– Мне казалось: добраться бы только до дому, до мамы, и она все устроит, все уладит, и я смогу сложить груз со своих плеч. По дороге домой я думала, что хуже мне уже не будет, но когда узнала, что она умерла, только тогда и поняла, что это такое – самое худшее. Она опустила глаза к земле, ожидая, что скажет бабушка. Молчание затягивалось; она уж подумала, что старой даме не понять ее отчаянного положения. Наконец бабушка Фонтейн подала голос, и в нем звучала необыкновенная доброта – во всяком случае, Скарлетт еще не слышала, чтобы она обращалась к кому-нибудь таким теплым тоном. – Детка, это очень плохо для женщины – пережить самое страшное, что может случиться в ее жизни, потому что, пройдя через худшее, она уже перестает по-настоящему чего-либо опасаться. Для женщины очень плохо ничего не бояться. Ты думаешь, я не поняла тебя – через что ты прошла? Так знай, я очень хорошо тебя понимаю. В твои примерно годы я была в верховьях Ручья, сразу после резни в Форт-Мимсе. – Старшая Фонтейн говорила словно бы из неведомой дали. – Да, я была тогда, как ты сейчас, ведь с тех пор минуло пятьдесят с лишним лет. Мне удалось забраться в кусты и спрятаться, я лежала там и смотрела, как горит наш дом. Я видела, как индейцы скальпируют моих братьев и сестер. А я только и могла, что лежать и молиться, чтобы языки пламени не выдали моего убежища. Они вытащили мою мать и убили ее в двадцати шагах от меня. Ее тоже оскальпировали, а один индеец поминутно подбегал и снова опускал свой томагавк в ее череп. А я, я – любимица матери, лежала почти рядом и на все это смотрела. Наутро я пошла к ближайшему поселению, за тридцать миль. Три дня я шла по болотам, по индейской территории. Все потом считали, что я потеряла рассудок. Как раз тогда я и встретилась с доктором Фонтейном, он меня выхаживал… Да, так вот, все это произошло полвека назад, как я говорила, и с тех пор я уже никого и ничего не опасалась. Думала, что познала худшее, что определила мне судьба. И это отсутствие страха навлекло на меня множество бед и стоило мне счастья. Господь не зря задумывал женщину существом робким, пугливым и осторожным. В женщинах, которые ничего не боятся, есть нечто противоестественное… Скарлетт, постарайся сохранить в себе способность опасаться – как и любить… Голос пресекся и замер, она стояла молча, обратив взгляд в даль пропадающую, в тот день, когда она была так страшно напугана. Скарлетт задвигалась нетерпеливо. Она-то считала, что бабушка Фонтейн понимает ее проблемы и может посоветовать, как их разрешить. А та, подобно всем старым людям, принялась толковать о доисторических временах, когда никого из нынешних и на свете не было, о событиях, которые теперь уже никому не интересны. Скарлетт пожалела, что разоткровенничалась с ней. – Что ж, детка, поезжай домой, а то за тебя будут беспокоиться, – сказала старая хозяйка безо всякого перехода. – Сегодня же пришли Порка с фургоном… И не думай, что тебе удастся когда-нибудь сбросить свое бремя. Ты не сможешь. Я знаю. В том году бабье лето захватило даже ноябрь, и для обитателей «Тары» эти теплые дни были веселыми и яркими. Худшее осталось позади, у них теперь есть лошадь, можно ездить, а не таскаться пешком. Яичница на завтрак и жареная ветчина к ужину вносили приятное разнообразие в нудную диету из ямса, арахиса и сушеных яблок. А однажды они устроили себе праздник – зажарили курицу. Старую свинью изловили-таки, и теперь она довольно похрюкивала вместе со своим молодняком в загоне под домом. Иногда там поднимался такой визг, что в доме люди друг друга не слышали, но это были приятные звуки. Они означали, что, когда настанут холода и придет время резать свиней, у белых будет парное мясо, а у негров – требуха, и зимой еды хватит на всех. Скарлетт даже сама не осознавала, как приободрила ее поездка к соседям. Просто знать, что у тебя есть соседи, что рядом живут друзья твоей семьи, что хотя бы часть старых домов уцелела, – и то уже здорово. Это притупляло боль потери и оттесняло гнетущее чувство одиночества, что довлело над ней первые недели. Фонтейны и Тарлтоны, чьи плантации не попали под солдатский сапог захватчика, великодушно поделились с ней тем немногим, что имели сами, и отказались принять в уплату хоть пенни, говоря, что соседи в графстве от века помогают друг другу, что она сама сделала бы для них то же самое, а если очень хочет расплатиться, то сможет сделать это на будущий год, натурой, когда «Тара» опять начнет плодоносить. Итак, теперь у нее есть запас еды для всех домашних, есть лошадь, есть деньги и драгоценности, взятые у бродячего вора янки, и на первый план вышла нужда в одежде. Конечно, посылать Порка на юг за покупками – дело рискованное, лошадь в два счета могут отобрать либо янки, либо свои же, конфедераты. Но по крайней мере, деньги на одежду у нее имеются, равно как и лошадь с повозкой, чтобы доставить все, что требуется. Так, может быть, Порк сумеет съездить и не попасться никому в лапы. Да, самое худшее осталось позади. Каждое утро, поднимаясь с постели, Скарлетт благодарила Бога за ясную голубизну неба и теплое солнышко – ведь каждый погожий день отдалял неминуемые холода, когда теплая одежда понадобится обязательно. И с каждым ясным днем росли хлопковые горы в негритянском квартале – единственном на плантации месте, пригодном для склада. Хлопка в полях оказалось больше, чем прикидывали они с Порком, тюка четыре, наверное, и скоро хижины будут целиком забиты коробочками. Скарлетт не имела намерения самолично заниматься хлопкоуборочными работами, даже и после колкого замечания бабушки Фонтейн. Чтобы она, леди О’Хара, нынешняя хозяйка «Тары», – и работала в поле? Немыслимо! Это поставит ее на один уровень с вечно растрепанными, простоволосыми Слэттери – Эмми и ее матерью. Она считала, что неграм надлежит выполнять полевую работу, ей вместе с выздоравливающими девочками – домашнюю. Но тут она столкнулась с кастовым чувством, еще более сильным, чем ее собственное. Порк, Мамми и Присси подняли крик и опротестовали саму идею работы в поле. Они твердили, что их никак нельзя перевести в презренную категорию полевых работников, что они всегда были домашними слугами. Мамми особенно разбушевалась. Она объявила, что никогда не была даже дворовой прислугой. Она родилась в знатном доме Робийяра и воспитана была в спальне мисс Робийяр, и спала на циновке в шаге от ее постели. Одна Дилси молчала, пригвоздив к месту свою Присси тяжелым взглядом немигающих глаз, отчего девчонка принялась извиваться червяком. Не слушая возражений, Скарлетт всех отвезла к хлопковым рядам. Но Мамми и Порк работали ужасно медленно, сопровождая любое движение жалобами и сетованиями, так что Скарлетт почла за лучшее отослать Мамми домой, на кухню, а Порка спровадить в лес и к реке – пусть поставит силки на кроликов и опоссумов да наловит рыбы. Сбор хлопка был ниже его достоинства, а охота и рыбалка – нет. Следующая попытка касалась сестер и Мелани, но тоже ничего хорошего не вышло. Мелани собирала коробочки аккуратно, проворно и с охотой – в течение часа, после чего тихо лишилась чувств на самом солнцепеке, и пришлось ей неделю пролежать в постели. Сьюлен, надутая, глаза на мокром месте, прикинулась, что у нее тоже обморок, но Скарлетт мгновенно привела ее в чувство, плеснув в лицо холодной водой из тыквенной бутылки. Отфыркиваясь и шипя, как дикая кошка, Сьюлен работать отказалась наотрез. – Не стану я гнуть спину в поле, как негр! Ты не можешь меня заставить! Что будет, если узнают знакомые? А что, если… если вдруг дойдет до мистера Кеннеди? О, знала бы мама!.. – Попробуй еще хоть раз упомянуть о матери, Сьюлен О’Хара, и я залеплю тебе пощечину! Мать работала на плантации больше любого негра, и ты это знаешь, мисс Фу-ты Ну-ты! – Она не работала! Во всяком случае, не в поле. И меня ты не заставишь. Я скажу про тебя папе, он не станет принуждать меня работать! – Не смей приставать к папе со своими проблемами! – закричала Скарлетт, разрываясь между злостью на сестру и боязнью за отца. – Я тебе помогу, сестричка, – еле слышно подала голос Кэррин. – Я буду работать за Сью и за себя. Она еще не совсем здорова, ей нельзя быть на солнце. – Спасибо тебе, сахарный ты мой младенец! – сказала Скарлетт растроганно, но посмотрела на младшую сестру с беспокойством. Кэррин всегда была нежно-розовая и беленькая, как сад в цвету, как лепестки, парящие в воздухе под весенним ветром. Теперь румянец исчез, но милое задумчивое личико сохранило сходство с едва лопнувшим бутоном. Придя в себя после бреда, она обнаружила, что матери у нее больше нет, что Скарлетт – мегера, мир переменился и непрерывный тяжкий труд теперь в порядке вещей. Кэррин растерялась, немного замкнулась, стала молчалива. Ее тонкая натура не умела приспосабливаться к переменам. Она никак не могла постичь, что же все-таки произошло, просто двигалась по «Таре», как лунатик, и делала то, что ей скажут. Она выглядела очень хрупкой, но при этом послушной и обязательной. Когда она была свободна от поручений Скарлетт, то руки ее были заняты четками, а губы шевелились в молитве за мать и за Брента Тарлтона. Скарлетт и в голову не приходило, что на Кэррин так подействует смерть Брента, что горе ее будет неисцелимо. Для Скарлетт Кэррин все еще оставалась малышкой сестренкой, слишком юной для серьезного романа. Скарлетт стояла на припеке между рядами хлопчатника, спину ломило от наклонов, ладони горели от корявых сухих коробочек. Хорошо бы иметь сестру, сочетающую в себе энергию и силу Сьюлен с легким характером Кэррин. Да, малышка Кэррин взялась за дело усердно и с большим тщанием, но уже через час стало очевидно, что это она, а не Сьюлен еще не совсем выздоровела и для такой работы никак не годится. Так что Скарлетт и ее тоже отправила домой. Теперь с нею оставались только Дилси и Присси. Девчонка ленилась, сорвет несколько коробочек и заглядится на что-нибудь, потом примется ныть и жаловаться, что спина болит, ноги болят, все нутро болит, и вообще она устала, совсем без сил. Это продолжалось, пока Дилси не отломила хворостину и не вытянула дочь по заду. Присси взвизгнула и стала работать прилежней, но из предосторожности держалась вне досягаемости от своей матери. Дилси трудилась молча, без устали, как машина, и Скарлетт, со своей-то неразгибающейся спиной и рубцом на плече от мешка с хлопком, подумала, что такая вот Дилси – точно на вес золота. – Дилси, – сказала она, – когда вернутся хорошие времена, я не забуду, как ты тут управлялась. Ты великолепна. Бронзовая великанша не расплылась в довольной улыбке, не стала извиваться от похвалы, как другие негры. Она повернула к Скарлетт неподвижное лицо и заговорила с достоинством: – Спасибо, мэм. Но мистер Джералд и мисс Эллен проявили доброту ко мне. Мистер Джералд купил мою Присси, чтобы я не горевала по ней, и я этого не забыла. Во мне есть индейская кровь, а индейцы не забывают тех, кто сделал для них добро. Я извиняюсь за мою Присси. Она очень вертлявая. Вылитая негритянка, в отца пошла. У нее отец был большой летун. Хлопок медленно, но верно перекочевывал с поля в хижины, и настроение у Скарлетт постепенно поднималось – несмотря на то, что не было помощи от остальных, несмотря на дикую усталость из-за того, что пришлось надрываться самой. Что-то особенное было в этом хлопке – он вселял уверенность, укреплял почву под ногами. «Тара» ведь поднялась к достатку, к богатству именно на хлопке, как и весь Юг, а Скарлетт была южанкой и потому верила, что и «Тара», и весь Юг снова поднимутся, питаемые живительной силой красных земель. Конечно, хлопка маловато, но это уже кое-что. Она выручит за него немного конфедератских денег, и эта малость позволит приберечь зеленые доллары и золотые монеты бродяги янки до той поры, когда их можно и нужно будет потратить с толком. Будущей весной она постарается заставить правительство вернуть ей Большого Сэма и других негров, которых оно присвоило. А если правительство их не отпустит, она наймет на полевые работы соседских негров. Весной ей надо будет пахать и сеять… Она распрямила натруженную спину, окинула взглядом побуревшие осенние поля и увидела будущие всходы, крепенькие и зеленые, акр за акром. Весна! Может быть, к весне кончится война, и наступят снова добрые дни. Победит Конфедерация или проиграет, времена-то все равно станут лучше. Что угодно лучше, чем постоянная опасность и набеги обеих армий. Когда война закончится, на плантации можно будет прокормиться честным трудом. О, лишь бы кончилась война! Тогда люди станут пахать и сеять хоть в какой-то уверенности, что осенью соберут урожай. Война не может длиться вечно. Впереди замерцала надежда. А что? У нее есть сколько-то хлопка, есть пища, есть лошадь и есть небольшая, но драгоценная пачка денег – неприкосновенный запас. Да, худшее осталось позади. Глава 27 Был полдень, середина ноября. Все сидели за обеденным столом, поедая десерт, который Мамми ухитрилась соорудить из кукурузной муки и сушеной черники, с добавлением сорго – для вкуса. В воздухе был уже знобкий холодок – приближались первые осенние заморозки. Стоя за спинкой стула Скарлетт, Порк довольно потер руки: – Не самое ли время резать свинью, а, мисс Скарлетт? – Тебе не терпится отведать своей любимой требухи, да? – усмехнулась Скарлетт. – Что ж, и я не прочь отведать парной свининки, так что, если погода продержится еще немного, мы… Мелани, не донеся ложки до рта, перебила ее: – Слышишь, дорогая, к нам кто-то едет! – И кричит, – добавил Порк, сразу насторожившись. В прозрачном осеннем воздухе далеко разносился топот копыт, быстрый, как стук испуганного сердца, и женский голос, высокий, звенящий, почти вопль: – Скарлетт! Скарлетт! Скованные ужасом, они еще сидели за столом, вопросительно глядя друг на друга. Затем повскакали разом, с грохотом отодвигая, опрокидывая стулья: они узнали голос, искаженный страхом голос Салли Фонтейн, которая всего час назад заезжала к ним поболтать по пути в Джонсборо. Устроив в дверях форменную свалку и выбравшись наконец на парадное крыльцо, они увидели, что это и правда Салли. Она вихрем летела к ним по аллее на взмыленном коне, растрепанная, волосы развеваются за спиной, шляпка болтается на лентах. Она не приостановилась, не натянула поводья, мчась бешеным галопом прямо на них, только махнула рукой в ту сторону, откуда приехала, и крикнула: – Янки подходят! Я их видела! Там, на дороге. Янки… Она резко дернула за мундштук, отклоняя конскую морду в сторону, и как раз вовремя, иначе бы конь взлетел на крыльцо. Он вздыбился, метнулся на лужайку, одолел ее в три прыжка, и Салли направила его на четырехфутовую изгородь, как будто на охоте. Они услышали тяжелые удары копыт за изгородью, потом на заднем дворе и на узкой лужайке вдоль хижин – значит, Салли срезает путь, скачет напрямик, полями, к себе в «Мимозу». Какой-то момент они стояли, парализованные оторопью. Затем Сьюлен и Кэррин принялись рыдать, сплетаясь пальчиками. Малыш Уэйд как в землю врос – просто стоял, дрожащий, неспособный даже заплакать. Чего он боялся с той ночи побега из Атланты, то и случилось. Янки идут за ним. – Янки? – повторил рассеянно Джералд. – Так они уже побывали здесь. – Матерь Божья! – воскликнула Скарлетт; они с Мелани в испуге смотрели друг на друга. В одно краткое мгновение пронеслись в памяти кошмары последней ночи в Атланте, черные ямы на месте домов по всей округе, рассказы о насилии, издевательствах, убийствах. Опять она увидела солдата янки, стоящего на пороге столовой, а в руках у него – шкатулочка Эллен… В голове была одна мысль: «Это смерть моя. Я умираю. Я сейчас умру. Я-то думала, мы уже прошли через это. Я умираю. Больше мне не выдержать». Взгляд ее упал на лошадь – оседланная, взнузданная, она стояла в ожидании, когда Порк поедет на ней с поручением к Тарлтонам. Ее лошадь! Единственная ее лошадь! Янки заберут и лошадь, и корову с теленком. И свинью с поросятами. О, сколько же изматывающих часов они потратили, чтобы изловить эту свинью и ее проворную семейку! А эти все заберут – и петуха, и несушек, и уток – всю живность, что дали ей Фонтейны. А яблоки и ямс – лежат прямо готовенькие в мешках в кладовке! Мука, рис, горох… и деньги в кошельке того янки. Они все заберут и оставят их помирать с голоду. – Нет! Ничего они не получат! – закричала Скарлетт так громко, что все повернулись к ней, боясь, не повредилась ли она в уме от этого известия. А Скарлетт все бушевала: – Я голодать не намерена! Не видать им ничего! – Что ты, Скарлетт? Ты о чем? – Я про лошадь! Про корову с теленком! Про свиней! Янки их не получат! Ничего я им не собираюсь отдавать! Она быстро повернулась к четырем неграм, топтавшимся в дверях. Темные лица приобрели странный пепельный оттенок. – На болото, – бросила она коротко. – Какое болото? – Болото у реки, тупицы! Гоните свиней на болото, вы все. Живо! Порк, полезай с Присси под дом, турните оттуда свиней. Сьюлен, вы с Кэррин кладите в корзины продукты, сколько сможете унести, – и в лес. Мамми, опусти серебро обратно в колодец. Да, Порк! Порк, ты меня слышишь? Не стой ты там столбом! Уведи с собой папу. Не спрашивай меня куда! Куда угодно! Ступай с Порком, па. Вот умница у меня па. Даже в этой суматохе она подумала об отце – что вид синих мундиров может плохо подействовать на его расстроенные мозги. Она остановилась, стиснув руки, и тут малыш Уэйд, перепуганный, в слезах, вцепившийся в юбку Мелани, добавил ей паники. – А что делать мне, Скарлетт? – Голос Мелани звучал спокойно и ровно посреди всеобщих причитаний, оханья и снующих ног. И хотя лицо у Мелани было белей бумаги, а тощенькое тельце вздрагивало, но полное спокойствие голоса подействовало и на Скарлетт, открыв ей, что все они сейчас смотрят на нее, на хозяйку, и ждут распоряжений, ждут от нее руководства. – Корова с теленком, – проговорила она быстро. – Они на старом пастбище. Садись на лошадь, уведи их на болота и… Не успела она докончить фразу, как Мелани стряхнула с себя Уэйда и побежала к лошади, подтыкая на бегу свои широкие юбки. Скарлетт увидела мельком тонкие ноги, оборки юбок, нижнее белье, и Мелани уже была в седле, болтая ступнями, далеко не достающими до стремян. Она подобрала поводья, сжала пятками бока лошади и вдруг резко осадила. – Мой ребенок! – закричала она в ужасе. – Мой малыш! Янки убьют его! Дай его мне! Ухватившись за переднюю луку, она уже приготовилась соскользнуть на землю, но Скарлетт завопила: – Поезжай вперед, поезжай! Забери корову! А ребенок будет со мной, я присмотрю! Давай, говорю же тебе! Думаешь, я позволю кому-то тронуть ребенка Эшли? Гони давай! Бросив назад отчаянный взгляд, Мелли замолотила пятками в бока лошади и ускакала – только гравий взметнулся из-под копыт. «Мелли Гамильтон – и скачет верхом, по-мужски! Вот уж никак от нее не ожидала!» – подумала мельком Скарлетт и заторопилась в дом. Уэйд не отставал, сопел, хлюпал носом и все старался уцепиться за порхающие мамины юбки. Поднимаясь наверх, прыгая через две ступеньки, она заметила своих сестер – они семенили с корзиной к кладовой – и Порка, безо всякой учтивости волокущего за собой Джералда к заднему крыльцу. Джералд недовольно бурчал и отпихивался, как ребенок. С заднего двора донесся скрипучий голос Мамми: – Эй, ты, Присс! Давай так: ты полезешь под дом и будешь передавать мне оттуда поросят. Знаешь ведь прекрасно, я слишком крупная, мне туда не пробраться. Дилси, поди сюда, заставь эту егозу непокорную… «А мне-то казалось, это отличная идея – держать поросят под домом, чтобы никто не украл, – корила себя Скарлетт. – Почему, ну вот почему я не догадалась построить для них загон на болоте?» Она вбежала в свою комнату, рывком открыла верхний ящик комода и перерыла все белье, пока под руку не попал бумажник. Из своей швейной корзинки она скоренько извлекла кольцо с солитером и бриллиантовые серьги и тоже засунула их в портмоне. Хорошо. Но куда его теперь упрятать? В матрас? В дымоход? В колодец? Или пристроить себе на грудь? Нет, только не это! Очертания бумажника будут выделяться под баской, а янки, если заметят, разденут ее догола и обыщут. «А я скорее умру», – подумала она в отчаянии. Внизу творилось нечто невообразимое – топот, беготня, рыдания, ругань, плач… Посреди всеобщего безумия Скарлетт захотелось, чтобы Мелани была рядом – Мелани, с ее тихим, ровным голосом, Мелли, выказавшая такое мужество, когда Скарлетт застрелила янки. Мелли одна стоила троих. Мелли… Ой, а что она говорила-то, Мелли? Ах да, ребенок!