эшли, скажи, что ты меня любишь! Я буду дышать этим всю оставшуюся жизнь. Он резко наклонился, стал искать шляпу, но она мельком увидела его лицо – самое разнесчастное лицо на свете! Маска равнодушия и отчужденности слетела, а написано на нем было, что он ее любит и рад, что она любит его, но его одолевают стыд и отчаяние. Со стуком распахнулась дверь, холодный воздух хлынул потоком со двора в комнаты, раздул занавески. Дрожа на ветру, Скарлетт стояла в дверях и смотрела, как Эшли бежит к коляске – сабля его сверкала в зыбком свете зимнего солнца, и весело играла бахрома на кушаке. Глава 16 Январь и февраль 1864 года прошли в ледяных дождях и лютых ветрах, низко ползущие рваные облака наводили тоску. После поражений при Геттисбурге и Виксбурге южане не выдержали натиска и на центральном участке фронта. В результате тяжелых боев почти весь штат Теннесси перешел в руки объединенных северных войск. Но даже и эта потеря, превышающая все прочие, не сломила духа южан. Правда, место пламенных надежд занимала теперь мрачная решимость, но люди еще способны были видеть меж тучами серебряные проблески. По одной простой причине: совсем недавно, в сентябре, янки получили крепкую затрещину, когда попытались продолжить в Джорджии список своих побед, одержанных в Теннесси. Это было первое с начала войны серьезное сражение на земле Джорджии. Захватив Чаттанугу, янки подошли горными перевалами к Чикамауге, в самом дальнем северо-западном углу штата, но были отброшены назад с большими потерями. В том, что Чикамауга стала символом грандиозного успеха южан, значительная роль принадлежала Атланте. По железным дорогам, что ведут из Виргинии, а затем на север, в Теннесси, прямо к месту боев был срочно переброшен корпус генерала Лонгстрита. Ему дали зеленую улицу на протяжении всего пути, а это несколько сот миль, и задействовали весь пригодный подвижной состав. Вся Атланта наблюдала, как через город час за часом катят составы – пассажирские и товарные вагоны, просто открытые платформы – битком набитые шумными, орущими песни солдатами. Они ехали, не зная сна и отдыха, без еды, без лошадей; санитарных вагонов при них не было, вагонов с дополнительным снаряжением и амуницией тоже не имелось. Солдаты ехали – и прямо с поезда кидались в бой. И янки были выбиты из Джорджии, отошли назад, в Теннесси. Это был величайший подвиг за всю войну, и жители Атланты испытывали законную гордость и личное удовлетворение: как-никак, а это их железные дороги сделали возможной такую грандиозную победу. Всю зиму жизнеутверждающая история Чикамауги поддерживала моральный дух южан. Теперь уж никто не отрицал, что янки – хорошие бойцы и что у них, скажем так, неплохие генералы. Грант, конечно, мясник, ему плевать, сколько народу он положит за победу, но победа у него будет. Шеридан – тоже имя, наводящее ужас в сердцах. А еще появился некто Шерман, и его упоминали все чаще и чаще. Он продвинулся в боях на Западном фронте и в Теннесси, за ним укрепилась и продолжала расти репутация бойца решительного и беспощадного. Ясное дело, никто из них не шел в сравнение с генералом Ли. Вера в своего военачальника и в свою армию была по-прежнему сильна, уверенность в конечной победе – неколебима. Но война так долго тянется! Так много убитых, раненых, искалеченных, так много вдов и сирот… А впереди еще долгая тяжелая борьба, то есть еще будут убитые и раненые, еще будут вдовы и сироты. И в довершение всех бед среди гражданского населения начала подниматься волна недоверия к властям. Газеты выказывали открытое недовольство самим президентом Дэвисом и его методом ведения войны. Были разногласия внутри кабинета, расхождения между президентом и генералами. Деньги обесценивались на глазах. Обмундирования для армии катастрофически не хватало, с оружием и медикаментами дело обстояло еще хуже. Железные дороги нуждались в новых вагонах взамен старых и в новых рельсах взамен взорванных северянами. Полевые генералы требовали свежего пополнения, а новобранцев становилось все меньше, и войска теряли в численности. Хуже всего, что губернаторы некоторых штатов, и среди них губернатор Джорджии Браун, отказывались посылать отряды милицейского ополчения за пределы своих штатов. В этих отрядах были тысячи здоровых, крепких мужчин, позарез необходимых армии, но правительство Конфедерации не могло их допроситься. С очередным падением курса конфедератских денег цены опять взлетели. Мясо, свинина и масло стоили тридцать пять долларов фунт, мука – тысяча четыреста мешок, сода – сто долларов фунт, чай – пятьсот долларов фунт. Теплая одежда, если вообще оказывалась в наличии, подскочила в цене до небес, и дамы Атланты вынуждены были подшивать под одежду подкладку из старья и утеплять ее газетами для защиты от ветра. Обувь стоила от двухсот до восьмисот долларов пара, в зависимости от того, «картонная» она или из настоящей кожи. Дамы теперь носили гетры из своих старых шалей или из ковриков. Подметки делались деревянные. Строго говоря, Север держал южные штаты на осадном положении, хотя многие еще этого не осознавали. Канонерки янки такой плотной сетью закрыли южные порты, что лишь очень немногим судам удавалось проскальзывать через блокаду. Юг всегда жил продажей хлопка; на эти деньги покупалось все, что здесь не производилось. Но теперь ничего нельзя было ни продать, ни купить. У Джералда О’Хара скопился трехлетний урожай хлопка. Он лежал под навесами у сарая с хлопкоочистительной машиной. А что толку? В Ливерпуле это добро принесло бы ему сто пятьдесят тысяч долларов, да вот нет надежды доставить его в Ливерпуль. Положение Джералда изменилось: раньше он был человек весьма состоятельный, а теперь должен был прикидывать, как ему прокормить зимой свою семью и своих негров. Большинство хлопковых плантаторов Юга находились в таком же положении. Поскольку блокада все ужесточалась, они не видели способа доставить свои запасы на европейский рынок, выручить деньги и ввезти все то необходимое, что покупалось на «хлопковые» деньги в прежние годы. А сельскохозяйственный Юг, втянувшись в войну с промышленным Севером, теперь стал испытывать нужду во множестве таких вещей, какие никому бы и в голову не пришло покупать в мирные времена. Сложилась ситуация, очень выгодная для всякого рода спекулянтов и бесчестных дельцов, и они, естественно, своей выгоды не упускали. По мере роста цен на все убывающие предметы первой необходимости, на продукты и одежду все громче и резче делались публичные выступления против спекулянтов. В те первые дни 1864 года ни одна уважающая себя газета не выходила без редакционной статьи, в которой клеймила их как вампиров и шакалов, а также обращалась к правительству с требованием покончить с этим безобразием твердой рукой. Правительство старалось как могло, но все усилия сводились на нет, поскольку у правительства было много и других забот. Наверное, никто не вызывал такого против себя озлобления, как Ретт Батлер. Он продал свои суда, когда ходить через заслоны стало слишком рискованно, и теперь в открытую занимался спекуляцией продовольствием. Истории о его деятельности в Уилмингтоне и Ричмонде доходили и до Атланты, заставляя тех, кто в былые дни принимал его у себя, прятать лицо от позора. Несмотря на все испытания и напасти, десятитысячное население Атланты за годы войны выросло вдвое. Сама блокада способствовала ее престижу. С незапамятных времен на Юге доминировали прибрежные города – и в коммерческом плане, и во всех прочих отношениях. Теперь же, когда порты бездействовали, а многие портовые города были захвачены или находились в осаде, южане должны были рассчитывать только на свои силы, если намеревались выиграть войну. Силы эти следовало найти во внутренних районах, и Атланта оказалась в самом центре событий. Люди в городе страдали от лишений, тягот, болезней и гибельной косы войны не меньше, чем Конфедерация в целом; но сама Атланта как город от войны скорее выиграла. Атланта стала сердцем Конфедерации, пульсирующим полнокровно и мощно, перекачивая по артериям страны – железным дорогам бесконечный поток людей, снаряжения, провианта. В другие дни Скарлетт горько сокрушалась бы по поводу своих поношенных платьев и залатанной обуви, но человека, ради которого стоило бы стараться, здесь не было, и он не мог ее увидеть. Эти два месяца она была счастлива. Ей давно уже, целые годы, не было так хорошо. Разве она не почувствовала, как у Эшли замерло и бешено заколотилось сердце, когда ее руки обвились вокруг него? Разве не видела его отчаянного взгляда? Такие вещи говорят яснее всяких слов. Эшли ее любит. Теперь она в этом уверилась, и эта уверенность так грела душу, что она даже к Мелани подобрела. Пожалуй, Мелани заслуживает жалости, жалости и немного презрения – за слепоту и глупость. «Вот кончится война!» – на все лады распевала она в душе. Война кончится, и тогда… Но порой к этому ликующему гимну примешивался колючий страх: ну хорошо, война кончится, а что потом? Но эту мысль она гнала от себя. Война кончится, и все как-нибудь образуется. Если Эшли ее любит, он попросту не сможет и дальше жить с Мелани. Да, но развод-то вещь немыслимая. И Эллен с Джералдом, оба убежденные католики, не позволят ей выйти замуж за разведенного. Это означало бы отлучение от церкви! Повертев эту мысль и так и этак, Скарлетт решила, что, если встанет выбор между Эшли и церковью, она выберет Эшли. Да, но какой жуткий разразится скандал, о-о-о! Разведенным заказан путь не только в церковь, но и в общество. Их никто не принимает. Однако ради Эшли она пошла бы и на это. Ради Эшли она пошла бы на любую жертву. Так или иначе, все будет в порядке. Вот кончится война… Если Эшли очень ее любит, он найдет выход. Она заставит его найти выход. С каждым днем Скарлетт укреплялась в мысли, что Эшли предан ей всей душой и, когда янки будут разбиты, он уладит дело самым удовлетворительным образом. Ну хорошо, она помнит, он говорил, что это янки разобьют нас. Глупость совершенная. А впрочем, какая разница, победят янки или нет, лишь бы война поскорее кончилась и Эшли пришел домой. А затем, когда мартовская слякоть не давала никому носа высунуть на улицу, все рухнуло разом. Мелани, сияя глазами и потупив голову, стесняясь и гордясь безмерно, сообщила ей, что ждет ребенка.