Прижимая к себе бумажник, она ринулась через холл в ту комнату, где в низкой колыбели спал малыш Бо[10]. Она наклонилась и выхватила его из теплого сонного уюта. У нее на руках он проснулся. Замахал кулачками, стал пускать пузыри. Где-то кричала Сьюлен: – Пошли, Кэррин! Хватит уже! Быстрей, сестра! На заднем дворе раздавались дикие вопли, визг, возмущенное хрюканье. Выглянув в окно, Скарлетт увидела, что Мамми вперевалку одолевает борозды хлопкового поля, а под мышками у нее брыкаются, норовя выпасть, два розовых поросенка. Следом плетется Порк, тоже с двумя поросятами, при этом он еще ухитряется подталкивать перед собой хромого Джералда. Отец то и дело спотыкается и без толку размахивает тростью. Да-а, картина… Скарлетт побольше высунулась из окна и крикнула: – Дилси! Займись свиньей! Пусть Присси выведет ее из-под дома, а ты уж сумеешь гнать ее полем. Дилси подняла лицо. Сквозь недвижность бронзы просвечивала озабоченность. В фартуке у нее лежало столовое серебро, она направлялась к колодцу. Дилси указала на подпол: – Свинья куснула Присси и держит ее взаперти под домом. – Ай да свинья, Бог ей в помощь, – сказала себе под нос Скарлетт, кидаясь опять в комнату собирать в кучку вынутые из тайника браслеты, брошь, миниатюру и чашечку, найденные в рюкзаке у янки. А куда их девать? Кроме всего прочего, страшно неудобно тащить бумажник и побрякушки в одной руке, когда другая занята малышом Бо. Она хотела было положить его на кровать. На попытку сбыть его с рук он ответил ревом, и тут ее осенило. Какой тайник может быть лучше детского подгузника! Она скоренько его перепеленала, навертела побольше одежек, а бумажник засунула в подгузник, прямо под попку. Из-за такого обращения он разорался во всю мочь, а она еще и завязала потуже треугольник вокруг дрыгающихся ножек. «А теперь, – и она глубоко вздохнула, – теперь бегом на болота!» Крепко держа его одной рукой и прижимая к себе горсть драгоценностей, она стала спускаться в нижний холл. Внезапно быстрая поступь приостановилась, колени подогнулись от страха. Как тихо стало в доме! Тихо до жути! Что же, они все ушли и оставили ее одну? И никто не подождал ее? Она не представляла себе, что ее оставят тут одну. В такое время что угодно может случиться с одинокой женщиной, а уж когда янки на пороге… Ей почудился шорох, какое-то слабое движение… Она подпрыгнула от неожиданности, круто развернулась и увидела у перил своего забытого сына. Уэйд сидел на ступеньке, сжавшись в комочек; в громадных глазах плескался ужас. Он силился заговорить, но только беззвучно шевелил губами. – Уэйд Хэмптон, вставай! – повелительно сказала она. – Вставай и иди. Мама не может сейчас тебя нести. Маленький, напуганный звереныш – он подкатился к ней, вцепился в широченную юбку и зарылся в нее мордочкой. Она чувствовала, как маленькие ручки путаются в складках, упорно пробираясь к ее ноге. Она хотела спускаться дальше, но каждый шаг давался с трудом, ручонки Уэйда мешали двигаться. – Отпусти меня, Уэйд! Отпусти сейчас же и иди за мной. Ребенок только плотнее прижался к ее ноге. Когда она вышла на площадку, весь нижний этаж словно подскочил к ней. Домашние, уютные, привычные и любимые вещи обступили ее, нашептывая: «Прощай! Прощай, Скарлетт!» К горлу подкатил комок. Вон открытая дверь в кабинет, где Эллен трудилась так усердно… виден даже уголок секретера. В столовой стулья отодвинуты впопыхах, стоят вкривь и вкось, и еда еще на тарелках. А на полу пестрые коврики – Эллен плела их из лоскутков, которые сама же красила. А там портрет бабушки Робийяр – полуобнаженная грудь, высоко взбитая прическа и необычный рисунок ноздрей, придающий благородному лицу постоянно насмешливый вид. Все это было частью самых ранних детских воспоминаний, все проросло в ней корнями и теперь шепчет ей: «Прощай, Скарлетт! Прощай навсегда, Скарлетт О’Хара!» Янки сожгут все это… все! Последний раз она видит родной дом. Последний – если не считать того, что она, вполне возможно, увидит из-за стены деревьев или болотных зарослей. А увидит она высокую трубу, окутанную дымом, над кровлей, рухнувшей в огонь. – Не могу я от тебя уйти, – сказала она и клацнула зубами от страха. – Не могу тебя бросить. Па тебя не оставил. Он им сказал, что тебя пришлось бы сжечь вместе с ним. А этим, значит, придется жечь тебя вместе со мной, потому что я тоже не могу тебя покинуть. Ты – это все, что у меня осталось. После такого решения страх немного отступил, а те чувства, что были у нее в груди, превратились в ледышку. Все в ней заледенело – и страх, и надежда. И пока она так стояла, с подъездной дорожки донесся стук копыт – множества копыт, звяканье конской сбруи и сабель в ножнах, а потом грубый, хриплый голос подал команду: – Слезай! Она наклонилась к сыну и заговорила – настойчиво, но до странности нежно: – Отпусти меня, Уэйд, милый! Спускайся быстро с заднего крыльца и беги через двор к болотам. Мамми там будет и тетя Мелли. Беги быстро, со всех ног, родной мой, и ничего не бойся! Уловив перемену в ее тоне, мальчик поднял к ней лицо, и Скарлетт поразилась выражению его глаз: в точности крольчонок в силке. «О Матерь Божья! – взмолилась она. – Не допусти его до судорог! Не… Только не перед янки. Они не должны понять, что мы их боимся». Но малыш только глубже закапывался в ее юбки, теснее прижимался к ее ногам. Тогда она произнесла громко, чеканя слова: – Не бойся, будь мужчиной, малыш Уэйд. Это всего лишь свора паршивых янки! И сошла вниз – встречать их. Шерман шел маршем сквозь Джорджию, от Атланты к побережью. Позади оставались дымящиеся руины Атланты – она запылала факелом, когда синяя армия выходила из города. А впереди на три сотни миль простиралась территория, фактически незащищенная, если не брать в расчет малочисленную милицию штата и самооборону в лице стариков и подростков. Это был богатый, плодоносящий край, со множеством плантаций, ставших теперь убежищем для женщин и детей, стариков и негров. Янки шли широкой, восьмидесятимильной полосой. Они грабили и жгли все на своем пути. Сотни домов полыхали пожарами, в сотнях домов отдавался грохот солдатских сапог. Но Скарлетт, увидевшей синие мундиры у себя в холле, было не до масштабов вражеского нашествия. Для нее это была личная, злонамеренная акция, направленная прямо против нее самой, против ее близких и ее родного дома. Она стояла у подножия лестницы, на руках – младенец, за ногу крепко ухватился Уэйд, спрятавший голову в складки юбок, а янки кишели уже по всему дому, грубо проталкивались мимо нее наверх, вытаскивали мебель на парадное крыльцо, резали штыками и ножами обивку, рылись внутри в поисках ценностей. В спальнях наверху были вспороты матрасы и перины, в холле закружился пух, мягко ложась ей на голову. Бессильная ярость притушила остатки страха в ее душе, пока они грабили и крушили ее дом у нее на глазах. Старшим у них был сержант, кривоногий, седоватый коротышка с большим комком табаку за щекой. Он перехватил Скарлетт раньше своих молодцов, небрежно сплюнул длинную струю табачной жвачки на пол, а заодно и ей на юбку, и сказал коротко: – Дайте-ка мне, что там у вас в руке, леди. Она и позабыла про дорогие побрякушки, которые намеревалась спрятать. С насмешливым видом, столь же – она надеялась – красноречивым, как у бабушки Робийяр на портрете в столовой, она рассыпала эти вещицы по полу и почти с наслаждением любовалась образовавшейся в результате алчной свалкой. – Я побеспокою вас по поводу вот этого колечка и этих вот штучек у вас в ушах. Скарлетт переложила младенца, зажав его для безопасности под мышкой, он оказался вверх ногами, весь побагровел и залился ревом, сама же тем временем вынула гранатовые серьги – свадебный подарок Джералда Эллен, затем стянула с пальца крупный сапфир, преподнесенный ей Чарлзом в качестве обручального кольца. – Не бросайте. Передайте их мне, – сказал сержант, сложив ладони лодочкой. – Этим ублюдкам уже и так хватит. Что еще у вас есть? Он прошелся наметанным взглядом по ее баске. Скарлетт едва не упала в обморок, заранее чувствуя, как грубые руки лезут к ней за лиф, шарят у подвязок. – Это все, но, как мне кажется, у вас вошло в обычай срывать одежду со своих жертв. – О, поверю вам на слово, – сказал сержант добродушно, еще разок сплюнул и отошел. Скарлетт поставила ребенка столбиком и принялась его тетешкать, поддерживая за то место, где под пеленкой был спрятан бумажник. Слава тебе господи, что у Мелани есть малыш, а у малыша – пеленки. Над головой раздавался тяжелый топот сапог, протестующий скрип передвигаемой мебели, звон разбитых зеркал, хруст фарфора и ругань – когда ничего стоящего не обнаруживалось. Со двора полетели громкие крики: – Сверни им шею! Не дай уйти! Поднялся отчаянный птичий переполох – кудахтанье, кряканье… Острой болью пронзил ее дикий визг, оборванный выстрелом: Скарлетт поняла, что они прикончили свинью. Чертова Присси! Сама убежала, а свинью оставила! Хоть бы поросята уцелели! Хоть бы домашние все добрались благополучно до болот! Да ведь разве узнаешь… Она тихо стояла в холле, а вокруг бурлили, суетились, орали, сыпали проклятиями солдаты. Пальцы Уэйда мертвой хваткой вцепились ей в юбки. Она чувствовала, как он корчится, стараясь прижаться к ней всем тельцем, но не могла заставить себя поговорить с ним, успокоить. А для янки она вообще не смогла бы выдавить из себя ни слова – ни мольбы, ни протеста, ни гнева. Только и могла благодарить Бога, что колени не подламываются и шея сильная – позволяет высоко держать голову. Но когда весь этот бородатый сброд стал спускаться вниз, пошатываясь от награбленного добра, и она увидела в руках у одного саблю Чарлза, то невольно вскрикнула. Это теперь сабля Уэйда. Она принадлежала его отцу и деду, а на последний день рождения Скарлетт вручила ее мальчику. Они устроили тогда целую церемонию, Мелани расчувствовалась, пролила реки слез – от гордости и скорбных воспоминаний, она целовала Уэйда и говорила, чтобы рос скорее и стал таким же храбрым, как папа и дедушка. Уэйд очень гордился подарком и часто забирался на стол, чтобы потрогать и погладить висящую на стене саблю. Скарлетт терпела, пока ненавистные, чуждые руки выносили из дома ее собственные вещи. Но это – нет! Это – гордость ее маленького сына! Уэйд выглянул из-под спасительного прикрытия юбок – узнать, почему мама вскрикнула, и вдруг обрел дар речи и мужество. Он вытянул руку, от души всхлипнул и громко заявил: – Моя! – Этого вам брать нельзя! – выпалила Скарлетт и тоже вытянула руку. – Кому нельзя – это мне-то, да? – прогнусавил низенький солдатик и глумливо осклабился ей в лицо. – Еще как можно! Это сабля мятежника. – Нет… Вовсе нет. Она еще с Мексиканской войны. Ее брать нельзя. Это сабля моего малыша. Она у него от деда! О, капитан, – воскликнула Скарлетт, обращаясь к сержанту, – пожалуйста, велите ему отдать ее мне! Сержант, польщенный повышением в звании, выступил вперед: – Дай-ка мне эту саблю, Боб. Низенький рядовой нехотя протянул ему оружие. – Там, между прочим, солидная золотая рукоять, – сказал он. Сержант повертел саблю, стараясь, чтобы солнце попало на гравировку, и медленно разобрал: «Полковнику Уильяму Р. Гамильтону. От боевых товарищей. За доблесть. Буэна-Виста. 1847». – Ого, леди! Я сам там был, в Буэна-Висте! – Вот как? – обронила Скарлетт ледяным тоном. – А то! Бои там были знатные, доложу я вам. Таких боев я на этой войне не видывал. Значит, сабля досталась этому карапузу от дедушки? – Да. – Вот пусть у него и останется, – сказал сержант, вполне удовлетворенный драгоценностями и безделушками, тщательно завязанными в носовой платок. – Но тут же солидная золотая рукоять! – настаивал коротышка рядовой. – Оставим ей на память о нас, – ухмыльнулся сержант. Скарлетт приняла саблю, даже спасибо не сказав. За что, собственно? Благодарить воров, что вернули ее же вещь? Она крепко держала саблю в руке, пока кавалерист спорил и ругался с сержантом. – Ей-богу, оставлю я этим бунтовщикам кое-что на память, долго будут вспоминать! – заорал он под конец, когда сержант, истратив напускное свое добродушие, велел ему катиться ко всем чертям и больше ему не перечить. Обиженный пошел еще порыскать в задней половине дома, а Скарлетт немного перевела дух. О том, чтобы сжечь дом, речи не было. И ее из дома не выставляли. Так, может быть… Может быть… Солдаты слонялись по холлу, одни спускались из верхних комнат, другие возвращались со двора. – Ну, есть что-нибудь? – выяснял сержант. – Одна свинья да курей и уток несколько штук. Кукурузы чуток, ямса и гороха. Да ведь та дикая кошка, мы же видели, которая летела на лошади как бешеная, вот она и подняла тревогу, будьте уверены. – Рядовой Пол Ривер, ну? – Тут особо не поживиться, серж. Захватили одни объедки. Надо двигать дальше, пока всю округу о нас не оповестили. – А под коптильней не ковырнули? Там обычно прячут-то. – Так нет никакой коптильни.