Никто не допытывался, что это за лошадь да откуда взялась. Ясно же, потеряла хозяина во время недавних сражений, вот и отбилась. Зато здесь все были рады такому подарку судьбы. Убитый янки лежал в мелкой яме, вырытой Скарлетт под зеленой беседкой. Стойки, на которых держалось густое переплетение виноградных лоз, давно подгнили, и ночью Скарлетт подрубала их кухонным ножом, пока они не рухнули; зеленая беседка накрыла могилу всей путаницей подпорок, лиан и пышной листвы. Поставить на место столбики было бы ерундовым делом, но это как раз и не предусматривалось планом Скарлетт по восстановлению усадьбы. Если негры и знали, что к чему, то хранили это при себе. И призрак не вставал из той мелкой могилы, не преследовал ее долгими ночами, пока она просто лежала и не могла уснуть от чрезмерной усталости. Воспоминания не наводили на нее ужас, не вызывали угрызений совести. Она сама удивлялась, почему так. Ведь еще месяц назад она ни за что не смогла бы совершить такое. Прелестная юная миссис Гамильтон, с ямочками на щеках, в танцующих сережках, мило беспомощная в мелочах, – и вдруг одним махом превращает мужское лицо в кровавое месиво и спешно его хоронит в собственноручно вырытой яме! Скарлетт мрачновато усмехалась, представляя себе, какая оторопь напала бы на тех, кто знал ее, от подобной истории. «Не буду больше об этом думать, – решила Скарлетт. – Дело сделано, и забудем. Только полная размазня его не убила бы. Судя по всему, я несколько переменилась за то время, как вернулась домой, иначе я бы не могла так поступить». Она не размышляла об этом специально, но в дальнейшем, когда бы ни сталкивалась она с неприятной, трудной задачей, затаившаяся в подсознании мысль придавала ей сил: «Я совершила убийство. Значит, с этим-то уж точно справлюсь». Перемена в ней произошла более серьезная, чем она сама считала. Твердая оболочка спасительной раковины, которая начала формироваться вокруг ее сердца, пока она лежала, уткнувшись лицом в грядку за негритянскими хижинами, в «Двенадцати дубах», становилась все толще. Теперь, имея лошадь, Скарлетт могла бы выяснить для себя, что случилось с соседями. С момента возвращения домой она уже тысячу раз бессмысленно мучила себя вопросом: «Неужели мы единственные в целом графстве? Неужели весь край выжжен дотла, а люди бежали в Мейкон?» Воспоминания о развалинах на месте «Двенадцати дубов», усадьбы Макинтоша и лачуги Слэттери были так свежи, что она страшилась узнать правду. Но уж лучше знать самое плохое, чем ничего. Чего гадать-то? И она решила съездить к соседям, в первую очередь к Фонтейнам, не потому даже, что до них ближе всего, а в надежде застать старого доктора Фонтейна. Мелани нужен врач. Она не поправляется, хотя уже должна бы, и Скарлетт пугается ее бледной немочи. Итак, в первый же день, когда нога поджила настолько, что позволила обуться в туфли, Скарлетт оседлала лошадь янки. Устроившись почти как в дамском седле – одна нога в укороченном стремени, другая согнута вокруг передней луки, – она направилась полями к «Мимозе», заранее ожидая увидеть пепелище. К ее удивлению и радости, дом оказался цел – стоит себе как ни в чем не бывало посреди мимоз, в своей выгоревшей желтой штукатурке. Горячая волна счастья, счастья чуть не до слез, нахлынула на нее, когда три женщины вышли ей навстречу, подняв радостную суматоху с восклицаниями и поцелуями. Но вот они угомонились, прошли все вместе в столовую, и Скарлетт ощутила неприятный холодок. Янки не добрались до «Мимозы», поскольку она расположена вдали от главной дороги. Так что у Фонтейнов все сохранилось – и хозяйство, и скот, и провизия. Но «Мимозу» сковала та же странная тишина, что нависла над «Тарой» и над всей округой. Все рабы, за исключением четырех домашних служанок, сбежали, испугавшись приближения янки. В целой усадьбе ни одного мужчины, разве что счесть за мужчину малыша Джо, сынишку Салли, а он едва вылез из пеленок. В большом доме живут уединенно бабушка Фонтейн, на восьмом десятке, ее невестка, до сих пор именуемая молодой мисс, хотя ей уже за пятьдесят, и Салли, двадцати лет. До соседей далеко, защиты никакой, но, если им и страшно, по виду не скажешь. А может быть, подумала Скарлетт, они просто боятся фарфорово-хрупкой, но неукротимой старухи и не смеют признать перед ней свое малодушие. Скарлетт и сама ее остерегалась, зная по себе, какой зоркий у нее глаз и острый язык. Среди трех женщин, не родных по крови, разделенных возрастом, существовало тем не менее душевное согласие, а общие переживания сплотили их. Все они носили траур – перекрашенные дома платья, во всех жила скорбь, тревога и горечь – та горечь, которая не проявляется в нытье и жалобах, но проглядывает в улыбке и приветливых словах. Их рабы разбежались, деньги обесценились, молодая мисс овдовела – ее муж, доктор Фонтейн-младший, умер от дизентерии в Виксбурге, один их мальчик, Джо, муж Салли, погиб в Геттисбурге, а двое других, Алекс и Тони, где-то в Виргинии, и неизвестно, живы ли. А старый доктор Фонтейн носится невесть где с кавалерией Уилера. – Дурак старый. Ему уж семьдесят три, а все молодится, все хорохорится, хотя самого ревматизм одолел, что борова блохи, – сказала бабушка с явной гордостью за своего мужа и с огоньком в глазах, опровергающим резкость слов. – До вас не доходят вести из Атланты? – спросила Скарлетт, когда все расселись с удобствами. – Что там произошло? А то мы у себя в «Таре» как замурованные. – Успокойся, детка, – сказала старая мисс, по своему обыкновению овладевая беседой. – Мы в таком же положении, как и вы. Ничего мы не знаем, только то, что Шерман в конце концов взял город. – Значит, взял-таки. И что же он теперь делает? Где сейчас бои? – А что, по твоему разумению, могут знать о войне три одинокие женщины, сидя безвылазно в сельской глуши и не получая уж сколько недель ни писем, ни газет? – уколола ее старая дама. – Видишь ли, кто-то из наших негров толковал с другим негром, который виделся с негром, который побывал в Джонсборо. По их словам выходит, что янки расположились квартировать в Атланте, надо ведь дать отдых и людям и лошадям. Но правда это или нет, ты можешь судить не хуже меня. Я не об отдыхе. Он им, конечно, нужен – после того боя, какой мы им закатили. – Подумать только, все это время вы были в «Таре», а мы и не знали! – вмешалась молодая мисс. – О, как я себя корю, что не съездила повидаться! Но я просто не могла вырваться, у нас тут столько дел, негров-то почти не осталось. И все же мне следовало выкроить время и поехать. Не по-соседски с моей стороны получилось. Правда, мы думали, что янки сожгли «Тару», как «Двенадцать дубов» и дом Макинтоша, и семья ваша перебралась в Мейкон. – А как мы могли подумать другое, если негры мистера О’Хара бежали через наши места, все перепуганные, глаза на лоб, и говорят нам, дескать, янки собираются поджечь «Тару»! – перебила бабушка Фонтейн. – И нам было видно… – начала Салли. – Прошу тебя, я же об этом и говорю, – окоротила ее бабушка. – Ну и вот, они нам сказали, что янки стоят лагерем в «Таре», а семья ваша решилась ехать в Мейкон. И потом – мы же видели ночью зарево в той стороне, где «Тара». Полыхало несколько часов! И что же сожгли? – Весь наш хлопок, на сто пятьдесят тысяч долларов, – с горечью ответила Скарлетт. – Скажи спасибо, что не дом. – Бабушка прислонилась щекой к своей трости. – Хлопок у вас еще вырастет, а вот дом из земли не вырастет. Кстати, вы уже начали убирать хлопок? – Нет. Он по большей части загублен. По моим представлениям, на корню осталось не больше трех тюков. Это на дальнем поле, в низине у ручья. Да что в нем толку? У нас нет рук, все наши полевые сбежали, собирать некому. – Помилуйте, это как понимать? «У нас нет рук, все сбежали, собирать некому»! – живо передразнила ее старая дама, одарив ироническим взглядом. – А с вашими собственными хорошенькими лапками, мисс, что-то не так? А с руками ваших сестер? – Мне? Убирать хлопок? – Скарлетт так растерялась, будто бабушка толкнула ее на гнусное преступление. – Чтобы я, как негр в поле? Как белая рвань? Как женщины Слэттери? – Белая рвань, отлично! Да, в этом поколении сплошные неженки и дамочки! Позвольте мне сообщить вам, мисс, что, когда я была девушкой, мой отец потерял все свои деньги, и я не считала ниже своего достоинства выполнять честную работу своими руками – и в поле тоже, пока у отца не появились деньги на покупку негров. У меня был свой ряд в поле, я его мотыжила, я собирала свой хлопок, и я опять смогу делать все это, если настанет в том нужда. А судя по всему, она таки настанет. Белая рвань, ну и слова! – О, ну зачем вы так, мама Фонтейн! – воскликнула ее невестка, бросая выразительные взгляды на девушек, чтобы помогли ей утихомирить разбушевавшуюся старую леди. – Это все было так давно, в другую эпоху, времена изменились. – Времена не меняются, коли есть нужда в честном труде, – заявила старая дама, не желая, чтобы ее утихомиривали. – И мне стыдно за твою матушку, Скарлетт, стыдно слушать, как ты тут утверждаешь, что честный труд исключает белых бедняков из круга достойных людей. Вспомнитека: «Когда Адам пахал, а Ева пряла»… Меняя тему, Скарлетт поспешно спросила: – А как там у Калвертов и Тарлтонов? У них были пожары? И где они сами – в Мейконе? – Янки к Тарлтонам и близко не подходили, их усадьба в стороне от главной дороги, как и наша. А до Калвертов они добрались, угнали весь скот, забрали всю птицу и подбили черных бежать или перейти к ним. Дальше Салли не успела ничего сказать, беседу опять взяла в свои руки бабушка. – Ха! – сказала она. – Янки наобещали этим черным потаскушкам шелковых платьев и золотых сережек, вот и все! Кэтлин Калверт говорит, когда эскадрон уходил, то некоторые прихватили с собой по черной дуре, посадили у себя за спиной. Что ж, теперь наградят их желтенькими младенцами, а я бы не сказала, что кровь янки улучшает породу. – О-о-о! Мама Фонтейн! – застонала молодая мисс. – Только не изображай из себя святую невинность, Джейн, не надо. Все мы были замужем, не так ли? А младенцев-мулатов, Бог не даст соврать, навидались и до этого. – А как дом уцелел? – Он был спасен произношением второй миссис Калверт и этого ее надсмотрщика, тоже янки, Хилтона, – объяснила старая мисс, называвшая бывшую гувернантку не иначе как «второй миссис Калверт». Хотя первая миссис уже двадцать лет покоилась в земле. – «Мы стойкие сторонники Объединения», – передразнила бабушка Фонтейн, гнусавя так старательно, что зашевелился кончик ее длинного тонкого носа. – Кэтлин говорит, эти двое клялись небом и землей, что нынешние Калверты – все поголовно янки. И это при том, что мистер Калверт скончался где-то в пустыне, а Рейфорд в Геттисбурге! И Кейд в Виргинии, с нашими войсками! Кэтлин была так оскорблена и унижена – уж лучше бы, говорит, дом сожгли. Говорит, Кейд запьет вмертвую, как вернется и узнает об этом. Да-а… Вот что натворил мужчина, взяв в жены янки, – у них ни гордости, ни достоинства, вечно пекутся о собственной шкуре… А как вышло, что они не сожгли «Тару», Скарлетт? Она помедлила с ответом. Ясно, что дальше последуют расспросы о том, как поживает все семейство и как здоровье вашей милой матушки. Она не сможет сказать им о смерти Эллен. Она знает, что стоит только произнести эти слова или даже позволить себе думать об этом под сочувственными взглядами, и она разразится слезами, потоками слез, пока не дойдет до полного изнеможения. Нельзя давать волю слезам. Она и правда ни разу не плакала по-настоящему со времени возвращения. И если открыть шлюзы, всего разочек, то мужество покинет ее, так тщательно оберегаемое и экономно расходуемое мужество. Глядя в смущении на дружелюбные лица вокруг, понимала она и то, что если умолчать сейчас о смерти Эллен, то Фонтейны никогда этого ей не забудут и не простят. Бабушка особенно выделяла Эллен, восхищалась ею, а надо учесть, что в целом графстве было очень мало таких, кого она не щелкнула бы по носу своим кожистым пальцем. – Ну, давай же, – подтолкнула бабушка, сердито взглянув на нее. – Или вы ничего не знаете, мисс? – В общем, да. Видите ли, меня не было здесь, я вернулась на следующий день после боев, – заговорила она торопливо. – Янки тогда уже ушли. А папа… папа сказал мне, что он не дал им поджечь дом, так как Сьюлен и Кэррин тяжело болели, у них был тиф, и их нельзя было трогать с места. – Первый раз слышу, чтобы янки поступили достойно, – покачала головой бабушка, словно бы сожалея, что узнала что-то хорошее о захватчиках. – А как сейчас девочки? – О, им лучше, гораздо лучше, почти выздоровели, но еще совсем слабые, – ответила Скарлетт. Затем, видя, что у старой дамы уже губы складываются для следующего вопроса, она спешно схватилась за новую тему: – Я вот… Я думаю, не могли бы вы ссудить нас какими-нибудь продуктами? Янки обчистили нас, как туча саранчи. Но, если вы сами на скудном питании, только скажите мне откровенно, и… – Пришли сюда Порка с фургоном, и у вас будет половина всего нашего – рис, мука, ветчина, немного кур, – сказала старая мисс, неожиданно окинув Скарлетт остро-проницательным взглядом. – О, это уж чересчур! Нет, правда, я… – Без возражений, не хочу ничего слышать. Для чего тогда соседи? – Вы так добры, что я не могу… Но мне пора, домашние будут волноваться за меня. Бабушка быстро поднялась и взяла Скарлетт за руку. – А вы вдвоем побудьте здесь, – распорядилась она, подталкивая Скарлетт к заднему крыльцу. – Мне надо сказать кое-что по секрету этому ребенку. Помоги мне спуститься, Скарлетт. Молодая мисс и Салли попрощались с гостьей и обещали вскоре заглянуть. Их снедало любопытство: что же такое хочет бабушка сообщить Скарлетт, но ясно же – если они что и узнают, то не больше, чем она сама пожелает им сказать. «Как все-таки трудно со старухами», – шепнула молодая мисс на ушко Салли, и они опять принялись за свое шитье. Скарлетт отвязала свою лошадь и теперь стояла держась за узду. На душе было пасмурно. – Ну, – сказала бабушка и впилась в нее глазами, – что там у вас не так, в «Таре»? Что ты держишь в себе? Скарлетт посмотрела в проницательные старые глаза и поняла, что сумеет сказать все – и без слез. Никто не посмеет расплакаться при бабушке Фонтейн без особого на то соизволения. – Мама умерла, – произнесла она ровно. Ладонь, лежавшая у нее на руке, сжалась крепко, стиснула ее до боли. Морщинистые веки над желтыми глазами на миг опустились. – Ее убили янки? – Она умерла от тифа. Умерла… за день до моего возвращения. – Не думай об этом, – строго приказала бабушка и сглотнула комок в горле. – А твой папа? – Папа… он не в себе. – Что ты имеешь в виду? Объясни. Он болен? – Такой удар… шок… он странный… он не… – Не надо мне говорить, что он не в себе. Ты хочешь сказать, у него мозги перевернулись? А ведь это уже облегчение, когда с тобой говорят об истинном положении дел, причем прямо и открыто. Как хорошо, что старая дама не лезет со своим сочувствием, а то ведь не выдержишь и разнюнишься. – Да, – сказала она мрачно. – Папа потерял рассудок. Он ведет себя как в ослеплении. Кажется, не может вспомнить, что мамы уже нет. О, это выше моих сил – смотреть, как он сидит по часу, поджидая ее, да еще так терпеливо, это он-то, у кого терпения – как у ребенка! Но хуже, когда он все-таки вспоминает, что ее больше нет. Посидит тихо, наставив ухо на дверь, послушает-послушает, вдруг вскочит и затопает вон из дому, и на кладбище. Потом приходит, еле тащится, весь в слезах, и говорит, говорит, все одно и то же: «Кейти Скарлетт, твоя мама умерла. Кейти Скарлетт, миссис О’Хара умерла». Я взвыть готова! Ведь сколько он это говорит, а для меня это точно так же, как в первый раз. Иногда он зовет ее глубокой ночью. Я вылезаю из постели, иду к нему и говорю, что она пошла к нашим черным, кто-то у них заболел. Он сразу поднимает шум: вот, она всегда такая, вечно выматывает из себя все жилы, за больными ухаживает. Ужасно трудно бывает его успокоить и опять спать уложить. Он же просто ребенок. О, как бы я хотела застать здесь доктора Фонтейна! Я знаю, он бы сумел что-нибудь сделать для папы. И Мелани тоже нужен врач. Она все не оправится от своего беби, а пора бы. – Беби? У Мелани? И она с тобой? – Да. – А что она делает у тебя? Почему она не в Мейконе? Там тетка, там родня. Никогда не думала, чтобы ты к ней прониклась особой любовью, хоть она и сестра Чарлза. Ну-ка, расскажи мне все. – Это долгая история, миссис Фонтейн. Вы не хотите вернуться в дом и присесть? – Я могу стоять, – коротко ответила бабушка. – А если ты выложишь всю историю перед остальными, они будут ахать, качать головой, и тебе станет себя жалко. Ну, давай. Скарлетт начала, запинаясь, об осаде города и состоянии Мелани. Но по мере того как рассказ ее продвигался под зорким взглядом, не упускающим ни малейшей детали, она находила нужные слова, сильные и точные. И все вернулось к ней – тот безумно жаркий день, когда Мелли рожала, и смертельный страх, и бегство из Атланты, и дезертирство Ретта. Она рассказывала о непроглядной черноте ночи и цепи костров, неизвестно, своих или вражеских, о высоких оголенных трубах, открывшихся взгляду в утреннем солнце, о трупах людей и лошадей, павших у дороги. О голоде, о заброшенности, о боязни увидеть пепелище на месте «Тары».