Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 36 из 64 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я отослал Индию с Душечкой в Мейкон, пусть побудут у Барров, а мистер О’Хара присмотрит за «Двенадцатью дубами» тоже, не только за «Тарой»… Мне надобно ехать, дорогая моя. Дайте-ка я расцелую ваше хорошенькое личико. Скарлетт протянула ему губы и вдруг почувствовала комок в горле. Она очень любила мистера Уилкса. Когда-то, давным-давно, она надеялась стать его невесткой. – А этот поцелуй будьте добры передать от меня мисс Питтипэт, а этот – Мелани, – приговаривал он, легонько касаясь ее лица. – Как там Мелани? – Хорошо. – Ах! А как бы мне хотелось увидеть своего первого внука… – Глаза его смотрели на нее и сквозь нее, минуя ее, как бывало с Эшли, – опять этот отстраненный взгляд серых глаз, устремленный куда-то в иной мир! – Что ж, прощайте, дорогая моя. Он вскочил на лошадь и пустил ее рысью – шляпа в руке, серебристая голова мокнет под дождем. А Скарлетт вернулась к Мейбл и миссис Мид, и только тогда до нее дошел истинный смысл его последних слов. Охваченная суеверным ужасом, она перекрестилась и попробовала прочесть молитву. Он говорил о смерти – совсем как Эшли. И вот Эшли… Нельзя говорить о смерти, никогда и никому! Даже упоминать о ней значит искушать судьбу. И всю дорогу, пока они втроем шли обратно в госпиталь, Скарлетт молилась: «Только бы не он, Господи! Не он и не Эшли, Господи!» Отступление от Долтона до горы Дозорной продолжалось от начала мая до середины июня, но вот июнь проходит, мокрый и жаркий июнь, а Шерману все никак не удается спихнуть конфедератов со скользких грязных круч. У южан вновь проклюнулась надежда. Люди сделались приветливей и о Джонстоне стали говорить добрее. Когда же июньская сырость сменилась июльскими ливнями и конфедераты, отбиваясь отчаянно, вросши в свои окопы на высотах, вцепившись в них ногтями и зубами, по-прежнему не подпускали Шермана, Атлантой овладело буйное веселье. Надежда ударила в голову, как шампанское. Ура! Ура! Мы держим их! Началась форменная эпидемия вечеринок с танцами. Как только в городе оказывалась группка мужчин с фронта – хоть на один только вечер! – в их честь устраивали обеды, а потом танцы, причем девушки, числом превосходящие мужчин примерно десять к одному, боролись за право потанцевать с ними. Атланту наводнили приезжие: беженцы, родственники лежащих в госпитале, солдатские жены и матери, стремящиеся оказаться рядом на случай ранения. И вдобавок на город опустились стаи красоток из окрестностей, где если и оставались еще мужчины, то под шестьдесят или больше. Тетя Питти отзывалась об этой категории крайне неодобрительно, так как убеждена была, что они явились в Атланту с одной только целью – подхватить себе муженька, и от такого бесстыдства она постоянно задавалась вопросом: куда катится мир? Скарлетт это нашествие тоже не одобряла. Ей не нравилась острая конкуренция в лице шестнадцатилетних, чьи свеженькие щечки и лучистые улыбки заставляли человека забывать, что на них дважды перелицованные наряды и латаная-перелатаная обувь. У нее-то одежда была и получше, и поновей, чем у большинства, спасибо Ретту, привез он ей материи из последнего плавания. Но как-никак, а девятнадцать ей уже исполнилось, а мужчины имеют обыкновение ухлестывать за молоденькими глупышками. Вдова с ребенком на руках, а тут эти хорошенькие вертушки – конечно, она окажется в невыгодном положении! Так она думала, хотя, честно говоря, свое вдовство и материнство она сносила в те волнующие дни гораздо легче, чем когда бы то ни было. Разрываясь между обязанностями по госпиталю и вечеринками, она почти и не видела Уэйда, а иногда, закрутившись, и вовсе забывала, что у нее есть ребенок. Теплыми влажными летними вечерами дома Атланты были открыты для солдат, защитников города. Богатые особняки от Вашингтон-стрит до Персиковой сияли огнями: здесь принимали перепачканных окопной землей бойцов с фронта. Далеко в ночном воздухе разносились звуки банджо и скрипок, и легкий смех, и шарканье танцующих ног. Кучки гостей нависали над пианино, и слова печального романса «Твое письмо пришло, но поздно, слишком поздно» наполнялись неожиданным лукавством. Разгоряченные кавалеры в изодранных мундирах поглядывали многозначительно на девушек, а те, кокетливо пряча смешки в веера из индюшачьих перьев, просили, умоляли их не тянуть, пока станет поздно, слишком поздно. Девушки не хотели тянуть и ждать, если могли взять дело в свои руки. В приливе истерической веселости и всеобщего возбуждения они бросались в брак, как в водоворот. Сколько же свадеб было сыграно за тот месяц, пока Джонстон удерживал янки у горы Дозорной, и каких свадеб! Счастливым румянцем полыхает невеста, облаченная в спешно занятое у подруги подвенечное платье, гордо выступает жених, и сабля хлопает его по заплатке у колена… Сколько волнений, вечеринок, душевного трепета! Ура! Джонстон держит янки в двадцати двух милях от города! Да, линия обороны вокруг Дозорной была непробиваема. После двадцатипятидневных боев даже генерал Шерман убедился в этом: потери он понес огромные. И вместо того чтобы продолжать лобовые атаки, он опять бросил свою армию в широкий круговой обход, стараясь вклиниться между войсками конфедератов и Атлантой. И стратегия эта опять сработала. Ради защиты своих тылов Джонстон вынужден был оставить высоты, которые так успешно удерживал. Он потерял треть своих людей в этих боях, а оставшиеся устало ковыляли под дождем по проселку к реке Чаттахучи. Конфедераты не надеялись получить подкрепление, тогда как железная дорога, принадлежавшая теперь янки от Теннесси до линии фронта, ежедневно поставляла Шерману свежие боевые части, оружие, довольствие и снаряжение. Вот и шли серые отряды по грязи раскисших полей назад, к Атланте. С утратой, как считалось, неприступных позиций новая волна ужаса накатила на город. И это после двадцати пяти дней, в течение которых все уверяли друг друга, что такого уж никак произойти не может. И вот – произошло! Но генерал обязательно удержит янки на противоположном берегу реки. Хотя, Боже милостивый, река-то как близко – всего в семи милях! Но Шерман успел обойти их с фланга, форсировал реку выше по течению и заставил истощенные ряды «серых» лезть в желтую воду, а потом из последних сил пытаться втиснуться еще раз между захватчиками и Атлантой. Они на скорую руку окопались в мелких ямках долины Персикового ручья к северу от города. Атланта пребывала в смертельной панике. Бой и отступление! Бой и отступление! И после каждого отступления янки подходили все ближе к городу. Персиковый-то ручей вообще в пяти милях! И о чем там генерал думает? Крики типа «Дайте нам человека, который будет стоять и сражаться» достигли Ричмонда. А в Ричмонде понимали, что утрата Атланты – это проигрыш в войне, и, после того как войска переправились через Чаттахучи, генерал Джонстон был отстранен от командования. Армию возглавил генерал Худ, один из корпусных командиров Джонстона, и город вздохнул чуть легче. Уж кто-кто, а Худ отступать не станет. Только не этот длинный из Кентукки – борода лопатой, в глазах огонь! У него бульдожья хватка, все знают! Погонит янки назад от ручья как миленьких, да, и за реку, и дальше, и так всю дорогу до самого Долтона. А в войсках зашумели: «Верните нам Старого Джо!» Они прошли вместе со Старым Джо все эти тяжкие мили от Долтона, и они-то знали, в отличие от гражданских, какой громадный перевес был на стороне противника. Шерман не стал дожидаться, пока Худ подготовится к атаке. На следующий день после смены командования генерал «синих» совершил молниеносный бросок, занял маленький городок в шести милях позади Атланты и перерезал там железную дорогу. А это была железная дорога, которая связывала Атланту с Огастой, Чарлстоном, Уилмингтоном и Виргинией. Шерман нанес по Конфедерации сокрушительный удар. Настало время действовать, идти в бой! Атланта вопила, призывая к бою. И вскоре, в послеполуденный час тяжелой влажной июльской жары, Атланта получила то, что хотела. Генерал Худ не просто стоял и сражался, он сделал больше. На берегу Персикового ручья он напал на янки бешеной атакой, вырвав своих людей из окопов и бросив их против «синих», численно превосходивших силы Конфедерации более чем вдвое. Перепуганные жители, шепча молитвы, чтобы Худ своей атакой отогнал янки подальше, слушали буханье пушек и ружейную трескотню – такую громкую, словно бой шел в соседнем квартале, а не за пять миль от центра города. Было слышно, как грохочут батареи, видны были дымы орудий, вьющиеся над деревьями подобно низким облачкам, но тянулись часы, а никто не знал ничего о ходе битвы. На склоне дня поступили первые известия, но неточные, противоречивые, вселяющие страх – ведь принесли их раненые, выбывшие из строя в первые часы сражения. Люди эти брели в город поодиночке и группами, легкораненые поддерживали тех, кто хромал и шатался. Скоро они пошли уже непрерывным потоком через город к госпиталю – черные, как негры, от порохового дыма, пыли и пота, с открытыми ранами, подсыхающей кровью и роями мух над головой. Поскольку брели они с севера, то дом тети Питти одним из первых попадался им на глаза, и, дотопав до калитки, они валились на траву и хрипло каркали: – Воды! И до конца этого палящего дня тетя Питти и все ее домашние, белые и черные, простояли на солнцепеке с ведрами, ковшиками и бинтами, зачерпывали попить и перевязывали раны, пока все бинты не вышли, и даже истощился запас разодранных на полосы простыней и полотенец. Тетя Питти совершенно забыла, что от вида крови ей всегда делается дурно, и работала до тех пор, пока маленькие ножки в чересчур тесных туфельках не затекли так, что перестали ее держать. И Мелани, ставшая громоздкой из-за ребенка, забыла о требованиях благопристойности и лихорадочно работала бок о бок с Присси, кухаркой и Скарлетт, при этом лицо у нее было такое же напряженное, как у любого из раненых. Когда ей все-таки сделалось плохо и она потеряла сознание, то выяснилось, что ее некуда положить, кроме как на кухонный стол, потому что все кровати, кресла и диваны в доме были заняты ранеными. Малыш Уэйд, всеми позабытый в этом столпотворении, сидел тючком на веранде, сосал палец, икал и глядел неотрывно сквозь перила на лужайку круглыми глазенками, испуганный и зажатый, как кролик в клетке. Скарлетт взглянула мельком, заметила его и резко прикрикнула: – Иди поиграй за домом, Хэмптон Уэйд! Но он не послушался, так и сидел, завороженный ужасающей, безумной сценой. Вся лужайка покрыта была распростертыми телами мужчин – они так устали и ослабли от ран, что не могли двинуться с места. Дядя Питер грузил их в коляску и отвозил в госпиталь, делая ездку за ездкой, пока лошадь не взмылилась. Миссис Мид и миссис Мерривезер тоже предоставили свои коляски, и их нагрузили так, что рессоры просели от тяжести. Позже, когда опустились жаркие летние сумерки, с поля боя потянулись скрипучие санитарные кареты и крытые грязным брезентом интендантские фургоны, а за ними – фермерские повозки, воловьи упряжки, телеги и даже чьи-то щегольские кабриолеты, реквизированные медицинской службой. Набитые ранеными и умирающими, они ехали мимо дома тети Питти, трясясь и переваливаясь на ухабистой дороге, и кровь капала в красную пыль. При виде женщин с ведрами и ковшиками перевозка приостанавливалась и поднимался хор криков, хрипов и шепотов: – Воды! Скарлетт поддерживала мотающиеся из стороны в сторону головы, подносила кружку к запекшимся губам – если они могли еще пить, ведрами лила воду на пыльные, дрожащие тела, на открытые раны, чтобы люди хоть на краткий миг получили облегчение. Поднимаясь на цыпочки, она протягивала черпачок возчикам и у каждого допытывалась: – Ну, как там? Что там? И от всех слышала один ответ: – Не знаю точно, леди. Рано еще говорить. Пришла ночь, духота еще сгустилась. В воздухе – ни дуновения. От пылающих факелов в руках у негров исходил нестерпимый жар. Пыль забилась в ноздри, высушила губы. Лавандовое ситцевое платье Скарлетт, еще утром такое чистенькое, свежее, накрахмаленное, теперь все было в поту, в полосах крови и грязи. Так вот что имел в виду Эшли, когда писал, что война – это не блеск славы, а грязь и страдания. Усталость придавала всей сцене оттенок нереальности, кошмарного сна. Если бы такое могло быть на самом деле – или и правда происходило на самом деле, – значит, мир сошел с ума. А если нет, то почему она стоит тут, на мирной лужайке двора тети Питти, среди колеблющихся огней, и поливает водой умирающих своих поклонников? Да, тут многие были ее поклонниками, они силились улыбнуться, увидев ее. Они приплелись сюда по темной, пыльной дороге – те, кого она так хорошо знала; они умирают прямо у нее на глазах, истерзанные москитами, липнущими к их окровавленным лицам, – люди, с которыми она танцевала и смеялась, для которых играла на пианино и пела романсы, кого она дразнила и утешала, даже любила – немножко.
Кэри Эшберна она обнаружила на воловьей повозке, он лежал на подстилке чуть живой, с пулевым ранением в голову. Но она не могла бы вытащить его, не потревожив еще шестерых раненых, и потому его повезли дальше, в госпиталь. Позже она узнала, что он умер до того, как доктор успел осмотреть его, и был где-то похоронен, а где – никто не мог сказать точно. Сколько же людей было похоронено вот так в тот месяц – в канавах, в наспех вырытых могилах на Оклендском кладбище. Мелани очень переживала, что у них не было возможности отрезать у Кэри прядь волос и послать матери в Алабаму. Ночь все тянулась, душная и жаркая, ломило спины, подгибались колени, и к каждому новому человеку Скарлетт и Питти кидались с вопросами: – Ну? Как там? Известно что-нибудь? По прошествии долгих, томительных часов они таки получили ответ – и такой, после которого молча уставились друг на друга белыми незрячими глазами. – Мы отступаем. – Нам пришлось отступить. – Их много больше, чем нас, их тьма-тьмущая. – Янки отрезали конницу Уилера, надо его выручать. – Наши ребята скоро будут в городе. Скарлетт и Питти цеплялись друг за друга, чтобы не упасть. – И что же… янки наступают? – Да, мэм, они здорово прут, да только сюда им не войти. – Не бойтесь, мисс, Атланту они взять не смогут. – Да что вы, мэм, у нас же тут миллион миль окопов и укреплений вокруг города. – Я сам слышал, как Старый Джо говорил, дескать, Атланту он может держать до скончания века. – Но у нас ведь нет больше Старого Джо. У нас теперь… – Заткнись ты, дурень! Хочешь леди перепугать? – Янки этот город не возьмут, мэм. – А почему бы вам, леди, не уехать в Мейкон или еще куда-нибудь, где безопасно? У вас есть близкие в других местах? – Нет, Атланту янки не возьмут, но стараться будут, это точно, а у дам здоровье хрупкое. – Пальба будет мощная, все к тому идет. На следующий день под струями упорного обложного дождя через город потекла потерпевшая поражение армия – истощенная голодом и усталостью, обескровленная за семьдесят шесть дней боев и отступлений. От лошадей остались кожа да кости, и эти одры в упряжи из веревочных концов и сыромятных ремней волокли за собой орудия и зарядные ящики. Но все это никак не было похоже на толпы бродяг, отнюдь. Солдаты шли строем, в походном порядке, какие-то даже небрежно-стильные в своем рванье, развернув под дождем истерзанные боевые знамена. Они постигли науку отступления под началом Старого Джо, который сделал это столь же важной частью стратегии, как и наступление. Бородатые и обтрепанные, они заворачивали на Персиковую улицу, задавая себе ритм песней «О, Мэриленд, мой Мэриленд», и весь город встречал их. Они были свои, родные – и в победе, и в поражении. Милицейское ополчение штата, которое всего ничего как уходило, блистая отличным обмундированием, теперь почти не выделялось среди бывалых бойцов. Новички тоже были все в грязи, нечесаны и неприбраны, но дело не только в этом. Нечто иное появилось у них во взгляде, в осанке. Три года оправданий, объяснений, почему они не на фронте, остались позади. Тыловое спокойствие они обменяли на жестокость битвы. Многие из их числа обменяли легкую жизнь на мучительную смерть. И эти, сегодняшние – уже ветераны, хоть и воевали недолго, но все равно ветераны. Свой долг они выплатили. Выискивая в толпе знакомые лица, они смотрели на них гордо и с вызовом. Теперь им можно высоко держать голову. Прошли отряды самообороны – старики от усталости еле переставляли ноги, а у юнцов были умученные лица детей, слишком рано столкнувшихся с проблемами взрослых. Когда Скарлетт попался на глаза Фил Мид, она его едва узнала – он был черен лицом от пороха и переутомления, мрачен и напряжен сверх меры. Проковылял дядя Генри – непокрытую макушку поливает дождь, голова торчит из дырки, проделанной в старой клеенке, которую он приспособил себе на плечи. Дедушку Мерривезера усадили на оружейную подводу – он почему-то был бос, и ноги обмотаны тряпьем. Очень старалась Скарлетт отыскать Джона Уилкса, но его нигде не было видно. Меж тем ветераны Джонстона шагали неутомимо, небрежной походкой, к которой приноровились за три года кочевой жизни, и находили еще в себе силы улыбаться и помахивать хорошеньким девушкам или грубо обзывать мужчин не в военной форме. Они направлялись к траншеям, окольцевавшим город, – и это были не какие-то там ямки, не наспех вырытые окопчики, а настоящие земляные укрепления, по грудь глубиной, защищенные мешками с песком и насыпью, утыканной острыми кольями. Миля за милей тянулись эти траншеи вокруг города красными рубцами на теле земли и ждали людей, для которых были предназначены. Толпы на улицах приветствовали солдат, как приветствовали бы пришедших с победой. В каждом сердце жил страх, но теперь, когда люди знали правду, когда худшее уже случилось, когда война стояла у самого порога, с городом произошла перемена. Никакой паники, никакой истерии. А что у кого лежит на сердце, по виду не скажешь. Всякий смотрел бодро, пусть даже эта бодрость была напускной. Всякий храбрился, желая верить в свою армию. И все повторяли, что сказал Старый Джо как раз перед тем, как был отстранен от командования: «Я могу держать Атланту до скончания века». Теперь, когда и генералу Худу пришлось отступать, большинство жителей, как и солдаты, желали бы вернуть Старого Джо, но запрещали себе говорить об этом вслух, только черпали мужество в его словах: «Я могу держать Атланту до скончания века». Тактические предосторожности Джонстона – это не для генерала Худа. Он атаковал янки на востоке, он атаковал их на западе. Шерман кружил в окрестностях, как борец на ковре, выискивая место на теле противника, за что ухватиться, и Худ не стал ждать в окопах, пока янки перейдут в наступление. Он нагло вышел навстречу и обрушился на них с дикой яростью. Всего каких-то несколько дней продолжались бои у Атланты и местечка под названием Церковь Эзры, но после них сражение у Персикового ручья стало казаться просто потасовкой. Однако янки выдержали бы и не такое. Они понесли тяжелые потери, но они могли позволить себе терять. И все это время их батареи поливали Атланту снарядами, убивая жителей прямо в домах, снося крыши зданий, дырявя улицы громадными воронками. За те одиннадцать дней, что генерал Худ командовал войсками, он потерял почти столько же людей, сколько Джонстон – за семьдесят четыре дня боев и отступлений, а Атланта оказалась обложенной с трех сторон. Железная дорога, ведущая в Теннесси, была теперь на всем протяжении в руках у Шермана. Его армия отсекла линии, ведущие на восток и на юго-запад, в Алабаму. Свободна была только одна железная дорога – на юг, в Мейкон и Саванну. Но Атланта была забита солдатами, беженцами, ранеными, и эта единственная ниточка никак не соответствовала вопиющим нуждам задыхающегося города. И все же – пока эту дорогу удерживали, Атланта могла сопротивляться. Скарлетт обуял ужас, когда до нее дошло, какую важность приобрела эта линия, как ожесточенно будет драться за нее Шерман и как неистово будет защищать ее Худ. А ведь это та самая дорога, что идет через ее родное графство, через Джонсборо. А от Джонсборо до «Тары» всего пять миль… «Тара» представлялась райскими кущами, мирным приютом по сравнению с грохочущим адом Атланты. Но «Тара» всего в пяти милях от Джонсборо! В день, когда начинались бои, многие дамы Атланты, и Скарлетт в том числе, устроились на плоских крышах складов, прикрылись от солнца крохотными своими зонтиками и стали наблюдать за ходом битвы. Но как только первые снаряды упали на улицы, все дамы попрятались по подвалам. И тут же начался массовый исход женщин, детей и стариков из города. Они стремились в Мейкон, причем многие из тех, кто сел в поезд тем вечером, становились беженцами уже в пятый, в шестой раз – по мере того как Джонстон отступал от Долтона. Но теперь багажа у них было гораздо меньше, чем когда они прибыли в Атланту. В основном они несли с собой только ковровый дорожный мешок да скудный завтрак, завернутый в платок. Кое с кем оказывался слуга, несший столовое серебро да один-два фамильных портрета, спасенные еще при первом бегстве. Миссис Мерривезер и миссис Элсинг уехать отказались. Они нужны госпиталю, а кроме того, заявляли дамы, они ничего не боятся, и никаким янки не удастся выгнать их из родного гнезда. Но Мейбл с младенцем и Фанни Элсинг уехали в Мейкон. Миссис Мид в первый раз за всю свою замужнюю жизнь проявила непослушание – она категорически отказалась выполнить докторское предписание и сесть ради собственной безопасности в поезд. Она нужна доктору, утверждала миссис Мид; более того, тут где-то Фил в окопах, и она хочет быть поблизости на случай…
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!