– Про какую осаду? – Осаду Дроэды, когда Кромвель занял Ирландию и им совсем нечего было есть, папа говорил, они голодали и умирали прямо на улицах, а под конец поели всех кошек, крыс и каких-то там жуков или тараканов. Он говорил, они и друг друга ели, уже перед тем, как сдаться, не знаю даже, то ли верить, то ли нет. А когда Кромвель взял город, то всех женщин… Осада! Матерь Божья! – Вы самая невежественная юная особа, какую я когда-либо встречал. Варварски невежественная! Дроэда была в тысяча шестьсот каком-то году, и мистер О’Хара никак не мог жить на свете в те времена. И, помимо всего прочего, Шерман – это не Кромвель. – Да, но он еще хуже! Говорят… – Что же до экзотических яств, которые поглощали ирландцы в блокаду, то я лично уж лучше съел бы славную сочную крысу, чем то, что подавали мне недавно в отеле. Наверное, придется мне возвращаться в Ричмонд. Там хорошие продукты, если, конечно, у вас хватает денег, чтобы за них заплатить. Он видит, что она боится, и насмехается над ней! В досаде, что дрожь выдала ее, Скарлетт подняла крик: – Понять не могу, чего ради вы так долго торчите в Атланте! У вас в голове – только собственное удобство, еда и… ну и все в таком роде. – Не знаю лучшего времяпрепровождения, чем хорошая еда и… ну и все в таком роде, – ответил он. – А касательно того, почему я все еще остаюсь здесь, извольте: я читал довольно много об осажденных городах и тому подобном, но собственными глазами ни разу такого не видел. Поэтому я решил остаться здесь и понаблюдать. Мне это ущерба не причинит, я ведь не принадлежу ни к одной из сражающихся сторон, а вот опыта я наберусь. Никогда не упускайте случая набраться новых впечатлений, Скарлетт. Они обогащают ум. – С меня достаточно и того, что я знаю. – Может быть, вы превосходно об этом осведомлены, но я-то имел в виду… Впрочем, это будет не слишком галантно. А может быть, я остаюсь здесь, чтобы выручить вас, если все-таки будет осада. Мне еще не случалось выручать девушек из беды. Это тоже принесло бы новые впечатления. Скарлетт знала, что он ее дразнит, но чувствовала и серьезность за этими словами. Она вздернула голову: – Я не нуждаюсь в том, чтобы вы меня выручали. Я сама могу позаботиться о себе, благодарю вас. – Не говорите так, Скарлетт! Можете так думать, если вам нравится, но никогда, ни при каких обстоятельствах не говорите подобного мужчине. В этом и заключается проблема девиц янки. Они были бы чудо как хороши, если б не сообщали вам постоянно, что могут сами о себе позаботиться, благодарю вас. И в большинстве своем говорят истинную правду, помоги им Господь. Вот мужчины и предоставляют им эту привилегию – самим о себе заботиться. – Как вы красноречивы, – обронила Скарлетт ледяным тоном, ибо не было на свете большего оскорбления, чем быть приравненной к девицам янки. – Я полагаю, вы лжете по поводу осады. Вам известно, что янки никогда не доберутся до Атланты. – Держу пари, они будут здесь, и месяца не пройдет. Ставлю коробку конфет против… – Его темные глаза обежали ее лицо и остановились на губах. – Против поцелуя. Сердце ее сжималось от страха перед вторжением янки, но при слове «поцелуй» она о своих опасениях забыла. Это была уже привычная почва и куда более интересная, чем военные действия. Скарлетт с трудом удержалась от торжествующей улыбки. С того дня, как Ретт подарил ей зеленую шляпку, он ни разу не предпринимал шагов, хотя бы в малейшей степени характерных для влюбленного. Он никак не поддавался ее стараниям вовлечь его в беседу на личные темы, а тут вдруг клюнул безо всякой наживки и сам заговорил о поцелуях. – Мне не нравятся такие интимные разговоры, – сказала она холодно и ухитрилась нахмуриться. – И если на то пошло, то я скорее поцеловала бы поросенка. – О вкусах не спорят, но я то и дело слышу об особом ирландском пристрастии к поросятам – кажется, даже держат их у себя под кроватью. Но, Скарлетт, вам ведь ужасно хочется целоваться. Вот в чем ваша беда. Ваши поклонники чересчур вас уважают – одному Богу ведомо за что, – а то и боятся и потому не смеют обращаться с вами правильно, то есть как вы действительно хотите. В результате вы стали нестерпимой воображалой. А вас нужно целовать, причем делать это должен человек, который знает как. Разговор шел совсем не так, как ей было желательно. И с ним всегда выходило подобным образом. Вечная дуэль, в которой она проигрывала. – По моим предположениям, вы себя мните подходящей кандидатурой? – спросила она с сарказмом. Держать в узде свой нрав представляло для нее изрядную сложность. – О да – если я уж беру на себя сей труд, – сказал он безмятежно. – Говорят, я целуюсь очень хорошо. – О… – начала она, не находя слов от возмущения: так пренебречь ее прелестями! – Да вы… Но взгляд ее внезапно заметался от смущения. Он улыбался, в темных бездонных глубинах его глаз вспыхнули на краткий миг мерцающие огоньки. – Вы удивлены, конечно, отчего это я больше не домогался ваших поцелуев. Клюнул в щечку в тот день, когда привез шляпку, и все… – Мне никогда и в голову… – Значит, вы не настоящая светская девушка, Скарлетт, и мне жаль это слышать. Все светские девушки из хороших семей удивляются, как это мужчины не делают попыток их поцеловать. Они знают, что ожидать этого ни в коем случае не следует, знают, что должны разыграть оскорбленную невинность, если кто-то все же попытается, и в то же время хотят и ждут, что мужчины будут стараться… Что ж, моя дорогая, соберитесь с духом. В один прекрасный день я вас поцелую, и вам это понравится. Но не сейчас, так что умоляю вас, не будьте столь нетерпеливы. Она видела, что он ее дразнит, и, как всегда, обычное его подтрунивание приводило ее в бешенство. В том, что он говорил, всегда бывало чересчур много правды. Ну, все, теперь с ним покончено. Если когда-нибудь, хоть когда-нибудь он поведет себя настолько невоспитанно, чтобы предпринять вольность по отношению к ней, она ему покажет. – Будьте добры, капитан Батлер, поверните лошадь обратно. Я хотела бы возвратиться в госпиталь. – Вы и правда этого хотите, мой милосердный ангел? Значит ли это, что вши и нытье для вас предпочтительнее беседы со мной? Что ж, не в моей власти удержать эти расторопные ручки от трудов во имя Нашего Славного Дела. Он развернулся, и они покатили обратно по направлению к Пяти Углам. – А что до того, почему я не делал дальнейших попыток, – продолжал он невозмутимо, как если бы она не дала ему ясно понять, что разговор окончен, – то я жду, когда вы чуточку повзрослеете. Видите ли, целовать вас теперь мне особой радости не доставит, а я очень эгоистичен в отношении своих развлечений. Целоваться с детьми – это не для меня. – Он стер усмешку, заметив краем глаза, что грудь ее тяжело вздымается от невысказанной ярости. – А еще, – продолжал он мягко, – я ждал, чтобы изгладился из памяти образ достойного Эшли Уилкса. При упоминании об Эшли внезапная боль пронзила ее, и жаркие слезы обожгли веки. Изгладился? Эшли никогда не изгладится из памяти, даже если бы он тысячу лет как умер. Она подумала об Эшли: раненный, больной, он лежит где-то в лагере у янки, и нет у него одеяла, чтобы укрыться, и нет никого любящего рядом, чтобы подержать за руку, – и преисполнилась ненависти к человеку, сидящему бок о бок с ней: он-то сыт, одет и почти не скрывает глумления в ленивом своем, тягучем голосе. Она была слишком зла, чтобы разговаривать, и некоторое время они ехали в тишине. – Теперь я понимаю про вас с Эшли практически все, – прервал молчание Ретт. – Я начал с той вашей малопривлекательной сцены в «Двенадцати дубах» и с тех пор благодаря своей наблюдательности уловил множество вещей. Каких вещей? О, что вы все еще лелеете романтическую страстную привязанность школьницы к своему кумиру, на что он отвечает так, как дозволяет ему благородная его натура. И что миссис Уилкс ничего об этом не знает, а вы вдвоем сыграли с ней хорошенькую шутку. Я понимаю практически все, кроме одного, и это не дает покоя моему любопытству. Так что же наш достойнейший Эшли – подвергал ли он когда-нибудь риску свою бессмертную душу ради вашего поцелуя? Каменное молчание и повернутая к нему затылком голова были ему ответом. – А, так, значит, он вас целовал. Предполагаю, сей факт имел место во время его увольнительной. И теперь, когда его, по всей вероятности, уже нет в живых, вы лелеете эти мгновения в своем сердце. Но я уверен, вы это переживете. Вот забудете его поцелуй, и тогда я… Она обернулась, как разъяренная кошка. – А ты… да иди ты к черту в пекло, – проговорила она напряженно, и зеленые глаза ослепительно блеснули. – Дай мне выйти из твоего паршивого кабриолета, пока я не выпрыгнула под колеса. И больше я с тобой слова не скажу. Он остановил кабриолет, и она спрыгнула наземь – он не успел даже выйти и помочь ей спуститься. Широкая юбка зацепилась обручем за колесо, и толпе на площади открылось волнующее зрелище нижних юбок и панталон. Ретт наклонился и ловко отцепил кринолин. Скарлетт упорхнула, не произнеся ни звука, даже не оглянувшись, а Ретт засмеялся тихонько и причмокнул, трогая лошадь. Глава 18 Впервые за всю войну Атланта услышала звуки боя. В ранние утренние часы, пока не пробуждались еще шумы города, со стороны горы Дозорной доносилась далекая канонада, низкий смутный гул, который мог сойти за летнюю грозу. Иногда раскаты становились громче и даже в полдень перекрывали уличную разноголосицу. Люди старались не прислушиваться, старались говорить и смеяться как ни в чем не бывало и заниматься своими делами, словно и нет там никаких янки, в двадцати двух милях от города, но ухо-то всегда было настороже. Лица приобрели какое-то странное, рассеянно-сосредоточенное выражение, потому что, чем бы ни были заняты руки, все постоянно вслушивались, вслушивались, и сердца по сто раз на дню внезапно подпрыгивали и замирали. Правда ли, что гул стал громче? Или только показалось, что громче? Удержит ли врага Джонстон на этот раз? Удержит ли? Прямо под поверхностью видимого спокойствия бушевала паника. Во время отступления нервы натягивались день ото дня все туже, и теперь близка была уже точка срыва. Об опасениях не говорили. Сей предмет был под запретом, но натянутые нервы находили выход в громкой критике генерала. Публику била лихорадка. Шерман у дверей Атланты! Новое отступление отбросит армию конфедератов в самый город. Дайте нам генерала, который не будет отступать! Дайте нам человека, который будет стоять и сражаться! Под далекий гул канонады из города вышли маршем «любимцы Джона Брауна» – отряды милиции и самообороны штата. Вышли охранять тылы Джонстона – мосты и переправы Чаттахучи. День был серый, пасмурный, а когда они выходили через Пять Углов на дорогу к Мариетте, припустил хорошенький дождик. Весь город провожал их; на Персиковой улице люди стояли, сбившись в кучки, под кронами деревьев, под навесами лавок и старательно изображали бодрость духа. Скарлетт и Мейбл Мерривезер Пикар по такому случаю получили разрешение отлучиться из госпиталя: дядя Генри Гамильтон и дедушка Мерривезер числились в самообороне и тоже покидали город. Стиснутые народом, девушки стояли рядом с миссис Мид и для лучшего обзора то и дело приподнимались на цыпочки. Скарлетт, хоть и преисполненная общего для южан желания верить только тому, чему хочется верить, и, разумеется, самым радужным перспективам относительно исхода битвы у Дозорной, ощутила все же неприятный холодок, наблюдая за прохождением разномастных колонн. Должно быть, положение совсем безвыходное, если призвали в защитники такое сборное войско, состоящее из стариков да мальчишек. Были, конечно, надо признать, молодые и крепкие телом парни. Они выделялись яркой формой отборных отрядов милиции, в такт упругому шагу покачивались перья и приплясывали концы нарядных кушаков. Но сколько, однако же, старых людей и зеленых юнцов! От такого зрелища сердце сжимается жалостью и страхом. Идут седобородые, старше ее отца, под острыми струйками дождя они пыжатся выступать легко и весело, не сбиваться с ноги, попасть в ритм, задаваемый барабаном и флейтой. Дедушка Мерривезер, накинув от дождя на плечи лучший шотландский плед миссис Мерривезер, вышагивал в первом ряду. Он салютовал девушкам широкой улыбкой, а они помахали ему в ответ платочками и покричали что-то жизнерадостное на прощание. После чего Мейбл сжала Скарлетт руку и прошептала: – Бедняжка мой старенький! Один хороший ливень – и ему конец. С его люмбаго… Дядя Генри маршировал в следующей шеренге, позади деда Мерривезера: воротник черного долгополого сюртука поднят к ушам, у пояса два пистолета времен Мексиканской войны, в руке маленький ковровый саквояж. Рядом, держа раскрытый зонт над собой и хозяином, шел его черный слуга, примерно одних лет с дядей Генри. Плечом к плечу со старшим поколением шли подростки – на вид никому не дашь больше шестнадцати. Многие сбежали из школы, чтобы вступить в армию, там и сям виднелись группы в кадетской форме военных училищ. Черные петушиные перья на фуражках намокли под дождем, чистые белые парусиновые ремни, крест-накрест пересекающие грудь, заметно отсырели. Шел меж ними и Фил Мид, гордый тем, что несет саблю и седельные пистолеты своего убитого брата; шляпу он лихо сдвинул набок. Миссис Мид сумела-таки улыбнуться и помахать ему, пока он шел мимо, а потом уткнулась головой в плечо Скарлетт – силы как-то вдруг оставили ее. Многие были вообще безоружны, потому что у Конфедерации не было ни винтовок, ни патронов к ним. Эти надеялись экипироваться за счет убитых или захваченных в плен янки. Многие шли с охотничьим ножом за голенищем и с толстой длинной палкой с острым железным наконечником – «пикой Джо Брауна». Были и счастливчики – у них висели за плечами старинные кремневые мушкеты, а у пояса – рожки с порохом. Джонстон потерял в отступлении десять тысяч человек. Ему требовалось десять тысяч человек свежего пополнения. «А он получает вот что», – подумала с испугом Скарлетт. Когда загромыхала мимо них артиллерия и в любопытных полетели ошметки грязи, взгляд ее упал на молодого негра, довольно светлокожего и очень серьезного, ехавшего верхом на муле рядом с пушкой. Она его узнала: «Это же Моуз, слуга Эшли! А ему-то что тут делать?» Скарлетт пробилась сквозь гущу народа к самой бровке и крикнула: – Моуз! Постой! Парнишка при виде ее натянул поводья, заулыбался радостно и начал было спешиваться. Ехавший следом сержант, насквозь промокший и злой, рявкнул: – Сиди на своем муле, парень, а то задам тебе жару! Времени нет совсем, нам уже у горы надо быть! Моуз нерешительно переводил взгляд с сержанта на Скарлетт; тогда она сама зашлепала по грязи и ухватилась за стремянный ремень Моуза. – О, сержант, всего минуточку! Не слезай, Моуз. Что тебе-то понадобилось, зачем ты здесь? – А я опять иду на войну, мисс Скарлетт. Только в этот раз со старым миста Джоном вместо миста Эшли. – Мистер Уилкс идет? – переспросила Скарлетт ошеломленно: Джону Уилксу было около семидесяти. – Где же он? – Сзади, у последней пушки, мисс Скарлетт. Вон там, сзади. – Я извиняюсь, леди. Двигай, малый. Скарлетт так и осталась стоять по щиколотку в грязи, наблюдая, как волокут по дороге орудия. «Да нет же, не может такого быть, он ведь совсем старый! И войну не любит, совсем как Эшли, даже больше!» Потом она отошла на несколько шагов к тротуару и принялась усердно изучать каждого, кто ехал мимо. И когда, громыхая и разбрызгивая грязь, подползла последняя пушка, она его увидела: прямой и тонкий, длинные серебристые волосы облепили мокрую шею, в седле держится легко и ладно, а гнедая стройная кобыла под ним так разборчиво ставит ножки между лужами и колдобинами – ну прямо знатная дама в атласе! Как… А кобыла-то это ведь Нелли! Любимица, сокровище ненаглядное Беатрис Тарлтон! Увидев стоящую в грязи Скарлетт, мистер Уилкс удовлетворенно улыбнулся, натянул поводья и, спешившись, пошел к ней. – Я очень надеялся встретить вас, Скарлетт. У меня множество поручений к вам от ваших родных, а времени нет совершенно. Мы только сегодня утром прибыли – и сразу выступили, как видите. – О, мистер Уилкс! – взмолилась Скарлетт отчаянным голосом, крепко держа его за руку. – Не уходите! Зачем вам идти? – А, значит, вы считаете, я слишком стар! – Он улыбнулся; это была улыбка Эшли, пусть и на постаревшем лице. – Может быть, я и правда староват – для походов, но не для верховой езды и стрельбы. А миссис Тарлтон любезно одолжила мне свою Нелли, так что я хорошо устроился. Надеюсь, с Нелли ничего не случится, а то я просто не смогу вернуться домой и посмотреть в лицо миссис Тарлтон. Нелли ведь была последняя лошадь, которая ее покидала. – Он засмеялся, разгоняя ее опасения. – Ваши родители и сестры – все здоровы и передают вам сердечный привет. А отец ваш чуть было не поехал сегодня с нами. – Папа? Ну нет! – вскрикнула она в ужасе. – Только не папа! Неужели он пойдет на войну, это что – правда? – Нет, но он намеревался. Конечно, с негнущимся коленом он не ходок, но скакать верхом – это он может, потому и собирался с нами. Ваша матушка согласилась, но при условии, что он сумеет взять барьер – изгородь на пастбище, потому что в армии, сказала она, ему придется брать и не такие препятствия. Ваш отец думал, что возьмет с легкостью, однако – можете ли вы поверить? – перед самой изгородью конь встал как вкопанный, а над его головой пролетел ваш папа! Чудо еще, как он не свернул себе шею. Но упрямство его вам известно. Тут же вскочил и попробовал снова. И что же вы думаете, Скарлетт? Он трижды вылетал из седла, пока ваша матушка вместе с Порком не уложили его в постель. Эта история страшно его задела, он бранился и утверждал, что ваша матушка «шепнула словцо на ухо проклятой скотине». Он не годится для боевых действий, Скарлетт, и стыдиться вам нечего. В конце концов, кто-то же должен оставаться дома и растить урожай для армии. А Скарлетт и не стыдилась вовсе, наоборот, испытала огромное облегчение.