«А! Ага! – Она ликовала. В душе запели трубы. – Ну, теперь я ему покажу!» Она ответила с хорошо отработанной прохладцей: – Определенно нет. То есть если только вы не исправите своих манер самым решительным образом. – А я не имею ни малейшего намерения их исправлять. Значит, вы не сможете меня полюбить? Прекрасно, я на это и надеялся. Видите ли, вы мне нравитесь, очень нравитесь, необычайно, безмерно, но я не люблю вас. Для вас это была бы трагедия – дважды пострадать от безответной любви. Правда, дорогая? Можно мне называть вас «дорогая», миссис Гамильтон? Впрочем, я все равно буду называть вас «дорогая», вне зависимости от того, угодно вам это или нет. Приличия должно соблюдать. – Вы меня не любите? – Нет. Разумеется, нет. А вы надеялись, что да? – Не заноситесь так! – Ах, вы надеялись! Увы, прощай надежды! Я мог бы полюбить вас: вы обворожительны и обладаете множеством талантов, абсолютно бесполезных. Однако и в других дамах есть своя прелесть и таланты, столь же бесполезные, как ваши. Но вы нравитесь мне ужасно, вы привлекаете меня эластичностью совести, эгоизмом, который редко даете себе труд скрывать, и хитрой практической сметкой, унаследованной, полагаю, от ирландского крестьянина – не слишком далекого вашего предка. Ну вот, теперь она крестьянка! Он еще и оскорбляет ее! Скарлетт до того рассвирепела, что вместо слов у нее вырывалось какое-то булькающее шипение. – Не перебивайте, – попросил он, крепче стиснув ей руку. – Вы именно тем мне и нравитесь, что те же самые качества я нахожу в себе, а подобное тянется к подобному. Как я понял, вы все еще носитесь с памятью божественного и твердолобого мистера Уилкса, который, вероятнее всего, уже полгода как покоится в сырой земле. Но в вашем сердце должно быть место и для меня тоже. Скарлетт, перестаньте дергаться! Я объясняюсь с вами, я делаю вам признание. Я понял, чего мне недостает, в тот самый момент, как перевел взгляд на вас, еще тогда, в «Двенадцати дубах», пока вы морочили бедолагу Чарлза Гамильтона. Ни одну женщину я не желал так сильно, как вас, – и ни одну не ждал так долго. На последних его словах Скарлетт дышать перестала от изумления. Ну и что с того, что он оскорбил ее. Главное – он любит ее, любит! Но он упрям и противоречив и потому не может или не хочет сказать прямо и открыто, в простых словах – вероятно, из опасения, что она будет смеяться. Ну, попался, дружочек! Сейчас мы тебя проучим, и живехонько! – Вы просите меня стать вашей женой? Он выронил ее руку и громко расхохотался, а она испуганно вжалась в кресло. – Боже сохрани, нет, конечно! Разве я не говорил вам, что я не из тех, кто женится? – Ну а… Но… Что же тогда… Он встал во весь рост, приложил руку к сердцу и изобразил преувеличенно галантный, почти карикатурный поклон. – Дорогая, – проговорил он невозмутимо, – отдавая должное вашему тонкому и проницательному уму, я решил не соблазнять вас предварительно, а сразу просить вас стать моей любовницей. «Любовницей»! Слово билось у нее в голове, кричало ей, что она жестоко, грубо оскорблена, но в этот первый, ошеломляющий миг она не почувствовала оскорбления. Она ощутила лишь толчок дикой ярости, что он мог счесть ее такой дурой. Да, он, должно быть, считает ее круглой дурой, раз предложил такое вместо ожидаемого замужества. Обида, болезненный удар по самолюбию, разочарование – все разом перемешалось в ней, и не успела она подумать о высокой морали, с позиции которой даст ему отпор, как с языка сами собой сорвались первые попавшиеся слова: – «Любовницей»! Ну и что я с этого буду иметь, кроме выводка шпаны? У нее челюсть отпала: какой кошмар, что же это такое она наговорила?! А он смеялся, хохотал, ржал – до потери голоса. И все время вглядывался во тьму, где она сидела безгласной тенью, прижав ко рту платочек. – Вот этим-то вы мне и нравитесь! Вы единственная откровенная женщина из всех, кого я знаю, единственная, которая смотрит на вещи с практической стороны и не напускает туману завываниями насчет греха и нравственности. Любая другая на вашем месте прежде всего упала бы в обморок, а затем указала бы мне на дверь. Скарлетт вскочила на ноги, лицо ее горело от стыда. Как она могла сказать такое, как могла она, дочь Эллен, с ее воспитанием, сидеть здесь и слушать эти унижающие ее речи, а потом еще и позволить себе столь непристойную реплику? Она должна была завизжать. Лишиться чувств. Ей надлежало холодно отвернуться и в молчании удалиться с веранды. А теперь поздно, слишком поздно. – Ну так я укажу вам на дверь! – крикнула она, не заботясь о том, что ее услышит Мелани или миссис Мид за два дома по улице. – Ступайте прочь! Как вы смеете говорить подобные вещи мне! Какое я совершила деяние, что вы предположили… Убирайтесь и не смейте больше здесь появляться! На этот раз все кончено. И не думайте приходить сюда с этими вашими сверточками, лентами-булавками, не надейтесь на прощение. Никогда! Я вот… Я расскажу отцу, и он убьет вас! Он поднял свою шляпу и поклонился; при свете лампы она видела, что он улыбается – зубы сверкнули под ниточкой усов. Он не был пристыжен, его позабавило то, что она сказала, и теперь наблюдал за нею с обостренным, тревожащим интересом. О, мерзкий! Скарлетт резко повернулась и пошла в дом. Она взялась за дверь, чтобы хлопнуть ею как следует, со стуком, но крючок, который удерживал дверь в открытом положении, оказался слишком туг. Она чуть не задохнулась, сражаясь с неподатливой железкой. – Разрешите мне? – спросил Ретт учтиво. Чувствуя, что, пробудь она здесь еще хоть минуту, ее хватит удар, Скарлетт вихрем взлетела по лестнице. Уже на верхней площадке она услышала, как со всего размаха бухнула дверь – это Ретт, услужливый человек, хлопнул за нее. Глава 20 Когда жаркий, грохочущий август подходил к концу, обстрелы внезапно прекратились. На город пала тишина – поразительная, ошеломляющая. Соседи, встречаясь на улице, поглядывали друг на друга неуверенно, угнетенные неизвестностью, сокрытой от них угрозой. Спокойствие после ревущих дней не принесло облегчения напряженным нервам, но – если это вообще возможно – натянуло их еще туже. Никто не знал, почему умолкли батареи врага. С позиций никаких новостей не поступало, кроме того, что войска снимаются в больших количествах, оставляют свои траншеи у города и выступают в южном направлении – оборонять железную дорогу. Никто не ведал, где идут сражения – если идут – и на чьей стороне перевес в бою – если вообще завязался бой. Да и какие новости по теперешним временам? Только если кто что скажет. Мало бумаги, мало чернил, мало людей, газеты с началом осады перестали выходить вовсе, зато появились невесть откуда и поползли по городу дичайшие слухи. В этой грозной немоте толпы народу стали штурмовать штаб-квартиру генерала Худа, требуя информации; люди собирались тучами у телеграфа и на вокзале, ожидая вестей, добрых вестей. Ведь всем хотелось поверить, что молчание шермановских пушек означает только одно: янки отступают, а конфедераты гонят их обратно по дороге на Долтон. Но вестей не было. Никаких. Не гудели телеграфные провода, ни один поезд не прибыл с юга по единственному оставшемуся участку пути, почтовая связь прервалась. Осень, пыльная, удушающе знойная, подбиралась к оцепеневшему от внезапной тишины городу, добавляя тяжести истомленным тревогой сердцам. Для Скарлетт, до безумия жаждавшей узнать хоть что-нибудь о «Таре», но все же старавшейся сохранять бодрый вид, осада представлялась извечной данностью, как будто всегда так было, от начала времен; казалось, она всегда так и жила – с гулом и грохотом канонады в ушах, пока не пала на них на всех эта зловещая тишина. А меж тем с начала осады прошло всего тридцать дней. Тридцать дней осады! Город, окольцованный траншеями и буграми красной глины; монотонное, безостановочное буханье батарей; длинные вереницы санитарных карет и воловьих упряжек, а за ними кровавый след в дорожной пыли – путь к госпиталю; уставшие до полного бесчувствия похоронные команды вытаскивают едва остывшие тела и сгружают их, как дрова, в бесконечные ряды мелких канав. Только тридцать дней! И всего четыре месяца, как янки двинулись от Долтона на юг. Оглядываясь назад, всматриваясь в те далекие дни, Скарлетт не могла поверить, что это происходило теперь, а не в другой жизни. О нет! Какие там четыре месяца! Целая жизнь. Что такое четыре месяца? Тогда и Долтон, и Ресака, и гора Дозорная были для нее всего лишь названиями мест вдоль железной дороги. А сейчас они означали места боев – отчаянных, но напрасных, поскольку генерал Джонстон все отступал и отступал к Атланте. Теперь и Персиковый ручей, и Декатур, и Церковь Эзры, и ручей Ютой перестали быть приятными названиями приятных мест. Никогда уже они не будут связаны в памяти с приветливыми деревушками и зелеными полянками по берегам медленных вод, куда она выезжала на пикники с красивыми офицерами. Эти названия теперь тоже отмечают места сражений, а зеленые сочные травы, где она сидела когда-то, изрезаны, повыдраны с землей колесами тяжелых орудий, вытоптаны в неистовой схватке, когда скрещивались штыки, и примяты телами, корчившимися в агонии… Ленивые потоки стали теперь краснее, чем могла бы окрасить их красная глина Джорджии. Персиковый ручей, как говорят, стал багровым, когда янки переходили его. Персиковый ручей, Декатур, Церковь Эзры, ручей Ютой. Нет больше мест на земле с такими именами. Никогда не назовут так селения. Так называются могилы, где похоронены друзья, так именуют кустарник и густой подлесок, где тела гниют непогребенными; это названия четырех сторон света вокруг Атланты, откуда Шерман бросал в атаку свои армии, а воины генерала Худа зубами и ногтями впивались в землю и отбивали врага. Наконец в измученный ожиданием город пришли известия с юга, но это были тревожные известия, особенно для Скарлетт. Генерал Шерман снова намеревается зайти с четвертой стороны города, ударив по железной дороге в Джонсборо. На той, четвертой стороне города, где были сейчас сосредоточены несметные силы врага, не отмечалось ни стычек между пехотными отрядами, ни конных налетов – янки собирают силы в кулак. И тысячи конфедератов выведены из ближней линии окопов вокруг города – готовятся к решительному броску. Этим-то и объясняется внезапное затишье. «Ну почему Джонсборо? – думала Скарлетт, и ужас наполнял ее душу при мысли о том, как близко там «Тара». – Дался им этот Джонсборо! Не могут, что ли, найти другого места, чтобы напасть на железную дорогу?» Целую неделю ничего не было слышно из «Тары», и вот пришло короткое письмишко от Джералда, которое только добавило ей страхов. У Кэррин возвратный тиф, ей очень, очень худо. А следующая почта, может быть, придет через несколько дней, и Скарлетт не узнает, жива еще Кэррин или умерла. О, если бы она уехала домой в самом начале осады, с Мелани, без Мелани – какая разница! В Джонсборо идет сражение – вот и все, что знали в Атланте, но на чьей стороне перевес, не мог сказать никто, и город терзали самые сумасбродные слухи. Наконец прибыл курьер из Джонсборо, с утешительной вестью: наступление северян отбито. Но янки добрались-таки до Джонсборо, подожгли вокзал и депо, перерезали телеграфные провода и разрушили три мили железнодорожного полотна. Инженерные части работают как угорелые, восстанавливают линию, но это требует времени, потому что янки порубили шпалы, сделали из них хороший костер, сверху положили рельсы и раскалили их докрасна, а потом закрутили их вокруг телеграфных столбов, после чего рельсы приобрели вид гигантских штопоров. А в наши дни очень трудно заменить железные рельсы, вообще любую железку. Нет, до «Тары» янки не дошли. Тот же самый курьер, который доставил депешу генералу Худу, успокоил Скарлетт на этот счет. После битвы он встретил Джералда в Джонсборо, случайно, прямо перед отъездом в Атланту, и Джералд упросил его взять письмо для нее. Но что папа делал в Джонсборо? Юному курьеру, кажется, легче было бы самому заболеть, чем подыскать ответ. Джералд гонялся хоть за каким-нибудь военным врачом, чтоб увезти его с собой в «Тару». Скарлетт стояла, озаренная солнцем, на главном крыльце, учтиво благодарила курьера за беспокойство, а сама еле держалась на ногах – колени подламывались. Кэррин, должно быть, при смерти, раз даже Эллен, при всех ее медицинских познаниях, не справляется и Джералду пришлось мчаться за врачом. Курьер ускакал, подняв маленькие смерчи красной пыли, а Скарлетт все никак не могла вскрыть письмо – дрожали пальцы. Нехватка бумаги в Конфедерации стала уже столь острой, что Джералду пришлось разместить свою записку между строчками ее собственного последнего письма к нему, и читать было затруднительно. «Дорогая дочь, твоя матушка и обе девочки болеют тифом. Болеют они очень тяжело, но надо надеяться на лучшее. Когда твоя матушка слегла, она попросила меня написать тебе, чтобы ты ни в коем случае не приезжала домой, а то подхватите с Уэйдом эту хворь. Она передает тебе сердечный привет и просит тебя помолиться за нее». «Помолиться за нее!» Скарлетт взлетела по лестнице к себе наверх, упала на колени перед кроватью и принялась молиться – так истово, так горячо, как никогда не молилась раньше. Никаких канонических текстов, ничего заученного – просто повторяла одни и те же слова, снова и снова: «Матерь Божия, Пресвятая Богородица, не дай ей умереть! Я буду хорошей, вот увидишь, только спаси и сохрани ее! Прошу тебя, не дай ей умереть!» Всю следующую неделю она просидела дома, вздрагивая, как побитая собака, от каждого звука, вскакивала, заслышав вдалеке стук копыт, неслась среди ночи по темной лестнице, едва какой-нибудь солдат поскребется в дверь. Она ждала вестей из «Тары». Но «Тара» не давала о себе знать. Можно подумать, целый континент простерся во всю ширь между нею и родным домом, а не каких-то двадцать пять миль пыльной дороги. Почтовая служба так и не наладилась, и никто не знал, где сейчас конфедераты и куда продвигаются янки. Никто ничего не знал, известно было только, что тысячи солдат, из серой и синей армий, находятся где-то между Атлантой и Джонсборо. И ни слова из «Тары». За всю неделю. Скарлетт достаточно насмотрелась в госпиталях на тифозных и понимала, что может сотворить за неделю эта страшная болезнь. Эллен болеет, может быть, умирает, а она тут торчит без толку в Атланте, и ничего не поделаешь: беременная женщина на руках и две враждующие армии отделяют ее от дома. Эллен больна, может быть, при смерти… Как же так? Эллен не может заболеть! Она никогда не болела. Сама мысль была невероятна, она подрывала основы существования Скарлетт, основы нормальной жизни! Кто угодно другой мог заболеть, но только не Эллен. Наоборот, Эллен заботилась о больных, она их лечила – и вылечивала! Невозможно, чтобы Эллен заболела. Скарлетт потянуло домой. Она рвалась домой неудержимо, как перепуганный ребенок рвется в единственно надежное место, какое он знает. Домой! В просторный белый дом на холме, где белые занавески бьются под ветром и деловитые пчелы жужжат в густом клевере лужайки; где черный карапуз сидит на своем посту у главного крыльца и грозно покрикивает индюкам и уткам, чтоб не щипали цветов на клумбах; где лежат в покое красные поля и бесконечные мили хлопчатника раскрывают солнцу свои белые коробочки. Домой! Ну почему она не уехала в самом начале осады, когда все вокруг бежали! Спокойно можно было и Мелани забрать с собой – вон у них сколько времени оказалось в запасе, несколько недель. «Ах, Мелани, вот же проклятие на мою голову! – ругалась она про себя на все лады. – Почему, спрашивается, Мелли не поехала с тетей Питти в Мейкон? Это ее родные места, там ее близкие, не то что я. Я-то ей не кровная родня. И чего она повисла на мне? Если б она тогда уехала в Мейкон, я была бы дома, с мамой. Даже и сейчас… Даже сейчас я бы нашла возможность попасть домой, несмотря на янки, если б только не этот ее младенец. Может быть, генерал Худ даст мне сопровождение. Он достойный, славный человек, генерал Худ, и я знаю, что сумела бы своего добиться: он дал бы мне сопровождение и белый флаг, чтобы пройти через линию фронта. Так нет же – мне, видите ли, надобно дождаться этого младенца! О, мама, мамочка моя, не умирай! И что этот беби все никак не появится на свет? Сегодня же встречусь с доктором Мидом и спрошу, нет ли какого-нибудь способа ускорить это дело, тогда я смогла бы уехать домой – если получу сопровождение. Доктор Мид говорит, у нее будут сложности. Господи помилуй! А вдруг она умрет? Если Мелани умрет… Если она умрет, то Эшли… Нет, я не должна об этом думать, это низко. Но Эшли… Нет, нельзя мне об этом думать, все равно он уже, наверное, умер. Он заставил меня пообещать, что я позабочусь о ней. Но… Если я не стану о ней заботиться и она умрет, а Эшли еще жив… Нет, я не должна об этом думать, это грех большой. А я дала обет Пресвятой Деве, что буду хорошей и доброй, если она оградит маму, не даст ей умереть. О, хоть бы ребенок скорей появился! Хоть бы мне уехать отсюда, уехать домой, да куда угодно, лишь бы подальше отсюда». Ей ненавистен стал вид угрожающе притихшего города, а ведь когда-то она его любила. Правда, она любила в Атланте развлечения и буйное веселье, а им теперь не было места. Здесь стало жутко, как в зачумленном селении, – такой мертвящей казалась тишина после гула и грохота осады. Тогда сама опасность обстрелов придавала жизни некий возбуждающий привкус, она требовала движения, действий. Теперь же, в этой тишине, существовал один только ужас. Городом завладели призраки, это были призраки страха, неуверенности, воспоминаний о былом. Лица у людей заострились, а те немногие солдаты, что попадались на глаза Скарлетт, имели загнанный вид, как будто решили во что бы то ни стало взять последнее препятствие в уже проигранной скачке. Наступил последний день августа, и с ним пришли весьма правдоподобные слухи о жесточайшем сражении – самом суровом в битве за Атланту. Где-то там, южнее. Вся в ожидании вестей о повороте в ходе боя, Атланта прекратила даже прежние свои натужные попытки смеяться и шутить. Теперь все уже поняли то, что солдатам было ясно две недели назад: Атланта – на последнем рубеже, судьба ее висит на волоске, и потеря железной дороги на Мейкон будет означать потерю Атланты. Утром первого сентября перед самым пробуждением Скарлетт приснилось, что она задыхается. Было очень страшно. Причем она и задыхалась-то от ужаса, и понимала, что этот ужас был уже с нею, когда она ложилась спать вчера вечером. Еще не совсем очнувшись ото сна, Скарлетт спросила себя: «Что такое было вчера вечером, отчего я легла спать в тревоге? Ах да, сражение. Где-то вчера был бой! Ой, и кто же победил?» Она села в кровати, потерла глаза, и на привычное беспокойство наложилась еще и вчерашняя тяжесть. Даже в этот ранний час воздух давил духотой, опалял обещанием знойного полдня, лазурного неба и расплавленного солнца. Снаружи не доносилось ни звука. Не скрипели фургоны, не поднималась облачками красная пыль, взбиваемая драными солдатскими сапогами. На кухнях у соседей не перекликались ленивые, протяжные голоса негров, нигде не слышно было приятных звуков, сопутствующих приготовлению завтрака. Да и откуда бы им донестись? Из ближайших соседей, кроме миссис Мид и миссис Мерривезер, никого не осталось, все превратились в беженцев, уехали в Мейкон, но и обитаемые дома не подавали признаков жизни. Дальше по улице располагались деловые кварталы, там тоже тихо, большинство лавок, контор и складов стояли запертые и заколоченные, пока их владельцы и служащие бродили по округе с ружьями в руках. Безмолвие, обступившее ее нынешним утром, отчего-то казалось даже более зловещим, чем в любой другой день этой недели странного затишья. Изменив своей привычке сначала потянуться, понежиться, поваляться в кровати или зарыться в одеяло, как в нору, Скарлетт живо вскочила и выглянула в окно, надеясь увидеть знакомое лицо или хоть что-то, способное немного ее приободрить. Нет, никого и ничего, и дорога пустынна. Скарлетт обратила внимание, что листва на деревьях, еще густо-зеленая, уже засыхает и покрывается плотным одеялом красноватой пыли, а цветы в садике перед домом скоро совсем зачахнут без ухода. Пока она стояла бесцельно у окна, слух ее уловил долетевший издалека звук, приглушенный и слабый, как первый отдаленный раскат приближающейся грозы. «Дождь!» – подумала она в первый момент, а ее взращенная на природе натура прибавила: «Вот чего нам нужно-то». Но миг раскололся надвое, и в мыслях пронеслось: «Дождь? Нет! Это не дождь. Пушки!» С бешено бьющимся сердцем она высунулась, сколько могла, за окно, пытаясь определить, с какой стороны слышна канонада. Но смутные раскаты раздавались так далеко, что с минуту она не могла сказать наверняка и только молилась: «Боже, сделай так, чтобы из Мариетты! Или из Декатура. Хоть даже с Персикового ручья. Но не с юга! Только бы не с юга!» Она крепче ухватилась за ставни и напрягла слух. Плывущее издалека глухое буханье показалось громче. И шло оно с юга. Пушки на юге! А там Джонсборо и «Тара». И Эллен! Может быть, янки уже в «Таре», вот сейчас, в эту минуту! Скарлетт опять стала вслушиваться, но кровь стучала в висках, и ничего разобрать было нельзя. В ушах стоял сплошной слитный гул далекой стрельбы. Нет, это не из Джонсборо, Джонсборо дальше. Оттуда звук был бы слабее и не такой явственный. Наверное, янки сейчас где-то миль за десять от Атланты по направлению к Джонсборо. В районе местечка под названием Раз-и-Готово. Да, но от этого Раз-и-Готово до Джонсборо тоже не так уж много, чуть больше десяти миль. Канонада на южной стороне может обернуться погребальным звоном, панихидой по Атланте. Но Скарлетт сейчас было не до того. Больше всего она пеклась о матери – чтоб она была жива и здорова, и потому все значение этого боя сводилось к одному: воюют рядом с «Тарой»! Скарлетт ходила по комнате, не зная, за что схватиться, куда девать руки, и мысль о том, что армия южан может потерпеть поражение, впервые явилась ей во всей полноте и серьезности. Она представила себе, как шермановские полчища топчут ее «Тару», самое дорогое для нее место на земле, топчут ее тело и душу, – вот он где, подлинный ужас войны, а не в завывании снарядов, не в обстрелах, от которых разлетались вдребезги оконные стекла, не в голоде и лишениях, даже не в бесконечных рядах больничных коек с умирающими солдатами. Войска Шермана в нескольких милях от «Тары»! Если их и разобьют, то вполне возможно, что они отступят по дороге к «Таре». И куда деваться Джералду с тремя тяжело больными женщинами на руках? Янки не янки, а ей позарез нужно быть там! Она носилась босиком по полу, путаясь в ночной рубашке, и чем больше размышляла, тем сильнее сжималось сердце от дурного предчувствия. Ей нужно быть дома. Нужно быть возле Эллен. Внизу на кухне загремели тарелки – это Присси занялась завтраком. Однако не слышно, чтобы пришла Бетси от миссис Мид. Пронзительный детский голосок Присси завел заунывно: Еще немного, держись, мой друг, Ведь легче наш не станет груз.