Опасения тети Питти улеглись, когда она увидела, что Ретт держится в высшей степени достойно и скромно. Он полностью посвятил себя Фанни, обращаясь с ней так предупредительно, с таким сочувственным почтением, что барышня даже стала ему улыбаться, и трапеза прошла очень хорошо. Угощение было роскошное! Кэри Эшберн принес немного заварки, которую обнаружил в кисете у пленного янки, отправленного в Андерсонвилл, так что все получили по чашке чаю, слегка попахивающего табаком. Каждому досталось на один укус от старой жилистой птицы и, соответственно, приправы из кукурузной муки со свежим лучком, была миска пустого гороха и вдоволь риса с подливкой, жидковатой, правда, но ведь муки-то нет, чтобы сделать погуще. На десерт подали запеканку из сладкого картофеля, после чего открыли еще и конфеты Ретта. А уж когда Ретт извлек настоящие гаванские сигары для услады души джентльменов за стаканом ежевичного вина – тут уж все согласились, что получился прямо-таки лукуллов пир. Потом джентльмены присоединились к дамам на передней веранде, и разговор свернул на войну. Разговор теперь всегда сворачивал на войну, любая беседа – порой грустная, часто веселая, на любую тему – обязательно начиналась войной или сводилась к войне. Военные романы, военные свадьбы, смерти в госпитале и на поле битвы, всякие случаи в лагере, в бою или на марше, отвага, смелость, шутки и печаль, лишения, утраты – и надежда. Всегда, всегда надежда! Твердая, непоколебимая, несмотря на поражения прошлого лета. Когда капитан Эшберн объявил, что попросился на фронт и удостоился чести воевать за Атланту в армии под Долтоном, дамы зацеловали глазами его неподвижную руку и, гордясь им безмерно, защебетали хором, что ему нельзя уходить: кто же тогда будет у них кавалером? Молодой капитан вид имел сконфуженный и довольный: приятно, конечно, слышать подобные утверждения из уст почтенных матрон и незамужних девиц, но ему очень бы хотелось, чтобы Скарлетт и на самом деле так думала. – Ну что вы, он же только туда и обратно, – сказал доктор и притянул к себе Кэри за плечи. – Там и будет-то одна короткая стычка, и янки полетят кувырком обратно в Теннесси. А потом уж генерал Форрест о них позаботится. Вам, милые дамы, нет нужды тревожиться, что янки близко. Генерал Джонстон со своими ребятками стоит там, в горах, подобно стальному щиту. Да, как стальной щит, – повторил он, смакуя образ. – Шерману не пройти. Старина Джо ему не по зубам. Дамы улыбались одобрительно: они привыкли воспринимать все высказывания доктора, даже наипустейшие, как неопровержимые истины. И действительно, мужчины разбираются в подобных материях куда лучше женщин. Если доктор Мид считает, что генерал Джонстон являет собой стальной щит, значит, так оно и есть. Заговорил один Ретт. До сих пор он как уселся после ужина в углу на веранде, так и сидел все время молча, прислушиваясь к разговорам о войне и слегка скривив губы. На руках он держал спящего ребенка. – Мне кажется, прошел такой слух, что Шерман получил подкрепление и теперь у него больше ста тысяч человек. Доктор ответил очень коротко. С первого момента, как он только вошел и обнаружил, что среди его сотрапезников будет человек, возбуждающий в нем острейшую неприязнь, его не отпускало напряжение. Доктор сдерживался, не выказывая своего отношения с большей откровенностью, лишь из уважения к мисс Питтипэт и ее гостеприимству. – И что же, сэр? – рявкнул он в ответ. – Мне кажется, капитан Эшберн говорил здесь некоторое время назад, что у генерала Джонстона всего около сорока тысяч. Это если считать дезертиров, которых недавняя победа подвигла вернуться под боевые знамена. – Сэр! – негодующе произнесла миссис Мид. – В армии Конфедерации нет дезертиров! – Прошу прощения, – с напускным смирением поправился Ретт. – Я имел в виду те тысячи отпускников, которые забыли вернуться в свою часть, а также тех, кто по полгода залечивает свои раны и остается дома вести обычный бизнес. А другим требуется заняться весенней пахотой. Ретт блеснул глазами, а миссис Мид в обиде прикусила губу, осознав свой промах. Скарлетт чуть не хихикнула над ее оплошностью – Ретт поймал миссис Мид на слове с легкостью и наказал справедливо. Известно, что сотни людей прячутся по горам и болотам, скрываясь от военной полиции, которая запихнет их обратно в войска. Это те, кто заявляет, что «богатые воюют руками бедняков» и что сами они сыты этой войной по горло. А есть еще и такие – и их, наверное, не счесть, – которые хоть и попали в списки дезертиров, но не имели намерения быть в бегах постоянно. Это те, которые напрасно прождали три года отпуска, зато пока ждали, получали дурные вести из дома: «Мы голодаем. Урожая в этом году не будет – пахать некому. Интендантство забирает все подчистую, а мы от тебя не получаем денег месяцами. Живем на голых бобах». И этот хор делался все громче, к нему присоединялось все больше голосов: «Мы голодаем – твоя жена, твои дети, твои родители. И когда же все это кончится? Когда ты придешь домой? Мы голодные. Голодные». Когда же в быстро тающей армии отпуска были отменены вовсе, то солдаты стали уходить без увольнительных: надо ведь кому-то вспахать землю, посеять хлеб, привести в порядок дом, подправить забор. Когда полковые командиры предвидели впереди тяжелые бои, они писали им домой и велели возвращаться по своим ротам, причем никто никаких вопросов не задавал. Обычно люди возвращались, если понимали, что голод семье в ближайшие месяцы не грозит. На «пахотных отпускников» смотрели иначе, чем на тех, кто дезертирует перед лицом врага, но армию они все равно ослабляли. Доктор Мид похолодавшим голосом немедленно навел мост над неприятной паузой: – К вашему сведению, капитан Батлер, численная разница между войсками нашими и янки никогда не имела значения. Один конфедерат стоит дюжины янки. Леди покивали: вещь общеизвестная. – Так оно и было в самом начале войны, – сказал Ретт. – Могло бы быть и сейчас, имей солдат Конфедерации пули в винтовке, обувь на ноги да еду в животе. А, капитан Эшберн? Голос у него все еще звучал мягко и был исполнен правдоподобного смирения. У Кэри был несчастный вид: он не мог скрыть сильнейшей неприязни к Батлеру и с удовольствием принял бы сторону доктора, но не умел лгать. Он потому и попросился, чтобы его отправили на фронт, даже и с бездействующей рукой, что, в отличие от гражданского населения, понимал всю серьезность ситуации. Было много и других мужчин – ковыляющих на деревяшках, одноглазых, без пальцев, одноруких, которые расставались со спокойной службой в госпитале, в интендантстве, на почте или железной дороге и отправлялись в свои прежние воинские части. Они-то знали: у старины Джо каждый солдат на счету. Кэри ничего не стал говорить, а доктор Мид загрохотал, дав себе полную волю: – Нашим людям приходилось уже сражаться и без сапог, и без еды, и ничего – побеждали! И опять будут сражаться и побеждать! Это я вам говорю: генерала Джонстона нельзя выбить с позиции! Горные твердыни всегда были укрытием от захватчиков и надежной крепостью, с древних времен! Вспомните, как их… Вспомните о Фермопилах! Скарлетт напрягла память, но Фермопилы ничего для нее не значили. – Там ведь погибли все, при Фермопилах, да, доктор? Все до единого? – Вы решили оскорбить меня, молодой человек? – Доктор! Я вас умоляю! Вы меня неправильно поняли! Я просто спросил, для сведения. У меня память слаба по части древней истории. – Если нужно будет, наша армия тоже поляжет, вся, до единого, но не позволит янки продвинуться дальше в Джорджию, – фыркнул доктор. – Но этого не будет. Наши их погонят вон из Джорджии после первой же схватки. Тетя Питти поспешно поднялась и попросила Скарлетт доставить им удовольствие – сыграть что-нибудь на фортепьяно по своему выбору и спеть. Она видела, что беседа быстро завела их в глубокие и опасные воды. Она прекрасно знала с самого начала, что если пригласить Ретта Батлера на ужин, то хлопот не оберешься. С ним всегда так! И как это у него получается, с чего он начинает-то? Никогда ничего у него не поймешь. Господи! Господи! И что Скарлетт в нем видит? А дорогуша Мелли – как она-то может его защищать? Скарлетт послушно перешла в гостиную, а над верандой нависло молчание, насыщенное раздражением против Ретта. Разве можно не верить всем сердцем, всей душой в непобедимость генерала Джонстона и его солдат? Верить – это священный долг. А всякие предатели, которые не верят, могли бы по крайней мере держать это в себе и рта при людях не раскрывать! Скарлетт взяла несколько аккордов, и ее голос, нежный и грустный, понес к ним на веранду слова известной песни: Палата с белыми стенами – Здесь угасает жизнь Среди молчанья и стенаний, И смерть уж сторожит. Сюда, в преддверие могилы, Тебя под вечер положили, – Солдат, мальчишка, чей-то милый… Чистое сопрано Скарлетт сбилось, и следующая фраза про «золото кудрей и бледность на челе» получилась фальшиво и глухо. Фанни привстала и крикнула сдавленно: – Спой что-нибудь другое! Скарлетт смешалась и резко оборвала мелодию. Потом бодро начала вступление к «Серым шинелям» и опять сбилась, вспомнив, какие там есть надрывающие душу слова. Фортепьяно умолкло, Скарлетт сидела в полной растерянности. Во всех песнях была смерть, разлука, печаль. Ретт быстро поднялся, переложил Уэйда на колени к Фанни и вышел в гостиную. – Сыграйте «Мой старый дом Кентукки»? – мягко предложил он. Скарлетт благодарно на него взглянула и ударила по клавишам. К ее голосу примкнул роскошный бас Ретта, и, когда они подошли ко второму куплету, сидящим на веранде легче стало дышать, хотя, видит бог, и эта песня не отличалась особой веселостью: Тяжела дорога И неблизок путь К милому порогу – Потерпи чуть-чуть. Легче груз не будет, Но денек-другой, И – здравствуй, мой Кентукки! Здравствуй, дом родной! Предсказание доктора Мида сбывалось – во всяком случае, до сих пор. Джонстон стоял стальным щитом в горах у Долтона, в ста милях от Атланты. И так прочно он стоял, и так ожесточенно противился желанию Шермана проникнуть в долину, к Атланте, что янки оттянулись назад и устроили военный совет. Прямым ударом прорвать оборону «серых» не удалось, поэтому они решили под покровом ночи обойти Джонстона по широкой дуге и перерезать железную дорогу у него в тылу, у Ресаки, в пятнадцати милях ниже Долтона. Железная дорога оказалась в опасности – конфедераты тут же оставили свои отчаянно обороняемые огневые позиции и при свете звезд совершили марш-бросок на Ресаку короткой, прямой дорогой. К тому времени, как янки всей массой хлынули из-за холмов, южане их уже ждали. Окопы защищены брустверами, штыки примкнуты, батареи расставлены – все как в Долтоне. В Атланту доставили раненых, от них поступили первые сведения об отходе Джонстона к Ресаке, непонятные какие-то, искаженные сведения. Атланта удивилась и немного обеспокоилась. Словно бы маленькая темная тучка показалась на северо-западе, первая тучка далекой летней грозы. О чем он там думал, генерал Джонстон? Зачем дал пройти врагу на восемнадцать миль вглубь Джорджии? Ведь горы – это естественная, природная крепость, твердыня, как сказал доктор Мид. Почему бы старине Джо не задержать янки там? У Ресаки Джонстон сражался отчаянно и отбил атаку янки, но Шерман, предприняв точно такой же фланговый маневр, растянул свою обширную армию в новое полукольцо, перешел Останула-Ривер и опять создал угрозу железной дороге в тылу у конфедератов. И снова «серым» пришлось спешно покидать свои окопы, совсем еще свежие, чтобы защитить магистраль. После бессонной ночи, измотанные походом и боями, они совершили быстрый шестимильный переход вниз к долине и окопались у маленького городка Колхуна. Подтянулись отряды янки, произошла яростная схватка, и янки были разбиты. Конфедераты без сил легли на свое оружие, молясь только о передышке, об отдыхе. Но передохнуть им не давали. Шерман наступал, безостановочно, беспощадно, шаг за шагом, продвигаясь по широкой дуге, обходя их своими войсками, вынуждая отступать ради сохранения железной дороги у себя за спиной. Конфедераты спали на ходу, клевали носом на марше, до того усталые, что думать уже ни о чем не могли. А когда все-таки задумывались, то полагались на Старого Джо. Они знали, что отступают, но ведь их не побили. Просто у них не хватило бы людей одновременно удерживать свои укрепленные позиции и обороняться от фланговых передвижений Шермана. Они могли одолеть янки в открытом бою, так и бывало каждый раз, когда янки им противостояли. Чем оно кончится, это отступление, они не знали, но Старый-то Джо знает, что делает, вот и ладно, а больше им понимать и не требуется. Отход он проводит самым мастерским образом, у янки потери неисчислимые, а сами они людей почти не теряют, и все до единого фургоны при них, оставили только четыре орудия. И железную дорогу не отдали. Шерман и пальцем до нее не дотянулся, и это при всех его лобовых атаках, конных наскоках и фланговых маневрах. Железная дорога! Она остается у них, тонкая стальная нитка, бегущая вдоль солнечной долины до самой Атланты. Люди проваливаются в сон и, смежая веки, видят отсветы звезд на рельсах. Люди падают замертво, и последнее, что видят их затуманенные глаза, – тоже рельсы, ослепительно сияющие под безжалостным солнцем, дрожащие в знойном мареве. Войска откатывались по долине, а впереди них катилась армия беженцев. Плантаторы и «белая шантрапа», богатые и бедные, негры и белые, женщины и дети, старики, умирающие, раненые, калеки, беременные на сносях – все стремились в Атланту. Дорога была запружена конными и пешими, колясками, телегами и фургонами, возы ломились под грудами сундуков, узлов и всякого домашнего скарба. Волна беженцев шла на пять миль впереди отступающей армии, задерживаясь в Ресаке, Кингстоне и Колхуне и всякий раз надеясь услышать, что янки получили отпор, что врага погнали обратно и теперь можно возвращаться домой. Но эта залитая солнцем дорога вела только в одну сторону – назад пути не было. Серые отряды шли мимо опустевших особняков, покинутых ферм и одиноких хижин с распахнутыми настежь дверями. Кое-где оставались под родным кровом одинокие женщины и кучка рабов при них. Они выходили на дорогу помахать солдатам, дать им свежей воды напиться, перебинтовать раненых, похоронить в своей земле умерших. Но по большей части долина выглядела местом безлюдным и заброшенным, и никому не было дела до урожая, пересыхающего на неухоженных полях. Обойденный с фланга в Колхуне, Джонстон отступил к Адерсвиллу, где произошла острая схватка, затем к Кассвиллу, затем к Картерсвиллу. А враг продвинулся уже на пятьдесят пять миль от Долтона. Пройдя с боями еще пятнадцать миль, до местечка под названием Церковь Новой Надежды, серые отряды остановились, решив стоять насмерть. Синяя лавина накатилась, длинная и жуткая, как чудовищная змея; она извивалась, била, жалила, оттаскивала назад свои израненные кольца и снова наползала, била, жалила и жгла. Одиннадцать дней у Церкви Новой Надежды продолжались непрерывные бои, и все атаки «синих» были отбиты с жестоким кровопролитием. А затем Джонстон, снова обойденный с фланга, отвел свою истощенную армию еще на несколько миль дальше. Новая Надежда обернулась для конфедератов невиданными потерями. Раненых везли в Атланту целыми составами. Город ужаснулся. Никогда еще, даже после Чикамауги, здесь не видели такого множества раненых. Госпитали были переполнены, и раненых клали на пол в пустых складах или на тюки хлопка в пакгаузах. Пострадавшие ютились в забитых до отказа гостиницах, пансионах и частных домах – свободных помещений уже не оставалось. Всеобщую участь разделила и тетя Питти, хотя и повозмущалась, что это никуда не годится – иметь в доме чужих людей, когда Мелли в интересном положении, и вообще вид страданий может привести даже к преждевременным родам. Но Мелани пристроила повыше верхний обруч юбки, чтобы скрыть пополневшую фигуру, и раненые наводнили кирпичный дом. И пошла бесконечная стряпня и суета вокруг этих несчастных – поднять, перевернуть, помахать веером, перевязать раны, перестирать и заново скатать бинты, нащипать корпии, да еще и бессонные ночи под горячечный бред больных в соседней комнате. Настал момент, когда задохнувшийся город уже больше ничего и ни для кого не мог бы сделать. Избыток раненых стали направлять в госпитали Мейкона и Огасты. Атланта пребывала в сильнейшем волнении – раненые, прибывавшие из различных мест, да к тому же обозы перепуганных беженцев, и у каждого были свои сведения, самые противоречивые. Маленькое облачко на горизонте быстро разрасталось в обширную грозовую тучу, тяжелую и мрачную. Такое впечатление, что с той стороны потянуло знобким, пробирающим до костей ветерком. Ни один человек не утратил веру в непобедимость своих войск, и ни один человек не верил больше в генерала – во всяком случае, среди гражданских. От Церкви Новой Надежды всего-то тридцать пять миль до Атланты! И генерал допустил, чтобы янки оттеснили его за три недели на шестьдесят пять миль! Только и знает, что отступать, нет бы задержать янки в горах! Дурак настоящий. Хуже, чем дурак! Седовласые бородачи из самообороны и члены милицейского ополчения штата, спокойно отсиживаясь в Атланте, категорически утверждали, что уж они-то определенно провели бы эту кампанию лучше, и в подкрепление своих слов вычерчивали карты местности и планы боевых операций на скатертях. Когда армия южан понесла такие потери и вынуждена была отступить еще дальше, генерал Джонстон обратился к губернатору Брауну с отчаянной просьбой о пополнении из числа этих именно людей. Но они убеждены были в собственной безопасности, и вполне резонно: губернатор проигнорировал аналогичное требование самого Джеффа Дэвиса, так с какой стати он пойдет на поводу у генерала? Сразиться – и отступить. Сразиться – и отступить! Семьдесят миль за двадцать пять дней, и почти каждый день конфедераты выдерживали очередной бой. Уже и Церковь Новой Надежды осталась позади, и воспоминание утонуло в кровавой мгле сплошного безумия: жара, пыль, голод, сил нет никаких, а сапоги грохочут, давай-давай, топай по красным ухабам, давай-давай, шлепай по вязкой красной грязище, отступил, залег, окопался – и в бой, отступил, залег, окопался – и в бой. Церковь Новой Надежды – это дурной сон из другой жизни, и Большая Хибара тоже. Они там повернули и напали на янки. Дрались как черти. Но с янки ведь как: бей их, не бей, хоть все поля покрой мертвыми телами, а их только больше становится, новых, свежих янки; и вечно это зловещее синее полукольцо – так и тянется на юго-восток, в тыл к конфедератам, к железной дороге, к Атланте! От Большой Хибары войска «серых», уставшие, измотанные, без сна, отошли к горе Дозорной, у городишки Мариетта, и растянули свои цепи десятимильной дугой. В крутые склоны врыли стрелковые гнезда, на верхушках скал установили батареи. Обливаясь потом, проклиная все на свете, мужчины волокли на себе тяжелые орудия по обрывистым откосам, потому что мулы не умеют карабкаться по таким кручам. В Атланту отправили раненых и специальных курьеров с донесениями, призванными успокоить горожан. Высоты Дозорной неприступны. Точно так же обстоит дело и с горой Сосновой, и с Затерянным холмом – их тоже превратили в военные укрепления. Выбить отсюда Старого Джо янки никак не смогут, и фланговый маневр теперь тоже едва ли возможен, так как с батарей на вершинах просматриваются и простреливаются все дороги на много миль. Атланта вздохнула посвободней, но… Но ведь до горы Дозорной всего лишь двадцать две мили! В тот день, когда привезли первых раненых от Дозорной, коляска миссис Мерривезер остановилась у дома тети Питти в неслыханную рань – в семь утра! – и черный кучер дядя Леви велел передать Скарлетт, чтоб немедленно одевалась: надо ехать в госпиталь. На заднем сиденье зевали еще не отошедшие ото сна Фанни Элсинг и барышни Боннел, а на козлах возвышалась мамми Элсингов с корзиной свежевыстиранных бинтов на коленях. Скарлетт вылезла из постели с большой неохотой, потому что всю ночь до рассвета протанцевала на балу у самообороны и теперь ног под собой не чуяла. Она обругала про себя последними словами деятельную и неутомимую миссис Мерривезер, а заодно и раненых, и всю Конфедерацию в целом, облачилась с помощью Присси в самое свое старое и выношенное ситцевое платье, которое надевала только для работы в госпитале, глотнула горького варева из кукурузы и сушеного сладкого картофеля – это у них теперь сходило за кофе – и вышла к девочкам. От всех этих госпитальных дел ее уже тошнит. Сегодня же она скажет миссис Мерривезер, что Эллен просит ее приехать в «Тару» и побыть дома. Ну и много же проку вышло из этого решения? Сия достойная матрона – рукава закатаны, мощная фигура обернута просторным фартуком – метнула в нее всего один колючий взгляд и сказала: