– Я их мало видел, я оставался наверху, с девочками и вашей мамой. В основном я видел только молодого хирурга. Он был добр, очень добр, Скарлетт. После целого дня работы с ранеными он приходил сюда и сидел с ними. Даже оставил немного медикаментов. Он мне говорил перед уходом, что девочки поправятся, а мама… Она очень хрупкая, так он и сказал, слишком хрупкая, чтобы выдержать все это. Говорит, она надорвалась… Наступила тишина, и Скарлетт представила себе свою мать – какой она, вероятно, была последнее время. Высокая тоненькая тростинка, средоточие сил «Тары»; она постоянно в делах и заботах, выхаживает больных, работает, не зная сна и отдыха и не думая о еде – ради того, чтобы другие могли есть и спать. – И вот они ушли. Двинулись дальше. – Джералд надолго замолчал, потом, стесняясь простой ласки, неловко помял ее руку и объяснил: – Это я так радуюсь, что ты дома. Какой-то шорох, скребущий, царапающий звук послышался с заднего крыльца. Бедный Порк, приученный за сорок лет чистить обувь перед тем, как войти в дом, не забывался даже в такое время. Он вошел, бережно неся две фляжки из тыквы и заранее оповещая о своем появлении крепким запахом пролитого спиртного. – Расплескал я, мисс Скарлетт, из затычки налить прямо в тыкву – дело трудное, сноровка нужна. – Ничего, все нормально, Порк, спасибо тебе. – Она взяла у него мокрый черпачок, тоже тыквенный, и невольно сморщила нос от противного духа. – Выпей-ка это, папа, – сказала она, подталкивая к его руке это странное вместилище для виски и принимая от Порка другую тыкву – с водой. Джералд, как послушный ребенок, поднял черпачок и шумно глотнул. Она протянула ему воду, но он только потряс головой. От отца виски перешло к ней, и она заметила, что Джералд неотступно следует взглядом за каждым ее жестом, причем с растущим неодобрением. – Леди не пьют спиртного, я знаю, па, – опередила она его. – Но сегодня я не леди, и нам еще уйму дел надо до ночи переделать. Она наклонила черпачок, резко выдохнула и быстро выпила. Жгучая жидкость прошла сквозь горло в желудок, Скарлетт чуть не задохнулась, на глазах выступили слезы. Она повторила церемонию с выдохом и снова подняла тыквенный «бокал». – Кейти Скарлетт, – внушительно произнес Джералд. Такую властную нотку в его голосе она уловила впервые с момента приезда. – Этого довольно. Ты со спиртным не знакома, смотри – охмелеешь. – Охмелею? – Она издала мрачный смешок. – А я-то надеюсь опьянеть. Как бы я хотела напиться вдребезги и забыть это все. Она выпила еще, поток тепла побежал по жилам, добрался до самых кончиков пальцев, овладел всем ее телом. Какое блаженство – этот дивный огонь! Кажется, он растопил даже корку льда, заковавшую ее сердце. Силы начали понемногу возвращаться к ней. Джералду причиняла боль эта картина; Скарлетт поняла, еще раз похлопала его по колену и изобразила подобие той озорной, плутоватой улыбки, которую он любил когда-то. – С чего бы это мне захмелеть, а, пап? Я же твоя дочь. Разве я не унаследовала самую крепкую голову во всем графстве Клейтон? Конечно, он растаял и даже готов был улыбнуться, глядя в ее утомленное лицо. Виски его тоже забирало. Она предложила ему еще: – На, выпей немножко, а потом я провожу тебя наверх и уложу спать. Она спохватилась. Ой-ой-ой, ведь таким тоном можно разговаривать только с Уэйдом, а с отцом она никогда не обращалась подобным образом. Это неуважительно. Но он столь явно обрадовался ее словам, что она с легкостью продолжила: – Да, уложу тебя в постель и дам еще глотнуть, может быть, весь черпачок до дна, и ты заснешь. Тебе надо поспать, Кейти Скарлетт здесь, с тобой, и тебе больше ни о чем не нужно беспокоиться. Пей! Он покорно выпил, она подхватила его под мышку и потянула, стараясь поставить на ноги. – Порк… Держа в одной руке тыкву с виски, другой рукой Порк помог управиться с Джералдом. Скарлетт взяла блюдце с мерцающей свечой, и вся троица медленно побрела через темный холл на полукруглую лестницу, к спальне Джералда. В комнате, где на одной кровати метались в бреду Сьюлен и Кэррин, нечем было дышать от вонючего фитиля, тлеющего в плошке с салом, – единственного источника света. Открыв дверь, Скарлетт чуть в обморок не упала: в лицо ей ударил спертый воздух замкнутого пространства со специфическими запахами больничной палаты, лекарств да еще и этого тошнотворного сала в коптилке. Врачи могут сколько угодно твердить, что свежий воздух в комнате больного фатален для него, но если она должна будет провести здесь какое-то время, то ей необходим воздух – иначе конец. Она распахнула все три окна и впустила в спальню дыхание земли и дубовых листьев, но свежий воздух мало что мог сделать с въедливым, затхлым больничным духом, неделями копившимся в этом наглухо закрытом углу. Сьюлен и Кэррин, истощенные, бледные, спали беспокойно, то и дело просыпаясь и лепеча что-то неразборчивое с широко открытыми, уставленными в никуда глазами. Они лежали в той же кровати о четырех столбиках, где любили шептаться в лучшие, счастливые дни. В углу стояла пустая кровать, узкое ложе французского ампира, с затейливыми завитушками на спинках. Эту кровать Эллен привезла с собой из Саванны. Значит, здесь она и лежала… Скарлетт села возле сестер и тупо на них уставилась. Виски на пустой желудок вытворяло странные штуки. То сестры ее вдруг отдалялись невесть куда, делались крохотными, а их бессмысленные речи доносились до нее как жужжание насекомых. А то неожиданно вырастали с необыкновенной скоростью в громадные бесформенные глыбы и наваливались, наваливались на нее… Она устала, просто до смерти устала. Лечь бы сейчас и проспать несколько дней кряду. Да, лечь бы и поспать, а проснуться от легкого прикосновения Эллен к своей руке и от нежного ее голоса: «Уже поздно, Скарлетт, нельзя быть такой ленивой». Но этому не бывать больше никогда. Ах, если бы здесь была Эллен или хоть кто-нибудь другой, старше, мудрее, опытнее Скарлетт – и не настолько вымотанный! К кому ей пойти? На чьи колени опустить голову? Кто подставит плечо разделить ее тяготы? Дверь отворилась тихонько, и вошла Дилси, держа у груди ребенка Мелани, а в свободной руке – тыквенную емкость с виски. В неверном, чадном свете коптилки она казалась тоньше, чем когда Скарлетт видела ее последний раз. Индейская кровь четче обозначилась в чертах лица. Сильнее выдавались высокие скулы, нос с орлиной горбинкой стал острее, и ярче проявился медный отлив кожи. Выцветшее ситцевое платье было открыто до самого пояса, демонстрируя обширные бронзовые груди. Ребенок жадно присосался бледно-розовым бутоном ротика к темному соску; он сопел, причмокивал и зарывался крошечными кулачками в мягкую плоть – так блаженствуют котята в меховом тепле у материнского живота. Скарлетт встала, пошатнулась и тронула руку Дилси: – Как хорошо с твоей стороны, что ты осталась, Дилси. – А как бы я могла удрать с этими поганцами ниггерами? Вот уж отблагодарила бы вашего папу за его доброту! После того как он выкупил меня вместе с моей малявкой Присси. А ваша мама была такая милая и добрая. – Садись, Дилси. Вижу, беби может сосать – значит, все в порядке? А как мисс Мелани? – С ребенком ничего не случилось, просто он голодный, а что дать голодному ребенку – это у меня есть. И с мисс Мелани тоже все нормально. Она не умрет. Не терзайте себе душу. Я много таких перевидала, белых и черных. Она очень устала, изнервничалась вся, боялась за своего беби. Но я ее утихомирила, дала ей немного, что тут оставалось, в этой тыкве, она теперь и спит. Вот, значит, как: это кукурузное виски сослужило службу всему семейству! Скарлетт едва удержалась от истерического хохота: может быть, ей следовало дать этого пойла малышу Уэйду – вдруг бы икать перестал… И Мелани умирать не собирается. Когда Эшли придет домой – если придет домой… Нет, об этом она тоже подумает потом, позже. Как много накопилось такого, о чем надо будет подумать позже! И много запутанного – а надо будет решать. Если б можно было отодвинуть этот час расплаты, час раздумий и решений куда-нибудь в даль пропадающую! Внезапно она вздрогнула и замерла: что это за звуки там, за окнами, квакающие, крякающие, что означает это ритмичное «кер-бам, кер-бам»? – Да это же Мамми достает воду из колодца, обтереть молодых барышень. Их все время мыть приходится, – объяснила Дилси, устанавливая тыкву на столе между медицинскими пузырьками и бутылочками. Скарлетт рассмеялась. Нервы у нее, должно быть, вконец истрепались, если ее пугают шумы от колодезного ворота – одно из самых ранних воспоминаний ее детства. Пока она не отсмеялась, Дилси неотрывно смотрела на нее, сохраняя на лице величественную неподвижность, но Скарлетт чувствовала, что Дилси ее поняла. Она откинулась на спинку кресла. Господи, хоть бы избавиться от тугого корсета, от закрытого воротника и от туфель, все еще полных песка и камешков, стерших ей в кровь ноги! Ворот медленно поскрипывал, веревка наматывалась, и с каждым скрипом-кряком ведро поднималось все ближе к краю. Скоро Мамми будет с ней – ее Мамми, их с Эллен Мамми, она растила и мать и дочь. Скарлетт сидела молча, ни на чем особенно не сосредоточиваясь. Малыш, хоть и переполненный молоком, вдруг завозился, закряхтел недовольно и хотел было устроить рев – это он потерял сосок. Дилси, тоже молча, направила ненасытный ротик и стала баюкать ребенка на руках, а Скарлетт прислушивалась к шарканью нянькиных ног по заднему двору. Какая тихая ночь! После Атланты малейший звук громом отдается в ушах. Лестница в холле содрогнулась под внушительным весом Мамми, направлявшейся к ним. И вот она в дверях – плечи оттянуты вниз двумя тяжелыми бадейками, милое черное лицо застыло в горестной гримасе – такая печаль, безмерная и непостижимая, бывает написана порой на грустных мордочках обезьянок. При виде Скарлетт взгляд ее посветлел, блеснули белые зубы. Она поставила бадейки, и Скарлетт кинулась к ней, обняла, положила голову на просторную мягкую грудь, где находили поддержку и утешение многие головы, черные и белые. В ней, в Мамми, сохранилось что-то от прежней жизни, что-то надежное и незыблемое, подумала Скарлетт. Но первые же слова старой негритянки рассеяли иллюзию: – Моя деточка дома! Ох, мисс Скарлетт, что же нам теперь делать, когда мисс Эллен в могиле? Лучше бы мне помереть и лежать рядом с ней! Ничего у меня не получается без мисс Эллен. А остались мне одни только горести да несчастья. Только бремя, деточка моя, одно только тяжкое мое бремя. Скарлетт слушала и не слышала – ей было хорошо и покойно на холмах Мамминой груди, но от последних слов она очнулась. «Бремя, мое тяжкое бремя». Она опять вспомнила назойливую строчку, доводящую до умопомрачения, – ту, что целый день стучала у нее в висках: «Ты потерпи шажок, другой, там впереди родимый дом», но дальше память ей отказывала. А сейчас всплыло: Ты потерпи денек, другой, Там впереди родимый дом, Но ты терпи, тащи, не ной, Твой груз – он навсегда с тобой, Не станет легче ноша. Да, вот оно: «Твой груз – он навсегда с тобой, не станет легче ноша», – повторила утомленная память. Так что же – ее бремя, ее тяготы никогда не станут легче? И возвращение домой, в «Тару», – это вовсе не благословенный конец пути, не только не освобождение от трудов, но новый груз на плечи? Она вывернулась из объятий Мамми. И, дотянувшись ладонью до ее щеки, ласково погладила сморщенное черное лицо. – Душенька моя, а ручки-то ваши! – ахнула Мамми, поймала ее руки, все в ссадинах и кровавых мозолях, и осмотрела их с ужасным неодобрением. – Мисс Скарлетт, уж я ли не говорила вам, не твердила день за днем, что настоящую леди всегда узнают по рукам! Ай-ай-ай, да у вас еще и лицо на солнце обгорело! Бедняжка Мамми, она до сих пор печется о ничтожных пустяках, хоть и война, и смерть пронеслись прямо над ее головой. Еще минута, и она скажет сурово, что молодым барышням с мозолистыми руками и в веснушках нечего и мечтать о приличном муже, но Скарлетт это замечание предупредила. – Мамми, я тебя ждала, чтобы ты мне рассказала про маму. Когда о ней говорит папа, слушать это невыносимо. Слезы потекли из старых глаз. Мамми молча наклонилась, взяла свои бадейки и отнесла к кровати. Откинув простыню, она принялась за спальные одеяния девушек. В мерцающем свете коптилки Скарлетт разглядела, что Кэррин одета в ночную рубашку, чистую, но в заплатках, а Сьюлен лежит завернутая в старый халат небеленого полотна, обильно увешанный обрывками ирландского кружева. Мамми молча лила слезы, обтирая изможденные девичьи тела тряпками от старого фартука. Потом заговорила, не прерывая своего занятия: – Знайте, мисс Скарлетт, это все Слэттери, шантрапа болотная, подлые, низкие люди, белая беднота, это они погубили мисс Эллен. Я ли не говорила ей, не твердила день за днем, что делать добро для этой швали – только себе во вред, но мисс Эллен своим умом жила и по доброте своей душевной никому не могла сказать «нет», ежели кто в ней нуждался. – Слэттери? – Скарлетт была в замешательстве. – Они-то здесь при чем? – У них там хворь началась, понос и рвота и все такое. – Мамми указала своим тряпьем на обнаженных девчушек, расплескав при этом воду по влажной простыне. – Эта ихняя нахалка Эмми, она слегла, ну и старая мисс Слэттери, ее матушка, тут как тут, прилетела за мисс Эллен. Она всегда так делает, случись чего. И почему это она не может сама выхаживать своих-то, собственных детей? А мисс Эллен и без того воз везет выше головы. Но мисс Эллен, она к ним пошла и Эмми выходила. А ведь сама была уже очень плоха, мисс Скарлетт. Ваша мама давно была нездорова. Еды у нас не слишком много, да еще интенданты вытягивают все, что мы вырастим. Ну, мисс Эллен и всегда-то ела как птичка. Уж я говорила ей, говорила, оставьте вы их, эту белую шантрапу, пусть сами как-нибудь. Но она моим словам ноль внимания. И вот, как только Эмми вроде пошла на поправку, тут с этим делом слегла мисс Кэррин. Да, мэм, тиф – он такой, от них к нам прямой дорожкой. Первой попалась ему мисс Кэррин, а потом и мисс Сьюлен. Тогда мисс Эллен взялась ухаживать и за ними тоже. Мамми вздохнула, повозилась еще с девочками и продолжала неспешную речь: – У железной дороги сражения, за рекой янки, мы знать не знаем, что с нами будет, негры с полей бегут что ни ночь – в общем, я чуть с ума не сошла. А мисс Эллен ничего, свежая и холодная, прямо огурчик. Только очень тревожилась за молодых барышень, потому что у нас не было ни лекарств, ни… вообще ничего. А однажды ночью она мне и говорит – после того, как мы раз десять уже обтерли молодых барышень, – вот, значит, она мне и говорит: «Если б я могла продать свою душу, я бы ее продала – за кусочек льда, чтобы положить на лоб моим девочкам». Она никого сюда не допускала – ни мистера Джералда, ни Розу, ни Тину – никого, кроме меня, потому что я тифом уже переболела. А потом тиф скрутил ее, мисс Скарлетт, и я сразу поняла, что тут уже ничем не поможешь. – Мамми распрямила спину, подняла край фартука и остановила потоки слез. – Она ушла быстро, мисс Скарлетт, и даже тот славный доктор янки ничего не сумел для нее сделать. Она ничего не сознавала, вообще ничего. Я звала ее, говорила ей что-то, а она не узнавала даже свою собственную Мамми. – А она… не говорила… не упоминала обо мне? Не звала меня? – Нет, душа моя. Ей мнилось, что она опять маленькая девочка и опять у себя в Саванне. И никого не звала, по имени не звала. Тут вмешалась Дилси. Она положила спящего ребенка к себе на колени и сказала: – Не так, мэм. Она звала. Кого-то называла по имени. – Закрой свой рот, ты, помесь ниггера с индейцем! – Мамми повернулась к Дилси с угрожающим видом. – Тихо, Мамми! Кого она звала, Дилси? Папу? – Нет, мэм. Не папу вашего. Это было в ту ночь, когда жгли хлопок… – Что, у нас нет больше хлопка? Говори мне быстро, Дилси! – Да, мэм, весь хлопок сожгли. Солдаты выкатывали его из-под навеса на задний двор и покрикивали: «Вот это будет костер так костер, самый большой на всю Джорджию!» И запалили его. Трехлетний урожай хлопка – сто пятьдесят тысяч долларов – и все коту под хвост… – От огня везде стало светло, как днем. Мы испугались, как бы и дом не сгорел. В этой комнате было так светло – хоть нитку в иголку продевай. И вот, когда окно-то осветилось, то, похоже, это разбудило мисс Эллен. Она села в кровати и громко выкрикнула, раз и другой, вот так: «Фи-ли-ипп! Фи-ли-ипп!» Я такого имени раньше не слыхала, но это точно было имя, и она звала. Мамми стояла окаменев и пронзала пламенным взглядом негодницу Дилси, но Скарлетт ничего не видела. Она сидела, уронив голову на руки. Филипп… Кто он такой и кем он был для матери, если она звала его перед смертью? Долгая дорога из Атланты в «Тару» закончилась. Закончилась, упершись в голую стену, – та дорога, что должна была окончиться в объятиях Эллен. Никогда больше не сможет Скарлетт заснуть, как ребенок, под надежной защитой отцовского крова и материнской любви, укутавшись в эту любовь и заботу, словно в одеяло из гагачьего пуха. Нет больше той надежной гавани, куда она могла бы возвращаться и отдыхать душой. И нет никого, кто подставит плечо под ее ношу, разделит ее тяготы. Отец ее стар и полностью выбит из седла, сестры болеют, Мелани хрупка и слаба, малыши беспомощны, а негры смотрят на нее с детской верой и льнут к ее юбкам, зная, что дочь Эллен будет тем прибежищем, которым всегда была Эллен.