А миссис Уайтинг уехала, и многие другие дамы из круга знакомых Скарлетт. Тетя Питти была среди первых, кто развенчал генерала Джонстона за его тактику отступлений, и она же первая упаковала свои сундуки. У нее деликатная нервная система, сказала она, и шум для нее непереносим. Она боится, что может упасть в обморок при разрыве снаряда и будет не в состоянии добраться до подвала. Нет, вообще-то она ничего не боится. И тетя Питти попробовала придать воинственное выражение своему детскому ротику, но неудачно. Она бы съездила в Мейкон, пожила бы у своей старой кузины, миссис Барр, и девочкам хорошо бы поехать с ней. Но Скарлетт не горела желанием ехать в Мейкон. Хоть и напуганная снарядами, она все же предпочла бы остаться в Атланте, чем ехать в Мейкон, потому что ненавидела старую миссис Барр всей душой. Несколько лет назад миссис Барр обозвала ее вертихвосткой. Дело было на вечеринке в доме Уилксов, Скарлетт целовалась с ее сыном Вилли, и миссис Барр застигла их в этот момент. – Нет, – сказала Скарлетт тете Питти. – Я поеду домой, в «Тару», а Мелли может отправиться с вами в Мейкон. На это Мелли ответила горькими слезами, причем рыдала она самым душераздирающим образом и всех переполошила. Когда тетя Питти умчалась за доктором, Мелани поймала руку Скарлетт, притянула ее к себе и заговорила умоляюще: – Милая, не уезжай в «Тару», не оставляй меня! Без тебя мне будет так одиноко! Ох, Скарлетт, да я сразу умру, если тебя не будет, когда подойдет время ребенку! Да, да, я знаю, у меня есть тетя Питти, и она славная. Но ведь у нее никогда не было детей, она не знает, что это такое! И потом, понимаешь, она порой так действует мне на нервы – я взвыть готова! Не бросай меня, родная, ты же мне как сестра. И помимо всего прочего, не забудь… – и Мелли слабо улыбнулась, – не забудь, что ты обещала Эшли позаботиться обо мне. Он говорил, что собирается тебя просить. Скарлетт уставилась на нее в полном недоумении. Притом, что сама она испытывает к этой женщине острейшую неприязнь, которую и скрыть-то бывает трудно, как это возможно, чтобы Мелани любила ее, да еще так сильно? И как Мелли может быть такой тупой, чтобы не разгадать ее секрета, ее любви к Эшли? Ведь за последние три месяца настоящей пытки она, Скарлетт, сто раз себя выдавала, ожидая вестей от него. А Мелани ничего не видит. Мелани вообще не видит ничего, кроме хорошего, в тех, кого любит… Да, Эшли взял с нее обещание опекать Мелани. «Ох, Эшли, Эшли! Тебя могли убить за эти месяцы, тебя, должно быть, уже нет на свете, а вот же – теперь это обещание вышло наружу и сковывает меня!» – Хорошо, – промолвила она скупо. – Я обещала ему и слова своего назад не возьму. Но я не хочу ехать в Мейкон и жить у этой старой кошки Барр. Я бы через пять минут глаза ей выцарапала. Я собираюсь домой, в «Тару», и ты можешь со мной. Мама будет тебе рада. – О, я бы с удовольствием! У тебя мама такая милая! Но ты понимаешь, тетечка и мысли не допускает, что ее не будет рядом, когда появится малыш, а в «Тару» она не поедет, я знаю. Это слишком близко к боям, а ей хочется покоя. Ловя ртом воздух, ворвался доктор Мид: из панического лепета Питтипэт он сделал вывод, что его ожидают в лучшем случае преждевременные роды. При виде мирной картины он страшно разгневался, о чем и сообщил во всеуслышание. Узнав, из-за чего сыр-бор, доктор с ходу расставил все по местам, отметая возражения. – Вам ехать в Мейкон, мисс Мелли? И речи быть не может. Попробуйте только двинуться с места – и я за вас не отвечаю. Поезда битком набиты и ходят кое-как, пассажиров в любой момент могут высадить где-нибудь в лесах, если поезд потребуется для раненых или для войск. А в вашем состоянии… – А если мне в «Тару», со Скарлетт? – Я же сказал: вам нельзя двигаться с места. В «Тару» нужно ехать мейконским поездом, то есть все то же самое. Вдобавок никто не знает с уверенностью, где сейчас янки, а они могут оказаться где угодно, могут даже захватить ваш поезд. Но предположим, вы благополучно добираетесь до Джонсборо, и что же? Там-то еще пять миль трястись по ухабам до «Тары». Такая поездка не для женщины на сносях. Да и врача нет ни единого в целом графстве, ведь старый-то доктор Фонтейн ушел в армию! – Но есть же повитухи… – Я сказал: врача! – резко пресек он и невольно пробежался взглядом по ее хрупкому остову. – Переезды сейчас для вас недопустимы. Это может быть опасно. Вы же не хотите рожать в поезде или в повозке, а? Медицинская прямота доктора Мида повергла вспыхнувших дам в смущенное молчание. – Вам следует находиться здесь, где я смогу наблюдать вас. И с постели ни-ни! Никакой беготни по лестнице в подвал! Нет, нет и нет – пусть хоть снаряды залетают в окно. Вообще говоря, тут не так уж и опасно. И мы вот-вот погоним янки обратно… Короче, мисс Питти, вы едете в Мейкон, а эти юные леди остаются здесь. – Без присмотра?! – ужаснулась Питтипэт. – Да они уж сами матроны, – сказал раздраженно доктор. – И миссис Мид через два дома. В любом случае мужское общество сейчас не для них, пока мисс Мелли в таком состоянии. Да бог ты мой, мисс Питти! У нас военное время. Не о приличиях нам надлежит теперь думать – о мисс Мелли! Он протопал вон из комнаты и подождал на крыльце, пока к нему выйдет Скарлетт. – Буду с вами откровенен, мисс Скарлетт, – проговорил он, теребя свою седую бородку. – Вы производите впечатление здравомыслящей молодой женщины, так что избавьте меня от этих ваших румянцев. Я не желаю больше слышать никаких разговоров насчет ее отъезда. Сомневаюсь, чтобы она выдержала поездку. Ей предстоит трудное время, даже при самых благоприятных обстоятельствах – очень узкий таз, вы же понимаете. Не исключено, что для родовспоможения понадобятся щипцы. Вот почему я не хочу, чтобы ею занималась какая-нибудь невежественная черная повитуха. Таким, как мисс Мелли, вообще не следовало бы рожать, но… Словом, упакуйте сундук мисс Питти и отошлите ее в Мейкон. Она чересчур подвержена страхам и будет только расстраивать мисс Мелли, а это ни к чему хорошему не приведет. А теперь, мисс… – он пробуравил ее взглядом, – я не желаю слышать и о вашем отъезде тоже. Вы остаетесь с мисс Мелли вплоть до рождения ребенка. Не боитесь, нет? – О нет! – мужественно солгала Скарлетт. – Вот храбрая девочка! Миссис Мид будет у вас за старшую, когда возникнет нужда, а я пришлю старую Бетси – готовить вам, если мисс Питти захочет взять с собой слуг. Это не надолго. Младенец должен появиться на свет через пять недель, но при первых родах, да еще под обстрелом – кто знает. Это может случиться в любой день. Итак, тетя Питти отбыла в Мейкон, обливаясь горючими слезами и прихватив с собою дядю Питера и кухарку. Лошадью с коляской она в порыве патриотизма облагодетельствовала госпиталь, о чем немедленно и пожалела, что вызвало новые потоки слез. А Скарлетт и Мелани остались с малышом Уэйдом и Присси одни в пустом доме, где сразу стало гораздо спокойнее и тише, несмотря на продолжающуюся канонаду. Глава 19 В те первые дни осады, когда янки то и дело пытались сломать оборону города, Скарлетт была настолько запугана воем снарядов, что только и могла беспомощно праздновать труса, закрыв уши ладонями и ожидая ежесекундно, что ее разнесет в прах. Едва заслышав свистящий вой, возвещающий их приближение, она кидалась в комнату к Мелани, ныряла к ней в постель, и они вдвоем, прижавшись друг к дружке и закопав голову в подушки, слабо вскрикивали: – Ой! Ой! Присси с Уэйдом вкатывались в подвал и скрючивались в затянутом паутиной темном углу, при этом девчонка вопила что есть мочи, а малыш икал и всхлипывал. Задыхаясь под пуховыми подушками, пока смерть визжит над головой, Скарлетт молча кляла Мелани, что из-за нее не может спрятаться в безопасном месте под лестницей. Но доктор запретил Мелли ходить, и Скарлетт вынуждена быть при ней. К ужасу от перспективы быть разорванной в клочки добавлялся еще и такой же силы страх от мысли, что у Мелани в любой момент могут начаться роды. Стоит только подумать об этом – сразу прошибает холодный пот. И что прикажете делать, если пойдет ребенок? Ясно же, что она скорее даст Мелани умереть, чем высунет нос наружу, искать доктора, когда тут снаряды падают, как апрельский дождь. Понятно, что и Присси нужно отколошматить до смерти, чтобы толкнуть на такое рискованное предприятие. Ну и как быть, если пойдет ребенок? Однажды вечером, подготавливая для Мелани поднос с ужином, Скарлетт шепотом поведала свои заботы Присси, и та, что удивительно, развеяла страхи: – Мисс Скарлетт, если мы не сможем позвать доктора, когда у мисс Мелли наступит срок, то вам беспокоиться нечего. Я и сама управлюсь. Я про роды все знаю. У меня мама кто? Разве не повитуха? И что, по-вашему, она меня не учила на повитуху тоже? Ну и все, и положитесь на меня. Понимая, что умелые руки всегда рядом, Скарлетт вздохнула легче. Зато теперь ее стала снедать жажда, чтобы это испытание поскорей наступило и благополучно завершилось. Безумно желая оказаться вдали от рвущихся снарядов, в родной своей, надежной «Таре», она каждую ночь молилась, чтобы ребенок появился на следующий же день, и она бы тогда освободилась от своего обещания и могла бы уехать из Атланты. «Тара» представлялась таким спокойным местом, таким далеким от всех этих бед и напастей. Скарлетт томилась по дому и материнскому крылу, как не бывало с ней еще никогда в жизни. Рядом с Эллен она бы перестала бояться, что бы ни происходило вокруг. Каждый вечер после целого дня пронзительного, раскалывающего голову завывания снарядов она отправлялась спать с твердой решимостью завтра же сказать Мелани, что не может больше ни дня оставаться в Атланте, что ей нужно домой, а Мелани пусть перебирается к миссис Мид. Но как только она укладывалась на подушку, в памяти всплывало лицо Эшли, такое, каким она его видела в последний раз: осунувшееся от затаенной боли, но с легкой улыбкой на губах, и его голос: «Ты позаботишься о Мелани, правда? Ты такая сильная… Обещай мне». И она обещала. Эшли, наверное, лежит где-то мертвый. Но где бы он ни был, он смотрит на нее, держит ее этим обещанием. Живого или мертвого, она не может подвести его, и не важно, чего это ей будет стоить. И она оставалась – день за днем. Отвечая на письма Эллен, в которых мать умоляла ее вернуться домой, Скарлетт почти не касалась опасностей осады, объясняла свою задержку исключительно состоянием Мелани и обещала приехать, как только ребенок появится на свет. Эллен, очень отзывчивая во всем, что касалось родственных связей – кровных или по браку, признавала против воли, что дочь должна остаться, но просила настоятельно, чтобы Уэйд был прислан с Присси домой незамедлительно. Это предложение встретило полное одобрение со стороны Присси, у которой появилась идиотская привычка клацать зубами при каждом неожиданном звуке. Она так много времени проводила скорчившись в подвале, что барышни были бы совсем заброшены, если б не поддержка в лице флегматичной старой Бетси, присланной миссис Мид. Скарлетт не меньше своей матери пеклась о том, чтобы вывезти Уэйда из Атланты, но не только ради безопасности ребенка, а из-за того, что его постоянный страх раздражал ее. Уэйд был запуган обстрелами до немоты, и во время затишья он все равно цеплялся за материнскую юбку, боясь даже заплакать. Он боялся идти спать, боялся темноты, боялся заснуть – а вдруг янки придут и заберут его, и звук его тихих прерывистых всхлипываний среди ночи стал невыносим для ее нервов. На самом деле она была напугана точно так же, как и он, но ее злило, что его напряженная, осунувшаяся мордашка каждую минуту напоминает ей об этом. Да, Уэйду самое место в «Таре». А Присси пусть отвезет его туда и возвращается немедленно, чтобы быть под рукой, когда начнутся роды. Но прежде чем Скарлетт собрала их в путь, пришло известие, что янки прорвались на юг и уже были стычки вдоль железной дороги между Атлантой и Джонсборо. А если янки захватят поезд, которым поедут Присси и Уэйд?.. При этой мысли Скарлетт и Мелани разом побелели – ведь всякому известно, какие зверства чинят янки над беззащитными детишками, даже хуже, чем над женщинами. Поэтому она побоялась отправлять его домой, и он остался в Атланте – немой, дрожащий маленький призрак, неотступно следующий всюду за матерью, отчаянно страшась, что ее юбка выскользнет у него из руки хоть на минуту. Так и прошел тот жаркий июль: грохочущие дни сменялись душным, зловещим ночным безмолвием, и люди начали как-то приноравливаться к этому ритму. Так бывает, когда худшее уже свершилось и бояться больше нечего. Они страшились осады, а теперь живут в осаде – но ведь живут! И почти как обычно. Да, они сидят на вулкане, а что поделаешь? Ведь он пока не извергается, так чего беспокоиться попусту? А может, и вообще без извержения обойдется. Смотрите-ка, генерал-то Худ какой молодец, держит янки, не пускает в город! А кавалерия как бережет железную дорогу на Мейкон. Нет, Шерману она не по зубам! Но… Можно, конечно, храбриться перед лицом рвущихся снарядов и вести полуголодное существование, можно верить безраздельно в своих солдат, засевших в окопах, можно делать вид, что янки не подошли вплотную к городу, но все равно под самой кожей пульсирует паническая растерянность: что принесет завтрашний день? Подозрения, догадки, тревоги, скорби, взлеты и падения надежды – от таких мук маска изнашивается быстро, и кожица делается все тоньше и тоньше. Пока же люди держались, и бравый облик знакомых постепенно придал храбрости Скарлетт. Сработал и благословенный механизм самозащиты, который природа включает, когда необходимо вытерпеть то, что перенести невозможно. Признаться честно, она все еще подпрыгивала при каждом звуке разрыва, но уже не мчалась с визгом наверх, прятать голову под подушкой у Мелани. Теперь она могла сглотнуть и заметить невзначай: «Этот был близко, правда?» Она стала меньше пугаться еще и потому, что жизнь – и чем дальше, тем больше – приобретала признаки сна, непрекращающегося кошмара, какой бывает только во сне. Ведь невозможно же, чтобы она, Скарлетт О’Хара, на самом деле попала в такую переделку, когда каждый час, каждую минуту ей угрожает смертельная опасность. Невозможно, чтобы спокойное течение жизни полностью переменилось за столь короткий срок. Все какое-то нереальное, ненастоящее. Не может, не должно быть, чтобы нежную рассветную голубизну неба осквернял пушечный дым, грозовыми тучами повисший над городом. Чтобы томный знойный полдень, насыщенный сладкими ароматами буйно цветущей жимолости и роз, стал таким жутким от воя снарядов, рвущихся на улицах с оглушительным звуком, подобным трубному гласу в день Страшного суда, а горячий металл осколков, разлетающихся на сотни ярдов, убивал вокруг все живое – и людей, и скот. Ушла в небытие дремота послеполуденной сиесты, потому что Персиковая улица – даже если грохот битвы и стихал временами, – эта улица всегда, в любой час полна была шума и движения: со скрипом, стуком и лязгом проезжали по ней пушки и санитарные кареты; брели, спотыкаясь, раненые с передовой; форсированным маршем проходили воинские части, перебрасываемые с одной стороны города на другую, для усиления более опасного участка; и курьеры, курьеры – очертя голову они метались по улице, в штаб и обратно, как будто от их проворства и усердия зависела судьба Конфедерации. Некоторый покой приносили с собой ночи, но в этом спокойствии чудилось нечто зловещее. Ночь была тиха как-то чересчур: как будто древесные лягушки, цикады и пересмешники тоже испугались и не решаются слить свои голоса в обычном хоре летней ночи. Порой тишину разрывала резкая трескотня ружейной перестрелки на ближних подступах. Часто глухими ночами, когда Мелани спала, все лампы в доме были потушены, и мертвящая тишина давила на город, Скарлетт лежала без сна и вдруг слышала звяк щеколды на калитке, а потом мягкий, но упорный стук в переднюю дверь. Неведомые солдаты, без лиц и без счета, приходили во тьме к ее дому, она слышала их голоса, они просили, пытались говорить с нею. Случалось, тень произносила очень культурным голосом: – Мадам, примите мои извинения, я чрезвычайно огорчен, что вынужден потревожить вас, но не могли бы вы дать нам воды – мне и коню? Раздавались порой грубые, хриплые голоса горцев или гнусавая речь равнинных жителей с далекого юга, а то вдруг баюкающая протяжность прибрежного выговора схватит за сердце, напомнив об Эллен… – Барышня, у меня тут напарник, я-то нацелился доставить его в госпиталь, а он, глянь, при последнем издыхании. Будь добра, возьми его к себе в дом, а? – Дамочка, у меня брюхо подвело с голодухи, сил нету никаких. Хоть бы кусок кукурузной лепешки, я бы воспрянул, ей-ей! Может, найдется? Чтобы вас не обездолить. – Мадам, простите мое вторжение, но нельзя ли мне провести ночь у вас на крыльце? Я увидел розы, ощутил запах жимолости – это так напомнило мне о доме, что я дерзнул… Нет, такие ночи не могут быть наяву. Кошмарный сон – да, и люди эти – тоже часть кошмара, бестелесные и безликие, только голоса, что обращаются к ней из мрака. Натаскать воды, дать поесть, положить подушки на крыльце, поддержать грязную голову умирающего… Нет, не может быть, чтобы все это действительно происходило с ней! Однажды, в последних числах июля, к ним постучался ночью дядя Генри. Сам дядя Генри минус зонтик, ковровая сумка и кругленькое брюшко. Когда-то пунцовые толстые щечки теперь обвисли складками, как бульдожьи брылы, длинные белые космы были грязны неописуемо. На ногах какая-то рвань, он завшивел и оголодал, но гневливый, горячий дух его ничуть не пострадал. У девушек создалось впечатление, что он собой доволен – хоть и высказался определенно по поводу «этой дурацкой войны, когда старые дураки вроде меня уходят палить из ружья». Он знал, что нужен наравне с молодыми и что делает работу, какая по плечу молодому и сильному мужчине. Он и чувствовал себя молодым – куда там деду Мерривезеру, говорил он племянницам, откровенно сияя и красуясь. У деда люмбаго, это здорово ему мешает, и капитан даже собирался отправить его домой. А дед не захотел! Так вот прямо и заявил: лучше уж, мол, капитанова ругань и свист пуль, чем квохтанье невестки и эта вечная ее песня, чтобы бросил табак жевать и бороду стирал с мылом каждый день. Визит дяди Генри был краток, так как ему дали увольнительную всего на четыре часа, и половину срока должна съесть одна только дорога от окопов и обратно. – Теперь, девочки, мы с вами довольно долго не будем видеться, – объявил он, устраиваясь с удобствами у Мелани в спальне и опуская стертые ноги в тазик с прохладной водой, что поставила перед ним Скарлетт. – Утром наша рота снимается с позиций. – И куда? – Мелани испуганно вцепилась ему в руку. – Не трогай меня руками! – рассердился дядя Генри. – Не видишь – я весь во вшах! Кабы не вши да понос, война была бы просто пикничком. А куда нас перебрасывают? Мне не докладывали, но есть одно неплохое соображеньице. Мы выступаем на юг, к Джонсборо, или я вообще ничего не смыслю. – Ой, зачем же к Джонсборо? – Затем, что там намечается крупное сражение, барышня. Янки вознамерились взять железную дорогу, они для этого костьми лягут. А если возьмут, то прощай Атланта. – Ой, дядя, а вы думаете, они возьмут? – Черта лысого они возьмут, когда я там буду! – Дядя Генри широко улыбнулся двум испуганным мордашкам. Потом заговорил серьезно: – Но бой будет тяжелый. И нам надо его выиграть. Вы знаете, конечно, что янки перехватили все железнодорожные линии, кроме мейконской. У них в руках все пути сообщения, даже проселки и верховые тропы, осталась только дорога Мак-Доноу. Атланта в мешке, а завязки от мешка – в Джонсборо. И если янки сумеют в том месте захватить железную дорогу, они затянут завязки, а мы будем трепыхаться, как опоссум в котомке. Поэтому цель наша – не пропустить их к железной дороге… Так что, может случиться, я застряну где-нибудь на неопределенное время, вот и пришел попрощаться с вами и удостовериться, что Скарлетт по-прежнему с тобой, Мелли. – Конечно со мной. – Мелани с нежностью поглядела на Скарлетт. – Вы не переживайте за нас, дядя Генри, и поберегите себя. Дядя Генри вытер мокрые ступни о лоскутный коврик и закряхтел, натягивая свои опорки. – Надо идти, – сказал он. – Мне еще топать пять миль. Скарлетт, заверни-ка мне с собой чего-нибудь поесть. Что найдется. Поцеловав на прощание Мелани, он спустился в кухню, где Скарлетт укладывала в салфетку яблоки и кукурузную лепешку. – Дядя Генри, а что… Это и правда так серьезно? – Серьезно? Господь всемогущий! Да что ты за гусыня такая? Мы на последнем рубеже. – По-вашему, они и до «Тары» доберутся?