За окном, в слабом свете поднимающейся луны, перед ней раскинулась «Тара» – акры опустошенной земли, на которой некому работать, развалины на месте хозяйственных построек – «Тара» лежала перед ней, как истекающее кровью тело. Нет, это ее собственное тело медленно истекает кровью прямо у нее на глазах. Вот такой он, конец дороги: дрожащая, дряхлая старость, болезнь, голодные рты, беспомощные руки, ухватившиеся за ее юбки. И ничего нет на этом конце дороги, ничегошеньки – только Скарлетт О’Хара Гамильтон, девятнадцати лет от роду, вдова с маленьким ребенком на руках. Ну и что ей со всем этим делать? Тетя Питти и мейконские Барры могли бы взять к себе Мелани с ребенком. Девочек, когда поправятся, придется приютить семье Эллен, не важно, если кто-то будет не в восторге. А они с Джералдом обратились бы к его братьям, Эндрю и Джеймсу. Она посмотрела на тощенькие фигурки, мечущиеся в бреду на сырых простынях, потемневших от пролитой воды. Сьюлен ей совсем не нравится. Сейчас это открылось со всей очевидностью. Да и никогда Сьюлен ей не нравилась. К Кэррин она тоже не питала особой любви: она вообще не сумела бы полюбить того, кто слаб. Однако они с ней одной крови, они – часть «Тары». Нет, она не допустит, чтобы сестры жили где-то сами по себе, скитались по теткам, как бедные родственники. О’Хара – бедные родственники, нахлебники, которых терпят из милости? Не бывать такому никогда! Неужели нет выхода из этого тупика? Усталые мозги шевелятся так медленно. Скарлетт поднесла руки к голове – это оказалось тяжело, как будто вокруг не воздух, а вода и надо еще бороться против течения. Она вынула тыкву из скопления разных склянок и бутылочек и заглянула внутрь. На дне болталось еще виски, сколько – в неверном мигании коптилки понять невозможно. Странно, что резкий дух не покоробил ее. Она медленно выпила, но на сей раз жидкость не обожгла, только прошла теплой волной, и наступило отупение. Скарлетт поставила пустую тыкву и огляделась вокруг. Это все ей снится: дымная, сумеречная комната, костлявые девицы, громадная бесформенная туша Мамми возле кровати, недвижный бронзовый лик Дилси со спящим у темной груди розовым комочком – все это сон, от которого она очнется и ощутит дивный запах поджаренного бекона, услышит гортанный смех негров и скрип фургонов, направляющихся в поле; а на ее плече будет нежная, настойчивая рука Эллен. Потом она обнаружила, что находится в своей собственной комнате, в собственной постели, слабый лунный свет разбавляет потемки, а Мамми и Дилси снимают с нее одежду. Мучительный корсет не впивается больше в талию, и дышать можно глубоко, всей грудью, даже животом. Она чувствовала, как осторожно стягивают с нее чулки, и слушала неразборчивое утешительное бормотание Мамми, обмывающей ее стертые ступни. Какая прохладная водичка, как приятно лежать тут, в тепле и уюте, и чувствовать себя ребенком. Она вздохнула и совершенно расслабилась; через какое-то время – это мог быть год, час или всего секунда – оказалось, что она тут одна, и в комнате стало гораздо светлее: яркий лунный луч лежал на ее кровати. Она не понимала, что пьяна – пьяна от усталости и от виски. Она только знала, что вышла из своего разбитого тела и витает где-то над ним; здесь нет боли, нет усталости, и мозг ее работает с необычайной, неестественной четкостью. Она смотрела на жизнь новыми глазами, потому что где-то на долгом пути в «Тару» остались позади ее детство и юность. Она перестала быть пластичным, податливым комком глины, на котором каждое новое переживание оставляет своей след. Глина затвердела – тоже в какой-то момент этого непостижимо длинного дня, равного, наверное, тысячелетию. Сегодня вечером с ней еще обходились как с ребенком – но в последний раз. Теперь она женщина, юность пронеслась. Нет, не сможет она – и не станет – обращаться за помощью к родным Эллен и Джералда. О’Хара не принимают милостыни. О’Хара сами заботятся о своих. Ее груз – это ее груз, и нужно было иметь достаточно крепкие плечи, чтобы его нести. Глядя вниз со своей неведомой высоты, Скарлетт без удивления подумала, что теперь ей по плечу любая ноша, раз она смогла вынести самое худшее из всего, что могло произойти. И «Тару» она не оставит, не бросит; она и не знала, не догадывалась, что эти акры будут притягивать ее так сильно; во всяком случае, теперь уж скорее она принадлежит этим красным землям, чем они ей. Ее корни ушли глубоко в почву цвета крови, оттуда она получает жизненную силу. Как хлопчатник, в точности. Она останется в «Таре» и сохранит ее любой ценой. Она поддержит своего отца и сестер, Мелани и сына Эшли, и своих негров. Завтра… Ох уж это завтра! Завтра она должна быть готова надеть на шею ярмо. С завтрашнего дня надо браться за кучу дел. Сходить в «Двенадцать дубов» и в усадьбу Макинтоша, посмотреть, не осталось ли чего в заброшенных садах и огородах. Сходить на болота у реки и прочесать их хорошенько – там наверняка бродят разбежавшиеся свиньи и куры. Съездить в Джонсборо и в Лавджой с драгоценностями Эллен – должен ведь там остаться кто-нибудь, кто продает съестное. «Завтра. Зав-тра. Зав-тра», – тикало в мозгу упорно, но все тише и медленней, как часы на исходе завода. Но ясность внутреннего зрения по-прежнему была поразительна. И вдруг от какого-то толчка сделались кристально четкими образы многажды рассказанных семейных историй и преданий, которые она слушала с младенчества, слушала скучая и томясь, но частью и запоминая, и впитывая. Джералд, совсем безденежный, поднял «Тару»; Эллен пересилила себя и поднялась после какого-то таинственного горестного случая; дед Робийяр, переживший крах Наполеона, снова разбогател на прибрежных землях Джорджии; прадед Прюдом основал маленькое королевство в джунглях Гаити, потерял его и жил потом, окруженный почетом, в Саванне. И были женщины по имени Скарлетт, они сражались вместе с ирландскими повстанцами за свободную Ирландию, а в награду за свои страдания получили виселицу; и были О’Хара, которые пали в бою у реки Бойн, они бились до конца за то, что принадлежало им. Все терпели неудачи и крушения, но не были сокрушены. Они устояли во время падения империй, они видели мачете бунтующих рабов. Они пережили войны, восстания, опалу, изгнание, конфискацию. Злая судьба, случалось, ломала им шею, но дух – никогда. Они не ныли, они дрались. А когда умирали, то уходили, прожив свою жизнь до конца, но не угаснув. Тени людей, чья кровь бурлила в ее венах, кажется, передвигались беззвучно по залитой лунным светом комнате. И Скарлетт вовсе не удивилась, видя их здесь – своих предков, которые принимали худшее, что могла послать им судьба, и ковали на свой лад, получая наилучшее. «Тара» – ее судьба, ее сражение, и она должна победить. Сонная, она повернулась на бок. Сознание медленно заволакивала чернота. На самом деле они были здесь, без слов подбадривая ее, или это только часть сновидения? – Были, не были, – пробормотала она, засыпая, – все равно спасибо вам и спокойной ночи. Глава 25 На следующее утро у Скарлетт окостенело и разнылось все тело; после многомильного путешествия пешком и в тряской колымаге малейшее движение превращалось в смертную муку. От солнечного ожога лицо ее стало малиновым, волдыри на ладонях полопались и сочились какой-то дрянью. Язык во рту не ворочался – шершавый, как циновка, в горле дерет – его точно огнем опалило, и целого моря воды не хватит утолить ее жажду. Голова разбухла, глазами повести – и то скривишься от боли. Желудок обрел неожиданную чуткость, напомнив о первом периоде беременности: дымящийся ямс на столе, накрытом для завтрака, был совершенно непереносим – и вид его, и запах. Джералд мог бы сказать ей, что страдает она от нормальных последствий первого опыта общения с крепкими напитками, но Джералд не замечал ничего. Он сидел во главе стола, седой старец с отсутствующим взглядом выцветших глаз, устремленных на дверь, и немного вытягивал шею в ту сторону, чтобы уловить шелест юбок Эллен и аромат лимонной вербены в ее саше. Когда Скарлетт усаживалась, он пробубнил: – Мы будем ждать миссис О’Хара. Она запаздывает. Она подняла больную свою головушку и уставилась на него изумленно, ушам своим не веря, но наткнулась на молящий взгляд Мамми, стоявшей за спинкой его стула. Скарлетт поднялась на шаткие ноги, держа руку у горла, и рассмотрела своего отца при свете утреннего солнца. Он глянул на нее мельком, невнимательно. Она увидела, что руки у него дрожат и голова мелко трясется. До этого момента она не осознавала, как сильно рассчитывала на Джералда – что он примет на себя руководство, будет говорить ей, что нужно делать, но теперь… Теперь выясняется, что он не помнит даже, что Эллен умерла. Ну конечно, двойное потрясение – приход янки и ее смерть – это просто оглушило его, он в шоковом состоянии. Она хотела заговорить, но Мамми отчаянно затрясла головой и подняла край фартука – вытереть покрасневшие глаза. «Ох, неужели па лишился рассудка? – подумала Скарлетт, и ее пульсирующая болью голова резко отозвалась на эту новую мысль, вот-вот лопнет. – Нет, нет, естественно, он ошеломлен всем этим. Он перебаливает. Он поправится. Он должен выздороветь! А если нет… Что же мне тогда делать? Не хочу об этом думать. Не буду. Пока что я не буду думать ни о нем, ни о маме, вообще ни о каких ужасных вещах. До тех пор, пока не наберусь сил выстоять. У меня много есть о чем подумать, даже чересчур. Вот и буду думать о том, что можно исправить, и выброшу из головы все, чему уже никак не помочь». Есть она не стала, вышла из столовой на заднее крыльцо и обнаружила там Порка, босого, в отрепьях, оставшихся от его лучшей ливреи; он сидел на ступеньках и трещал арахисом. В голове у нее стучал молот и сотня молоточков, а тут еще по глазам резанул ярчайший солнечный луч. Просто стоять прямо и то требовало изрядных усилий, потому она заговорила как могла коротко и сухо, пренебрегая обычными формами вежливости, о которых всегда заботилась ее мать в общении с неграми. Она задавала вопросы отрывисто и распоряжения выдавала в столь категорическом тоне, что у сбитого с толку слуги брови поползли вверх. Мисс Эллен никогда не говорила так сухо ни с кем, даже если ловила на воровстве кур или арбузов. Скарлетт опять спрашивала про поля, сады, огороды, запасы, и зеленые глаза при этом прожигали его насквозь – такого злобного пламени Порк прежде ни разу в них не замечал. – Да, мэм, та лошадь издохла, лежит там, где я ее привязал, и мордой в ведре с водой, ведро-то опрокинулось. Нет, мэм, корова не издохла. Разве вы не знаете? Она ночью принесла теленка. Вот почему она и мычала так. – Ну, прекрасная повитуха выйдет из твоей Присси, – ввернула мимоходом Скарлетт. – Она сказала, корова ревет, потому что не доена. – Что ж, мэм, Присси ведь не готовили в коровьи повитухи, – тактично ответил Порк. – Что пользы ссориться, когда такой благоприятный случай. Телочка вырастет, станет настоящей коровой, значит, у нас будет полно молока для молодых барышень, а тот доктор янки говорил, они в нем очень нуждаются для поправки. – Хорошо, дальше. Что-нибудь из припасов осталось? И скот, птица? – Нет, мэм. Ничего, кроме старой свиньи с приплодом. Я их загнал на болота в тот день, когда янки пришли, но, бог свидетель, я не знаю, как их обратно заполучить. Свинью с поросятами, я имею в виду. – Мы их заполучим в два счета. Вы с Присси сию же минуту можете отправиться на поиски. Порк был крайне изумлен и даже вознегодовал: – Мисс Скарлетт, это занятие для полевых работников. А я всегда был слуга при доме. Маленький дьявол с парой раскаленных щипцов, казалось, выпрыгнул из зеленых глаз Скарлетт. – Вы вдвоем поймаете эту свинью – или марш отсюда, по примеру полевых работничков. Порку глаза заволокло слезами. О! Если бы мисс Эллен была здесь! Она понимала такие тонкости и осознавала, какая пропасть лежит между обязанностями полевых работников и черной домашней прислуги. – Мне, значит, убираться отсюда, да, мисс Скарлетт? И куда же мне убираться, мисс Скарлетт? – Не знаю и знать не желаю. Но если кто-то в «Таре» не захочет работать, то может убираться и хоть янки догонять. Передай это всем остальным. – Да, мэм. – Дальше. Как насчет кукурузы и хлопка, Порк? – Кукуруза? Господи спаси, мисс Скарлетт, они же коней своих пасли в кукурузе, а что кони не потоптали и не поели, то увезли с собой. И пушки свои, и фургоны тоже возили через поля, прямо по хлопку, пока весь не примяли. Только и осталось несколько акров вон там, на дне сухого ручья, они не приметили. Но там хлопка всего ничего, три тюка, около того. Три тюка. Скарлетт представила себе десятки, сотни тюков, которые «Тара» давала в один урожай, и голова у нее разболелась еще сильней. Три тюка. Чуть больше, чем эти нищие Слэттери обычно выращивают. В довершение всех бед еще вопрос налогов. Конфедератское правительство берет налоги хлопком взамен денег, но трех тюков не хватит даже на налоги. А то, что негры с полей разбежались, и хлопок вообще некому собирать, с этим Конфедерация мало считается. «Ладно, об этом я тоже не буду думать, – сказала она себе. – Налоги в любом случае не женское дело. Па обязан заботиться о таких вещах, но па… Нет, о папе я сейчас думать не буду. Просвистела Конфедерация свои налоги. Ищи теперь ветра в поле. А вот что нам сейчас нужнее всего, так это раздобыть съестного». – Скажи-ка, Порк, кто-нибудь из вас был в «Двенадцати дубах» или у Макинтоша? Не смотрели там на грядках? – Нет, мэм! Мы из «Тары» никуда. Янки могут напасть. – Я пошлю Дилси в усадьбу Макинтоша, может быть, ей и попадется что-нибудь. А сама пойду в «Двенадцать дубов». – С кем, детка? – Сама по себе. Мамми должна быть при девочках, а мистер Джералд не может… Порк устроил шумную акцию протеста, чем довел ее до белого каления. Говорил, что в «Двенадцати дубах» могут оказаться янки или беглые негры, пугал прочими ужасами, утверждал, что ей нельзя идти одной. – Все, с меня довольно, Порк. Скажи Дилси, чтоб отправлялась немедленно. А вы с Присси идете на болота за свиньей, – проговорила она быстро и развернулась. Мамми обычно вешала свой старый чепец от солнца на крючок у заднего крыльца, тут он и висел, выгоревший, но чистый, и Скарлетт надела его, вспомнив, словно часть другого мира, дивную шляпку с зеленым кудрявым пером, которую ей привез Ретт из Парижа. Она прихватила большую плетеную корзину и сошла с крыльца. Каждый шаг отдавался в голове – похоже, позвоночник вознамерился просверлить череп насквозь и выйти через макушку. Красная, прокаленная на жаре дорога к реке вела через погубленные хлопковые поля, там не было ни единого дерева, тени взяться неоткуда, солнце било сквозь чепец, словно он был сшит из прозрачного тарлатана, а не из плотного, простеганного ситца. Пыль висела в воздухе, набивалась в нос, в горло, и скоро Скарлетт поняла, что если ей понадобится заговорить, то раздастся скрип несмазанной телеги. Дорогу прорезали глубокие колеи и выбоины – тут прошли на конной тяге тяжелые орудия; края водосточных канав по обеим сторонам тоже были искромсаны и обрушены колесами. Хлопчатник весь поломан, примят, утоптан конницей и пехотой, оттесненными с узкой дороги артиллерией. Они прошли по зеленым кустам, смешав их с землей. И повсюду валялись обрывки упряжи, солдатские фляги, продавленные ведра, синие кепи, пуговицы, драные носки, окровавленное тряпье – обычный хлам, что остается после армейского похода. Скарлетт миновала уединенную группу кедров и низкую кирпичную ограду фамильного кладбища, стараясь не думать о том, что рядом с тремя холмиками, под которыми лежат ее маленькие братья, появилась свежая могила. О, Эллен… Хромая на стертых ногах, она спустилась с пыльного холма и увидела остатки пожарища с приземистой трубой на том месте, где стоял дом Слэттери. С неистовой, первобытной злостью она пожелала всему их племени обратиться в прах, стать частью этого пепелища. Если б не Слэттери, если б не паршивка Эмми, которая заимела внебрачного ребенка, ублюдка, от надсмотрщика из «Тары», – Эллен бы не умерла. Она охнула: острый камешек вонзился прямо в водянку на пятке. Что она вообще тут делает? Почему Скарлетт О’Хара, первая красавица графства, изнеженная гордость «Тары», топает по этой жуткой ухабистой дороге, можно сказать, босиком? Ее маленькие ножки созданы, чтобы танцевать, а не хромать, ее крохотным туфелькам положено кокетливо выглядывать из-под светлых шелков, а не собирать дорожную пыль и колючки. Она рождена жить в неге и холе, с ней всегда носились, за ней присматривали, ее оберегали. И вот нате вам: она бредет, немощная и оборванная, гонимая голодом, искать съестное по чужим садам и огородам. Длинный, пологий склон холма привел к реке, и какой же прохладой, каким покоем повеяло из-под сплетенных ветвей, нависших над водой! Скарлетт опустилась на низкий бережок, сбросила изношенные туфельки, стянула чулки и поплескала горящими ступнями в холодной водичке. Вот было бы прекрасно – просидеть так весь день, вдали от беспомощных глаз «Тары»! Побыть здесь, где только шелест листвы да редкий всплеск ленивых вод нарушают вселенскую тишь. Но… Нехотя она опять обулась и пошла вдоль берега, по мягкому мху, под тенистыми деревьями. Мост янки сожгли, но она знала, что в сотне примерно ярдов ниже по течению, в самом узком месте через поток перекинуты бревна. По ним она и перебралась осторожно на другую сторону, а потом одолела полмили подъема по жаре на холм «Двенадцати дубов». Они там так и стояли, двенадцать дубов, возвышаясь над округой еще со времен индейцев. Только листья свернулись от огня да сучья оголились коряво. А меж ними лежал в руинах дом Джона Уилкса, обугленные останки когда-то прочного, солидного здания, венчавшего холм в своем белоколонном величии. Глубокий провал на месте погреба, почерневший каменный фундамент и две высоких трубы служили теперь разметкой его местоположения. Одна полуобгоревшая колонна упала прямо на лужайку, поломав кусты жасмина. Скарлетт присела на колонну. Видеть такое было слишком больно, но кончились силы идти дальше. Эта картина разора и запустения ранила ей душу, как ничто из пережитого прежде. Вот она, гордость Джона Уилкса, лежит во прахе у ее ног. Вот он, конец открытого, любезного, щедрого дома, в котором она всегда была желанной гостьей и стремилась стать хозяйкой – в пустых мечтах. Она бывала здесь на балах и обедах, веселилась, танцевала, кокетничала, здесь наблюдала с ревнивой болью в сердце, как Мелани улыбается Эшли, и здесь же – все здесь! – в прохладной тени дубов Чарлз Гамильтон в экстазе тискал ей руку, когда она сказала, что выйдет за него замуж. «Ох, Эшли! – вздохнула она. – Надеюсь, тебя уже нет на свете. Каково тебе было бы смотреть на это? Ты бы не перенес». Эшли женился здесь, сюда он привел свою молодую жену, но его сын и сын его сына уж не приведут своих жен в этот дом. Никогда больше не будет супружества, семейного гнезда, рождения детей под этим кровом, который она так любила и жаждала переделать по-своему. Дом умер, а для Скарлетт это было равно гибели всех Уилксов под его обломками. – Я не буду сейчас об этом думать. Сейчас я еще не могу этому противостоять, – произнесла она внятно, громко и отвела глаза. В поисках сада она проковыляла вокруг развалин, мимо затоптанного розария, за которым так ревностно ухаживали девушки Уилкс, пересекла задний двор с сожженными амбарами, коптильней и птичниками. Плетень вокруг огорода был уничтожен, и когда-то безукоризненно ровные ряды зеленых грядок претерпели то же самое, что и посадки в «Таре»: податливый грунт взрыт подковами, исполосован колесами орудий, все, что тут росло, раздавлено и смешано с землей. Ей здесь делать нечего. Она вернулась во двор и пошла тропинкой, ведущей к молчаливому строю беленых хижин – негритянскому жилью. На ходу она кричала: «Хэлло!» – но ни единого голоса не услышала в ответ. Даже собака не тявкнула. Очевидно, негры Уилксов тоже подались в бега или ушли с янки. Она знала, что у каждого раба имелся свой личный клочок земли под сад-огород, и надеялась, что какие-то участки избежали общей участи. Ее поиски были вознаграждены, но она так вымоталась, что даже не могла порадоваться, увидев репку и капусту. Кочаны, правда, подвяли, усохли, но держались стойко на своих кочерыжках. В беспорядке переплелись фасоль, горох и бобы, стручки пожелтели, но все было съедобно. Она уселась в межу и дрожащими голыми руками принялась выкапывать овощи из земли, постепенно наполняя корзину. Сегодня в «Таре» будет приличная еда, хоть и без мяса, жаль, а то хорошо бы потушить с овощами. Разве что свиного сала чуточку добавить для смягчения вкуса. Не забыть сказать Дилси, пусть пользуется для освещения сосновой лучиной, а сало пригодится в пищу. У заднего крыльца одной хижины она нашла короткую грядку редиски, и внезапно на нее напал голод. Редисочка, сочная, остренькая, как раз то, что требует желудок. Наскоро обтерев редиску о край юбки, она откусила половину и второпях проглотила. Редиска ей попалась старая, жилистая и такая горькая, что защипало в глазах. И не успел этот кусок дойти куда нужно, как пустой желудок оскорбился и устроил бунт. Она легла на землю, и ее вывернуло наизнанку. От хижины потянуло слабым специфическим духом негритянского жилища; это вызвало еще один приступ тошноты. Не в силах бороться, Скарлетт корчилась все в новых позывах, пока деревья и дома не закружились над головой в диком хороводе. Прошло немало времени, а она все лежала щекой на земле, мягкой и утешительной, как подушка. Душа ее блуждала где-то, в сознании мерцали смутные, неопределенные мысли. Она, Скарлетт О’Хара, лежит позади негритянской хижины, среди развалин, совершенно разбитая, слабая, и никто в целом свете об этом не знает, и никому до нее нет дела. А если б кто и узнал, все равно бы не стал переживать, потому что у каждого своих хлопот полон рот, не хватало еще о ней беспокоиться. И надо же, чтобы все это случилось именно с ней, со Скарлетт О’Хара, которая никогда своих рук ничем не утруждала, даже разбросанных чулок с полу не поднимала, лент на туфельках сама не завязывала, а если голова немного заболит или дурное настроение одолеет, то это уж непременно становилось предметом забот, хлопот и стараний всячески ей угодить. И пока она так лежала в прострации, слишком слабая, чтобы отогнать воспоминания и тревоги, они обрушились на нее, окружили со всех сторон, точно грифы в ожидании смерти. И не было больше сил сказать: «Я подумаю о маме, о папе, об Эшли и об этой разрухе потом, позже… Да, позже, когда смогу это выдержать». Сейчас она не могла этого выдержать и все-таки думала, вне зависимости от своей воли. Мысли кружили над ней, взмывали ввысь и круто падали, вонзаясь когтями и клювами в истерзанную душу. Не ощущая течения времени, она лежала недвижно, лицом к земле, под палящим солнцем, вспоминая былые события и ушедших навсегда людей – вместе с ушедшей навсегда жизнью – и всматриваясь в темную перспективу неведомого будущего.