– А в хижинах у негров порылись? – Нет там ничего, один хлопок, мы его подпалили. На один краткий миг перед Скарлетт встала череда жарких дней на хлопковом поле, адски заломило в пояснице, заныли глубокие рубцы на плечах. И все псу под хвост. Пропал хлопок. – А у вас, я смотрю, не слишком много добра-то, а, леди? А если по-честному? – Ваша армия тут уже побывала до вас, – произнесла Скарлетт невозмутимо. – Факт. Мы были в этих краях в сентябре, я и забыл, – сказал один солдат; он вертел в пальцах какую-то штучку. Скарлетт присмотрелась. Золотой наперсток Эллен! Как часто завораживало ее это поблескивающее мелькание на тонкой руке Эллен! Маленькая вещица вызвала целый вал мучительных воспоминаний. Эллен, ее дивные, искусные, всеисцеляющие руки… А теперь он лежит в чужой руке, заскорузлой и грязной, и скоро отправится на Север, там его наденет женщина янки, которая любит красоваться в краденых вещах. Наперсток Эллен! Скарлетт низко опустила голову, чтобы врагу не видно было, что она плачет. Слезы медленно капали на младенца. Все расплывалось перед глазами – кажется, они идут к дверям? Вот сержант отдает команды – громко, грубо, отрывисто. Да, они уходят, «Тара» уцелела, но Скарлетт не могла даже порадоваться – такую боль причинило ей воспоминание об Эллен. Сабли позвякивают в ножнах, кони перебирают копытами… Но и эти звуки не принесли большого облегчения. Она стояла, внезапно обессилевшая, вялая, бесчувственная после пережитого напряжения, а орда грабителей удалялась по кедровой аллее, увозя награбленное добро: одежду, одеяла, картины, продукты, кур и уток. И свинью. В носу засвербело от дыма. Она обернулась: пытаться спасти хлопок – бессмысленно, и сил нет совершенно. В открытые окна столовой видно было, как от негритянского квартала лениво плывет дым. Это улетучивается их хлопок. Улетучиваются налоговые деньги, а отчасти и те средства, что должны были помочь им худо-бедно перезимовать. И ничего она не может с этим поделать, кроме как наблюдать. Она видела раньше, как горит хлопок, и знала, что потушить такой пожар очень трудно, даже мужчинам. Слава богу, что хоть негритянский квартал далеко от дома! Слава богу, что нет ветра, а то бы искры несло к ним на крышу. Вдруг она круто развернулась, вся напряглась и застыла, как пойнтер в стойке. Расширенными от ужаса глазами она уставилась в дальний конец холла, в крытый переход, ведущий на кухню. Дымом тянуло из кухни! Где-то между холлом и кухней она положила младенца, где-то стряхнула с себя ручонки Уэйда, оттолкнув его к стене. Она ворвалась в полную дыма кухню, отшатнулась, закашлялась, из глаз потекли слезы. Второй раз она ринулась туда, закрыв юбкой нос и рот. В помещении было темно, единственное окно застлал дым. Он висел такой плотной пеленой, что Скарлетт просто ослепла. Но она отчетливо слышала шипение и треск горящего дерева. Разгоняя руками густую завесу, щурясь от едкого дыма, она увидела полоски огня, ползущие по полу к стенам. Кто-то выкатил из печи обугленные головешки и разбросал их по всей кухне. Сухой сосновый настил впитывал в себя жар угольев, исторгая пламя, как фонтан воду. Скарлетт попятилась, кинулась снова в столовую, сдернула ковер, опрокинув с грохотом пару стульев. «Нет, мне с ним не справиться, никогда, никакой силой. Ну хоть бы кто-нибудь был рядом, помог бы немного! Пропала моя «Тара», пропала! Боже милостивый, так вот что задумал этот маленький гаденыш! Он ведь обещал мне оставить что-то на память о себе! Ох, и что я вцепилась в эту саблю, пусть бы уж он ее взял!» Пробегая коридором, она увидела Уэйда. Он лежал в углу, со своей саблей, глаза закрыты, мышцы все расслаблены, на лице выражение неземного покоя. «Боже мой, он умер! – мелькнула дикая мысль. – Его напугали до смерти!» Но Скарлетт не могла задерживаться, ей надо было бежать дальше, к кадке с водой, что всегда стояла в переходе, у кухонной двери. Она сунула угол ковра в бадью, набрала побольше воздуха в легкие и толкнулась опять в дымную кухню, захлопнув за собой дверь. Целую вечность она крутилась, кашляла, лила слезы и била, била ковром в полосы огня, а они тут же вспыхивали у нее за спиной. Дважды занималась на ней длинная юбка, она хлопала по ней голыми руками. Шпильки высыпались из пучка, волосы разметались по плечам, противно запахло паленым. Языки пламени все время ее опережали, они приближались к стенам крытого перехода, к дому, огненные змеи извивались, шипели, жалили, прыгали повсюду. Скарлетт выложилась полностью – и поняла, что все безнадежно. Дверь распахнулась, порывом ветра раздувая пламя, но тут же захлопнулась с громким стуком. Сквозь пласты и завихрения дыма полуслепая Скарлетт увидела Мелани: она затаптывала языки огня, сбивала их чем-то темным и тяжелым. Мелани пошатнулась, закашлялась, в огненных бликах мелькнуло ее лицо, бледное, напряженное, с прищуренными до узеньких щелочек глазами, но маленькое ее тельце продолжало пружинисто изгибаться – назад, вперед – в такт тяжелым взмахам мокрой тряпки, которой она сражалась с огнем. Прошла еще целая вечность, они работали вместе, бок о бок, и Скарлетт заметила, что вспышки становятся все реже и полосы огня на полу как будто укорачиваются. Тут вдруг Мелани обернулась к ней, вскрикнула и резко, изо всех сил ударила по плечам. Скарлетт погрузилась в дымный смерч – и во тьму. Открыв глаза, она обнаружила, что лежит на заднем крыльце, под головой вместо подушки колени Мелани, довольно удобно. Прямо в глаза светит послеполуденное солнце. Лицо, руки, плечи – все нестерпимо горит от ожогов. Со стороны негритянского квартала еще тянет дымом, на хижины словно опустилась тяжелая туча, полностью их собою окутав. Воздух пропитался запахом горящего хлопка. Скарлетт увидела тонкие змейки дыма, ползущие из-под кухонной двери, и, еще не придя в себя, предприняла безумную попытку вскочить на ноги. Но Мелани притянула ее обратно и сказала спокойно: – Лежи тихо, родная. Пожар потушен. Скарлетт вздохнула облегченно и немного еще полежала с закрытыми глазами, слушая слюнявое гуканье младенца где-то рядом и такие приятные сердцу, такие успокаивающие звуки икоты Уэйда. Значит, он не умер, слава тебе господи. Она открыла глаза и посмотрела в лицо Мелани. Кудри ее опалило огнем, лицо все черное от копоти, а глаза искрятся от радостного возбуждения. – Ты похожа на негритянку, – мурлыкнула Скарлетт, поудобнее устраиваясь на своей мягкой подушке. – А ты – на трубочиста маскарадного, – парировала Мелани. – Зачем тебе потребовалось бить меня? – А затем, моя дорогая, что у тебя вся спина была в огне. У меня и в мыслях не было, что ты в обморок упадешь, хотя, видит бог, тебе сегодня досталось, до конца жизни хватит. Я вернулась, как только спрятала скотину в лесу. Я чуть не умерла, так боялась за тебя и детей, вы здесь одни… А… янки тебе ничего дурного не сделали? – Если ты хочешь спросить, изнасиловали они меня, то нет, – сказала Скарлетт и застонала, пытаясь сесть. Колени-то у Мелани, конечно, мягкие, а вот крыльцо, на котором она лежала, особым комфортом не отличалось. – Но они нас обобрали до нитки. Мы потеряли все, все, понимаешь? Ну и что ты сияешь, где тут повод для счастья? – Мы друг друга не потеряли, и с нашими детьми все в порядке, и крыша над головой есть, – жизнерадостно отвечала Мелани. – А на большее сейчас никто и надеяться не смеет… Ой! Бо, кажется, мокрый. А янки, наверное, украли запасные пеленки. Скарлетт, какой кошмар, что это у него в пеленке? Перепугавшись, она сунула руку под попку своего беби и вынула бумажник. Какое-то время она смотрела на него, словно никогда в жизни не видела бумажников и не знает, что это за штука. Потом начала смеяться. Она рассыпалась колокольчиками, она разрывалась от хохота, в общем, веселилась от души и без намека на истерику. – Никто… никто, кроме тебя, не додумался бы до такого! – вскрикивала она в перерывах между взрывами смеха. – Ты самая удивительная, самая лихая, самая невероятная сестра на свете! У меня такой еще не было! – Мелани прижала к себе голову Скарлетт и зацеловала ее чумазую физиономию. На сей раз Скарлетт не противилась нежностям. Во-первых, она так устала, что не было сил противиться. Кроме того, слова похвалы проливались бальзамом ей на душу. А еще потому, что там, в непроглядном дыму, в ней зародилось настоящее уважение к Мелани – своей сестре, пусть и по мужу. Похоже, Скарлетт поняла, что такое товарищество. И нехотя сказала себе: «Ну хорошо, согласна, это в ней есть – когда нужно, она всегда под рукой». Глава 28 Наступили холода, причем сразу, резко, с убийственными морозами. Пронизывающий ветер задувал под двери и тоненько дребезжал стеклами в рассохшихся рамах. Облетели последние листья, деревья стояли голые, и только сосны темнели пышным своим одеянием на фоне бледных небес. Рытвины и борозды искалеченных красных дорог промерзли и затвердели, как кремень. Ледяным ветром по Джорджии гулял голод. С горечью вспоминала Скарлетт свой разговор с бабушкой Фонтейн. С того дня прошло всего-то два месяца, но теперь казалось, что годы. Она говорила тогда старой даме, что уже познала худшее, что только могло случиться с нею в жизни, и говорила от чистого сердца. Сейчас это воспринималось как обычная гипербола школьницы с богатым воображением, привыкшей все преувеличивать. До второго нашествия людей Шермана на «Тару» у нее имелся кое-какой достаток: были запасы съестного и деньги, были соседи побогаче ее и был хлопок, так что до весны она вполне могла бы продержаться. А теперь? Хлопок пропал, продукты сгинули, от денег толку никакого, потому что съестного все равно не купишь – нет его нигде. А соседи оказались даже в худшем положении, чем она. У нее хоть есть корова с теленком, сколько-то поросят и лошадь, а у соседей вообще ничего, только та малость, что успели закопать или припрятать в лесу. От дома Тарлтонов на Красивом холме остался один фундамент. Миссис Тарлтон с четырьмя девицами существует как-то в жилище надсмотрщика. Дом Манро близ Лавджоя тоже сровняли с землей. Деревянное крыло «Мимозы» сгорело, а главный дом спасла толстая штукатурка вкупе с бешеной работой женщин Фонтейн и их рабов, вооруженных мокрыми одеялами. Калверты по-прежнему жили в своем доме, и опять благодаря посредничеству Хилтона, надсмотрщика из янки. Но усадьбу у них выпотрошили начисто, не оставили ни скота, ни птицы, ни кукурузного початка. Еда стала главной проблемой для «Тары» и для всего графства. Большинство семей пробавлялось ямсом, оставшимся в земле с прошлого урожая, арахисом да той мелкой дичью, что попадалась в лесу. И кто что имел, то и делил с менее удачливыми соседями, как и они поступали в более благоприятные дни. Но скоро подошло время, когда делить стало нечего. В «Таре» ели кроликов, опоссумов, речную рыбу – это если Порку везло. В другие дни – глоток молока, орехи гикори, жареные желуди и ямс. Вечно все ходили голодные. Скарлетт уже на каждом шагу чудились протянутые руки и молящие глаза. С ума сойти можно, ведь она тоже голодает, и не меньше их! Она распорядилась зарезать теленка, поскольку он поглощает драгоценное молоко. В тот же вечер все объелись свежей телятиной и дружно занедужили. Она понимала, что надо бы заколоть поросенка, но все откладывала со дня на день, надеясь, что подрастет, наберет весу. Они такие все маленькие еще, там и есть-то нечего пока, другое дело, когда свиньями станут. Ночами они с Мелани обсуждали целесообразность отправки Порка на лошади и с зелеными долларами за пределы графства – купить продуктов. Останавливали сильнейшие опасения, что он лишится и лошади и денег. Неизвестно ведь, где сейчас янки. Может быть, за тысячу миль, а может, вон там, прямо за рекой. Однажды Скарлетт, не видя другого выхода, начала сама собираться в дорогу, но домочадцы, боясь, что она попадет к северянам в лапы, устроили форменную истерику, и пришлось ей от своей затеи отказаться. Порк, будучи главным в семье добытчиком, уходил далеко и надолго, бывало, что и на всю ночь. Скарлетт ни о чем его не спрашивала. Иногда он возвращался с мелкой дичью, иногда принесет несколько початков кукурузы, а один раз приволок мешок гороха. Был случай, когда он вернулся с петухом: нашел, говорит, в лесу. Семейство съело его с удовольствием, но и с чувством вины: все понимали, что петуха он стащил, равно как горох и кукурузу. Вскоре после этого он постучался к Скарлетт глубокой ночью, когда весь дом уже спал, и, стесняясь, оголил бедро, испещренное мелкими дробинками. Пока она его перевязывала, он неловко пояснил, что был накрыт в Фейетвилле, при попытке забраться в курятник. Скарлетт не стала у него выпытывать, что да как, да чей курятник, просто потрепала его ласково по плечу, блеснув слезами из-под ресниц. Негры бывают и тупы, и ленивы, они способны довести тебя до белого каления, но в них есть верность, какую не купишь за деньги, и чувство общности с белой семьей, заставляющее их рисковать жизнью ради того, чтобы все были сыты. В другое время и кражи Порка рассматривались бы совсем по-другому. Мог бы и кнута за такое отведать. Во всяком случае, она должна была сделать ему очень строгое внушение. «Помни всегда, – говорила Эллен, – ты столько же ответственна за их нравственность, сколько и за физическое здоровье. Эти негры, коих Господь вверил твоему попечению, они ведь как дети, ты должна понимать это и оберегать их от них же самих, как мы поступаем с детьми. И помни: ты должна во всем служить им хорошим примером». Но нынешняя Скарлетт задвинула подобные наставления в самый дальний чулан своей памяти. То, что она поощряет кражи, причем у людей, может быть, даже беднее ее, перестало быть вопросом совести. Фактически моральная сторона дела для нее вообще мало что значила. И вместо того чтобы наказать его или хотя бы отчитать сурово, она только жалела, что он попал под выстрел. – Тебе надо быть осторожней, Порк. Мы же не хотим тебя потерять. Что нам без тебя делать? Ты все умеешь, ты добрый и преданный, вот подожди, будут у меня опять деньги, куплю тебе большущие золотые часы и велю выгравировать что-нибудь из Библии. Или вот так: «Ты молодец, слуга мой верный». Порк просиял от похвалы и осторожно погладил перевязанное бедро. – Звучит уж очень заманчиво, мисс Скарлетт. А когда вы ожидаете заполучить такие деньги? – Не знаю, Порк, но заполучу так или иначе. – Она устремила на него невидящий взгляд, в котором была такая боль, такая страсть и горечь, что Порку стало не по себе. – В один прекрасный день, когда кончится война, я разбогатею, вот увидишь, и никогда больше не буду голодать и мерзнуть. Никто из нас не будет знать голода и холода. Мы будем носить прекрасные одежды, каждый день есть жареную курицу и… Она оборвала себя. В «Таре» существовало строжайшее правило, которое она сама установила и жестко следила за его соблюдением. Оно гласило: никто и никогда не заводит речь о блюдах, какие он вкушал в былые дни, или о том, чего бы ему хотелось отведать сейчас, подвернись такой случай. Порк потихоньку просочился за дверь; Скарлетт сидела, уныло созерцая минувшее. Какая полная, какая насыщенная была жизнь, сколько в ней было разных проблем, связанных и переплетенных между собой! Вот была, например, проблема: постараться завоевать любовь Эшли и при этом удержать дюжину поклонников, несчастных и готовых на все ради ее капризов. Были маленькие нарушения приличий – это полагалось скрывать от старших. Были завистливые и ревнивые девчонки – их следовало высмеивать или задабривать. А проблема фасона и выбора материи на платье, а возня с прическами, чтобы быть все время разной… ой, да тьма вопросов существовала, и все требовали разрешения! А теперь жизнь упростилась до смешного. По существу, важны всего три вещи: еда – чтобы только не помереть с голоду, одежда – чтобы не промерзнуть насквозь, и крыша над головой, желательно не слишком дырявая. Как раз в это время ей и начал сниться этот кошмарный сон, который будет преследовать ее годами. Сон был всегда один и тот же, детали не варьировались, но каждый раз накатывал такой ужас, что она стала даже днем тревожиться, как бы не испытать его снова. Она прекрасно помнила все, что предшествовало его первому появлению. Уже несколько дней лил холодный дождь, дом стоял промозглый от сырости и злых сквозняков. Мокрые дрова тепла давали мало, только дымили. Есть было нечего, за целый день – стакан молока на завтрак, и все. Запасы ямса истощились, в силки и сети Порка не попадалась ни дичь, ни рыба. Один поросенок обречен был на заклание – на следующий день, если больше ничего не будет. Напряженные, голодные лица, белые и черные, смотрели на нее отовсюду с немой просьбой. Она уже готова была рискнуть лошадью и послать Порка что-нибудь купить. Но тут ко всем бедам добавилась новая: заболел Уэйд. У него был сильный жар и распухло горло, а ни лекарств, ни врача, конечно, не сыскать. Голодная, утомленная уходом за ребенком, Скарлетт оставила его на попечение Мелани, а сама прилегла вздремнуть. Ноги у нее были ледяные, она вертелась и крутилась, не находя себе места, спасительный сон не шел – она слишком устала, слишком силен был гнет страха и отчаяния. Одна бесконечная дума томила ее: «Что мне делать? Куда податься? Неужели нет никого в целом свете, кто помог бы мне?» Как это могло случиться, чтобы вот так, внезапно, одномоментно пропала в никуда основательность и надежность ее мира? Почему нет рядом человека, сильного и мудрого, кто снял бы с ее плеч эту ношу? Она создана не для того, чтобы таскать тяжести. Она не умеет, не может… И Скарлетт провалилась в беспокойный сон. Она в чужой, дикой стране, в тумане; туман такой густой, что руки поднимешь к лицу – и то не видно. И земля колышется под ногой. Это был пустынный, заброшенный край, накрытый умопомрачительной тишиной, и она потерялась в нем, заблудилась и напугалась, как ребенок в темноте. Она промерзла до костей и проголодалась, а тут еще ЭТО в тумане, оно прячется, таится совсем рядом и следит за ней. Она хочет закричать, завопить – и не может. ОНО протягивает к ней пальцы из туманной мглы, хочет ухватить ее за юбку и утащить вниз, в зыбкую трясину, которая пока еще дает ей опору. Везде эти руки – призрачные и неумолимые. И при этом она знает, что где-то тут есть тихая гавань, убежище, приют, ее приласкают и обогреют, ей помогут. Надо только отыскать это в непроглядной мгле. Но где, где? Сумеет ли она туда добраться, прежде чем руки схватят ее и потянут в зыбун-песок? И вдруг она срывается на бег, она бежит как сумасшедшая, она кричит, визжит, отмахивается руками, но ловит лишь пустоту и клочья сырого тумана. Где же та гавань, где тот приют? Он ускользает от нее, но он где-то здесь, близко, сокрытый от глаз, только бы успеть добраться! Тогда она спасена. Но от ужаса становятся вялыми ноги, от голода кружится голова. Она издает последний отчаянный вопль – и просыпается. Встревоженное лицо Мелани склонилось к ее лицу, и рука Мелани теребит ее за плечо, стряхивая остатки сна. Это видение повторялось снова и снова – каждый раз, когда она ложилась спать на пустой желудок. А такое случалось сплошь и рядом. Дошло до того, что она боялась заснуть, хотя и убеждала себя скороговоркой, что ничего особенного в этом сне нету. Чего там бояться? Абсолютно нечего… И все же сама мысль о том, чтобы оказаться опять в этой мглистой стране, где не ощущаешь земной тверди под ногами, так ужасала ее, что она решила спать у Мелани: вот кто поймет по стонам и метаниям, что она снова во власти своего видения, и быстренько вернет ее к жизни. От постоянного напряжения она похудела и побледнела, лицо утратило милую округлость, высокие скулы стали заметнее выдаваться в стороны, подчеркивая косой разрез зеленых глаз и придавая ей сходство с бродячей голодной кошкой на охоте. «У меня и дни-то как дурной сон, не хватало только этих моих миленьких ночных сновидений», – подумала с отчаянием Скарлетт и решила сохранять свой жалкий дневной рацион, чтобы съедать его перед сном. В тщетных поисках зерна и скота для армии к ним под Рождество притрусил Фрэнк Кеннеди со своим маленьким отрядом по линии интендантства. На вид – просто толпа оборванцев, шпана, покалеченная в уличных драках. И лошади у них были под стать – очевидно, потому и достались им, что ни для какой другой службы больше не годились. Люди в отряде – все, кроме Фрэнка, – были инвалиды, списанные с передовой: кто без руки, кто без ноги, кто одноглазый, кто с негнущимся суставом. Одеты в основном в синие мундиры, снятые с убитых или пленных янки, так что на какой-то миг «Тара» впала в оторопь: неужели опять солдаты Шермана пожаловали? Ночевали они в «Таре», спали на полу в гостиной, роскошествуя на бархатном ковре: им выпала невиданная удача, если учесть, что они неделями спали под открытым небом и не знали постели мягче, чем сосновый игольник, а то и голая земля. Ну и пусть грязные бороды, пусть оборванцы, все равно это были люди благородные и хорошо воспитанные, они умели говорить приятные пустяки, сыпать шутками и комплиментами, они были счастливы провести сочельник в большом доме, в обществе красивых женщин, вспоминая обычаи давно минувших времен. О войне отказывались говорить серьезно, несли всякую веселую чушь, лишь бы рассмешить девушек и привнести в этот голый, разграбленный дом первый лучик света, первый намек на грядущий праздник. – Почти как раньше, помнишь, когда мы устраивали домашние вечера, – шепнула Сьюлен, наклонясь к Скарлетт. Сьюлен витала в облаках: ее поклонник, без пяти минут жених – у нее в доме! Она глаз не могла отвести от Фрэнка Кеннеди. Скарлетт удивилась, поняв, что Сьюлен может казаться почти хорошенькой. Тощая, конечно, но так ведь болезни даром не проходят. Однако щечки разрумянились, из глаз струится мягкий свет… «Она ведь и правда к нему неравнодушна, – подумала Скарлетт с презрением. – Может быть, станет на человека похожа, если сумеет заполучить себе кого-нибудь в мужья. Да хоть и старого Фрэнка, вечно поднимающего пыль по поводу снабжения своей драгоценной армии». Кэррин тоже немного просветлела, во всяком случае, меньше стала напоминать лунатика. Выяснилось, что один солдат из команды Фрэнка был знаком с Брентом Тарлтоном, даже видел его в день гибели. Кэррин обещала себе обстоятельно поговорить после ужина с этим человеком наедине. За ужином всех удивила Мелани: она держалась оживленно, смеялась, шутила и чуть ли не кокетничала с одноглазым солдатом, который платил ей за внимание удвоенной галантностью. Скарлетт знала, каких усилий – и моральных, и физических, – стоила эта живость Мелани, всегда мучительно страдавшей от застенчивости в присутствии мужчин. Кроме того, она еще не очень хорошо себя чувствовала. Мелани уверяла, что она сильная и крепкая, она работала по дому даже больше, чем Дилси, но Скарлетт видела, что она нездорова. Стоит ей поднять что-нибудь тяжелое – бледнеет до синевы, и сразу ей требуется куда-нибудь сесть, как будто ноги отказываются держать ее. Но сегодня Мелани, как и Сьюлен, и Кэррин, делала все возможное, чтобы устроить солдатам хороший сочельник. Одна только Скарлетт не радовалась гостям. Мамми приготовила на ужин тушеный горох с яблоками и арахисом, а солдаты присовокупили к этому свой паек – жареную кукурузу и мясную обрезь. По общим восторженным заверениям, получилась вкуснота необыкновенная. Скарлетт наблюдала, как они едят, и томилась беспокойством. Она не только провожала взглядом каждый кусок до самого рта, но еще и вертелась как на иголках, боясь – а вдруг откроется, что Порк накануне заколол поросенка. Сейчас тушка была подвешена в кладовой, и Скарлетт поклялась страшной клятвой, что выцарапает глаза любому, кто вспомнит при гостях о поросенке; такая же участь ждала болтуна, который проговорится, что у заколотого поросенка есть братья и сестры, блаженствующие в своем загоне на болоте. Голодные мужчины управятся с поросенком в один присест, а уж если узнают про живых свиней, то могут реквизировать их в пользу армии. Скарлетт тревожилась еще и за корову, и за лошадь и жалела, что не упрятала их тоже в болота. А так что же, стоят они прямо на виду, привязанные к деревьям на нижнем выгоне. Если снабженцы заберут скот, «Тара» не продержится зиму. Что будет есть армия, ее не волнует. Вот пусть армия и кормит армию – если сумеет. А ей и своих-то прокормить ой как нелегко. На десерт солдаты вынули из рюкзаков свои знаменитые «рулетики на шомполе», и Скарлетт впервые увидела своими глазами сие конфедератское украшение стола, о котором ходило несметное количество анекдотов – примерно как про вшей. Это было нечто спиралевидное, обугленное, скорее всего деревянное. Гости подзадоривали Скарлетт отведать кусочек, она рискнула, и под закопченной, почерневшей коркой обнаружилась обыкновенная кукурузная лепешка, только несоленая. Солдатам выдавали сухим пайком кукурузную муку, они месили ее с водой, добавляли соль – когда была, навертывали густое тесто на шомпола и пекли над костром. «Рулетики» получались твердые, как сучок, и безвкусные, как опилки, так что Скарлетт вполне хватило одного кусочка, а остальное она поспешно вернула – под громовой хохот снабженцев. Скарлетт переглянулась с Мелани. Обе подумали об одном: как можно идти в бой, наевшись такой дряни? Ужин прошел довольно весело. Даже Джералд, сидевший с отсутствующим видом во главе стола, сумел извлечь из глубин затуманенной памяти какие-то представления о манерах гостеприимного хозяина и неуверенно улыбнулся. Мужчины были говорливы, дамы приятно улыбались и ласкали взор. Но вот Скарлетт обернулась к Фрэнку Кеннеди, собираясь разузнать о мисс Питтипэт, и замерла от неожиданности, настолько пораженная его видом, что забыла даже, о чем хотела спросить. Фрэнк оторвался наконец от созерцания Сьюлен и теперь блуждал взглядом по комнате: голый, не застеленный коврами пол; по-детски растерянное лицо Джералда, пустое пространство каминной доски, избавленное чьей-то рукой от всяческих украшений; вспоротая штыками янки обивка кресел с торчащими из развороченного нутра пружинами; невыцветшие прямоугольники по стенам, где до нашествия грабителей висели картины; скудная сервировка стола; разбитое зеркало над буфетом; тщательно подштопанные, старые платья девушек; мешок из-под муки, который пошел на костюмчик Уэйду… Фрэнк хорошо помнил довоенную «Тару» и не мог скрыть боли и бессильной ярости. Он любил Сьюлен, ему нравились ее сестры, он питал уважение к Джералду и был сердечно привязан ко всему семейству, ко всем обитателям плантации. С тех пор как Шерман прошел опустошительным смерчем по Джорджии, Фрэнк много повидал и печального, и трагического: ему ведь в любом случае нужно было ездить по штату, собирать довольствие для армии. И ничто не затронуло его души так сильно, так болезненно, как нынешняя «Тара». Он хотел бы сделать что-то для семьи О’Хара, особенно для Сьюлен, но что ж тут поделаешь, не в его это силах. От жалости он невольно пощелкал языком, покачал бакенбардами… и как раз в этот момент скрестился глазами со Скарлетт. Фрэнк увидел, как жарко вспыхнула в ней оскорбленная гордость, страшно смутился и поскорей уткнулся в свою тарелку. А девушки меж тем жаждали новостей. Почтовая связь не действовала с тех пор, как пала Атланта, то есть четыре месяца уже, и здесь все были в полном неведении относительно того, где теперь янки, далеко ли армия конфедератов, что сталось с Атлантой и как там их друзья. Фрэнк для затворников «Тары» был все равно что газета, даже лучше, потому что он был проницателен и остер, знал всех и каждого от Мейкона до Атланты и мог снабдить слушательниц порцией интересных слухов и сплетен, о которых газеты обычно умалчивают. И вот, чтобы оправиться от конфуза, Фрэнк пустился в пространное изложение событий. Конфедераты, по его словам, снова заняли Атланту, но достался им один только пепел, потому что Шерман, предпринимая новый поход, спалил город полностью. – А я думала, Атланта сгорела в ту ночь, когда мы уезжали, – воскликнула Скарлетт, совсем запутавшись. – Я считала, это наши сожгли ее! – Нет, ну что вы, мисс Скарлетт! – Фрэнк был шокирован подобным предположением. – Мы никогда не жгли своих городов, там ведь люди были! А то, что горело у вас на глазах, – так это склады боеприпасов, военного снаряжения, амуниции. Мы же не хотели, чтобы все это досталось янки. И конечно, военные заводы. Но это и все. Когда Шерман брал город, все дома стояли целехоньки. Он там расквартировал своих солдат. – А что случилось с жителями? Он их… Он убивал их? – Можно и так сказать. Но не пулями, – мрачно произнес одноглазый боец. – Не успел он и в город войти, как уже заявил мэру, что все жители подлежат выселению, все до единого. А там же были сплошь старики, они бы не выдержали переезда. И тяжелобольные, которых нельзя было трогать с места. И дамы, которые… гм… ну, в общем, которых тоже не следовало тревожить. Многие сотни людей! Дождь лил как из ведра, вы такого потопа и не видывали. А он всех вывез и сгрузил в лесу, а генералу Худу велел передать, чтобы пришел и забрал их. Там многие умерли – кто от воспаления легких, а кто просто от слабости, нельзя было так с ними обращаться, не выдержали.