Одному за другим Мамми отмеряла снадобье, не задавая дурацких вопросов о состоянии организма, и они пили, один за другим, кривясь от горечи и вспоминая, наверное, другие суровые черные лица и непреклонные черные руки, державшие перед ними ложку с лекарством. В проведении своей собственной боевой кампании Мамми была тверда, как алмаз. Ни одна вошь не могла проникнуть в «Тару»: пока солдат не будет избавлен от паразитов, ему туда ходу нет. Каждого вновь прибывшего она препровождала в кусты, требовала белье и одежду, давала лохань с водой и кусок едкого мыла, а также обеспечивала одеялом или простыней – прикрыть наготу, пока она кипятила его обноски в громадном баке. Девушки горячо с ней спорили, убеждая, что такое обращение унизительно для солдат. Все без толку. В ответ Мамми спокойно интересовалась: а не почувствуют ли они еще большего унижения, если обнаружат вошь на самих себе? Когда солдаты стали прибывать чуть ли не ежедневно, Мамми выступила с решительным протестом против того, чтобы выделить им спальни. Все-таки она очень опасалась, как бы вши ее не обхитрили. Чем спорить попусту, Скарлетт превратила гостиную с мягким бархатным ковром в солдатскую спальню. Тогда Мамми подняла громкий крик, что это будет форменное кощунство – разрешить солдатам спать на ковре мисс Эллен, но Скарлетт решила, и точка. Надо же им где-то спать! И вскоре после наступления мира на дорогом, мягком ковре проявились признаки изношенности: вмятины, потертые места, сквозь ворс стали просвечивать пятнами грубые нити основы – небрежные следы тяжелого солдатского сапога и острой шпоры. Каждого солдата в «Таре» одолевали вопросами об Эшли. Сьюлен же с неизменной сдержанностью осведомлялась о мистере Кеннеди. Но никто о них даже не слышал и не склонен был говорить о пропавших. Хорошо хоть, сами живы остались, а думать о тысячах других, лежащих в неизвестных могилах, им совершенно не хотелось. После каждого разочарования семья старательно поддерживала в Мелани мужество. Ясно, что Эшли не умер в тюрьме – тогда бы им обязательно написал тюремный капеллан. Значит, он в пути – тюрьма-то ой как далеко. Поездом путь занял бы несколько дней, но если Эшли идет своим ходом, как вот эти… Почему он не пишет? Ну-у, родная, ты же знаешь, какова нынче почта – хромает на обе ноги, хотя почтовые дороги вроде бы восстановили. А вдруг… Вдруг он умер на пути к дому? Перестань, Мелани, нашлась бы сердобольная женщина из янки и сообщила нам. Женщина янки?! Ну, знаете ли! Что с тобой, Мелли, у янки тоже есть достойные, славные женщины. Господь не мог бы сотворить целый народ без славных, достойных женщин. Скарлетт, помнишь, когда мы были в Саратоге, мы там встретили очень милую женщину янки, давно уже, расскажи про нее, пусть Мелли услышит! – Милую? Ой, держите меня! – откликнулась Скарлетт. – Она спросила меня, сколько у нас гончих – травить наших негров! Я согласна с Мелли. Ни разу не встречала порядочных янки, ни мужчин, ни женщин. Ты только не плачь, Мелли. Эшли вернется. Просто идти долго, и, может быть… может быть, у него нет сапог. Представив себе Эшли без сапог, Скарлетт сама чуть не разревелась. Это пусть вот они, другие, ковыляют домой, как оборванцы, обмотав ноги всяким тряпьем, кусками ковриков и мешковиной. Но не Эшли. Нет, Эшли явится на гарцующем коне, прекрасно одетый, в сверкающих сапогах и с пером на шляпе. Как низко она пала, если хотя бы в мыслях поставила Эшли на одну доску со всеми остальными! Как-то июньским днем все сидели на задней террасе, нетерпеливо следя за Порком, который собирался взрезать первый в сезоне арбуз – маленький и явно недозрелый, и в это время у парадного крыльца зашуршал гравий под копытами. Присси лениво поднялась и безо всякого желания побрела через дом к дверям, а оставшиеся принялись жарко спорить, что делать, если окажется, что у дверей солдат, – спрятать арбуз или оставить до ужина. Мелли и Кэррин шепотом убеждали всех, что солдат – это гость и надо ему тоже кусок отрезать, а Скарлетт, поддержанная Сьюлен и Мамми, шипела на Порка, чтобы живо все припрятал. – Ведете себя как гусыни, девочки! Что тут делить? Нам самим-то не хватит, а если там два-три изголодавшихся солдата, то не мечтайте даже попробовать, – выговаривала им Скарлетт. Пока Порк прижимал к себе маленький арбуз в ожидании окончательного решения, из-за дома раздался истошный крик Присси: – Боже милостивый! Мисс Скарлетт! Мисс Мелли! Идите скорей! – Кто это там? – Скарлетт с криком вскочила и кинулась бегом через холл. Мелани не отставала, за ними трусили остальные. «Эшли! – билось в голове у Скарлетт. – Может быть, он…» – Тут дядя Питер! – вопила Присси. – Мисс-Питтин дядя Питер! Они выбежали на парадное крыльцо и увидели грозу дома тети Питтипэт. Высокий седой негр слезал с жидкохвостой клячи, у которой на спине был укреплен ремнями кусок ватного одеяла, заменявший седло. На круглом черном лице радость встречи боролась с привычным выражением строгого достоинства, в результате чего брови нахмурились, проложив на лбу глубокие борозды, а беззубый рот открылся во всю ширь, как у счастливой старой собаки. Его обступили, все жали ему руки, белые и черные, все засыпали вопросами, но над общим гвалтом поднялся высокий голос Мелли: – С тетушкой все в порядке, она здорова? – Здорова, Господь ее храни, – ответил Питер, метнув суровый взгляд сначала в Мелани, а потом и в Скарлетт, отчего у них сразу появилось чувство вины, а по какой причине, они понять не могли. – Она здорова и в силе, но из-за вас, юные барышни, она прямо вся сама не своя, и, если уж на то пошло, я тоже! – Да почему же, дядя Питер? Что такое мы… – И не старайтесь искать себе оправдание. Или мисс Питти не писала вам, не просила вернуться? А я, что ли, не видел, как она вам писала, не видел, как она слезами обливалась, когда вы ей отвечали, что вам не до нее, у вас и тут дел невпроворот, на этой вашей старой ферме? – Но, дядя Питер… – И вы могли бросить мисс Питти, ежели знаете, какая она боязливая? Я все сделаю для мисс Питти, я никогда не жил для себя, а она все равно так и дрожит вся, с головы до своих маленьких ноженек, как приехали из Мейкона, так и дрожит. И вот она мне и говорит: передай, говорит, им, у меня в голове не помещается, как это вы обе могли, говорит, покинуть меня в час великой моей нужды. – Ну, все, баста! – жестко отрезала Мамми, которой страсть как не понравилось, что кто-то отзывается о ее «Таре» как о старой ферме. Правда, чего еще ожидать от городского негра – откуда ему знать разницу между плантацией и фермой? – Все, хватит ныть! А то для нас здесь, для мисс Скарлетт и мисс Мелли неведома нужда! Еще как ведома. А чего бы мисс Питти не попросить своего братца пожить с ней, раз ей кто-то нужен? Дядя Питер бросил на нее испепеляющий взгляд: – У нас давным-давно ничего нет общего с мистером Генри. А теперь мы уже слишком старые, чтобы начинать все сначала. – Он опять повернулся к девушкам, пытавшимся подавить смех. – А вы, молодые барышни, должны иметь стыд. Оставили бедную мисс Питти одну, когда половина ее друзей уж в могиле, а другая половина в Мейконе. А в Атланте полно солдат янки и всякого сброда, вон хоть вольных негров-голодранцев. Девушки терпели выволочку с серьезными лицами, сколько хватило выдержки. Но это уж было чересчур! Подумать только: тетя Питти специально снарядила Питера, чтобы их выбранить и лично доставить в Атланту! Они повисли друг у друга на плечах, всхлипывая от смеха и едва держась на ногах. Естественно, Порк с Дилси и Мамми, поняв, что оскорбитель их возлюбленной «Тары» явно сел в лужу, разразились громовым хохотом. Сьюлен и Кэррин захихикали, и даже Джералд вроде бы улыбнулся. Веселились все, кроме Питера, – он с видом крайнего возмущения топтался на месте, поднимая пыль большими плоскими ступнями. – А с тобой-то что не так, старый? – с подколкой осведомилась Мамми. – Или одряхлел совсем, что не можешь уберечь свою родную госпожу? Питер вышел из себя: – Кто одряхлел? Это я-то одряхлел? Вот уж нет, мэм! Я-то как раз могу позаботиться о мисс Питти, как всегда заботился. Разве не я отвез ее в Мейкон, когда нам пришлось бежать? И не я ли за ней ухаживал, когда янки вошли в Мейкон, и она так перепугалась, что все время падала в обморок? А кто, по-вашему, раздобыл эту вот клячу и привез мисс Питти обратно в Атланту да еще всю дорогу стерег не только ее саму, но и серебро ихнего папаши? – Перечисляя свои заслуги, дядя Питер выпрямился горделиво во весь свой немалый рост. – Я не о том, что некому позаботиться. Есть кому. Я говорю о том, как это выглядит. – Что выглядит? Кто выглядит? – Я говорю, как на это люди посмотрят. Мисс Питти живет одна, и что они скажут? Люди очень плохо говорят о незамужних леди, которые живут сами по себе, – продолжал Питер, и слушателям стало очевидно, что в его глазах тетя Питти так и осталась прелестной пампушечкой шестнадцати лет, которую надо оградить от злых языков. – А я не намерен допустить, чтобы о ней судачили. Так-то, мэм. И не намерен я допускать, чтобы она взяла кого-нибудь в дом, кто тоже общества ищет. Я так ей и сказал. Не допущу, мол, пока есть на свете ваша собственная плоть и кровь. Да, сказал. А теперь вижу, что эта самая плоть и кровь знать ее не желает. Мисс Питти, она же просто ребенок, и ничего больше… Тут уж Скарлетт и Мелли захлебнулись смехом, закашлялись громко и без сил опустились на ступеньки. Наконец Мелли вытерла слезы. – Дядя Питер, бедный! Прости, что я смеялась. Я больше не буду. Честное слово. Ну, будет уже! Прости меня, пожалуйста. Мисс Скарлетт и я никак не можем сейчас уехать. Может быть, я приеду в сентябре, когда уберем хлопок. И что же, тетушка послала тебя в такой дальний путь для того только, чтобы доставить нас обратно на этом мешке с костями? У Питера вдруг отпала челюсть. На старом морщинистом лице от этого простого вопроса проступило ужасное сознание вины. Выпяченная нижняя губа – знак крайнего неодобрения – вернулась в нормальное положение, причем мгновенно, как улитка втягивает рога в раковину. – Мисс Мелли, я все-таки старею. Меня послали по делу, а я начисто забыл, как только заговорил про мисс Питти. А дело-то важное, тоже. У меня для вас письмо. Мисс Питти не доверила бы его почте и никому, кроме меня… – Письмо? Мне? От кого?! – Н-ну-у, оно это… Мисс Питти, она мне говорит, дескать, ты, Питер, помягче как-нибудь сообщи мисс Мелли, а я и говорю… Мелли встала со ступеньки, руку прижала к сердцу: – Эшли! Эшли! Он умер! – Нет, мэм! Нет! – Питер кричал, выл, чуть не визжал, а сам рылся в нагрудном кармане своего рваного одеяния. – Жив он, жив! Вот тут и письмо от него. Он домой идет. Он… Ох ты господи, хватай ее, Мамми! Дай-ка мне… – Не смей ее трогать, ты, старый дурень! – гремела Мамми, стараясь удержать обмякшую Мелани, чтобы не упала на землю. – Ах ты, черный обезьяний ублюдок! Трещит, как сорока! Сообщил, называется, помягче. Порк, возьми ее за ноги. Мисс Кэррин, поддержите ей голову. Давайте-ка мы отнесем ее в гостиную, на диван. Поднялась всеобщая суматоха, и только Скарлетт оставалась безучастной. Какие-то вскрики обеспокоенные, беготня за водой, за подушками… Через минуту они с Питером оказались одни перед крыльцом. Она стояла как пригвожденная к месту, не в силах сдвинуться, даже переменить позу, в которой ее застали его слова, стояла и молча смотрела на старого человека с письмом, готовым выпасть из трясущихся рук. Его было жалко: он весь съежился, как ребенок от материнского укора, всегдашняя величавость пропала без следа. Скарлетт все еще не могла ни говорить, ни шевелиться; в мозгу стучало: «Он не умер, нет. Он идет домой», но знание это не принесло радости или возбуждения, только глухую неподвижность. Откуда-то издалека донесся голос дяди Питера, жалобный, заискивающий: – Это мистер Вилли Барр из Мейкона, который нам родственник, вот он и доставил письмо-то мисс Питти. Мистер Вилли, он был в той же тюрьме, что и мистер Эшли. Мистер Вилли, он достал где-то лошадь, вот быстро и добрался. А мистер Эшли, он пешим ходом, ну и… Скарлетт выхватила у него письмо. Оно было адресовано Мелли, надписано почерком мисс Питти, но это колебаний не вызвало ни малейших. Скарлетт его надорвала, вложенная туда записка от тетки упала на землю. В конверте был помятый листок, довольно грязный и с обтерханными краями – от долгого пребывания в кармане человека, который его доставил. На нем сохранилась надпись, сделанная рукою Эшли: «Для миссис Джордж Эшли Уилкс, через мисс Сару Джейн Гамильтон, Атланта, или «Двенадцать дубов», Джонсборо». Дрожащими пальцами она развернула листок и прочла: «Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе…» Слезы потоками залили ее лицо, так что читать она уже не могла, а сердце подпрыгнуло и забилось от совершенно невыносимой радости. Она прижала к себе письмо и бегом промчалась через холл, мимо гостиной, где все обитатели «Тары» столпились, наступая друг другу на ноги и наперебой стараясь привести Мелани в чувство. Скарлетт скользнула в кабинет Эллен, закрыла и заперла на ключ дверь за собой, потом кинулась на старый, продавленный диван и дала себе волю, смеясь и плача, покрывая поцелуями письмо. «Любимая, – шептала она, – я возвращаюсь домой, к тебе». Здравый смысл говорил им, что если только Эшли не отрастил себе крылья, то путешествие из Иллинойса в Джорджию займет недели, а то и месяцы. И тем не менее сердца начинали неистово биться, стоило только какому-нибудь солдату завернуть в аллею «Тары». Каждое бородатое пугало огородное могло оказаться Эшли. А если это и не он сам, то солдат, который что-то о нем знает или несет письмо от тети Питти с вестями об Эшли. Черные и белые – все разом кидались к парадному крыльцу, едва заслышав шаги. Одного вида военной формы было достаточно, чтобы прекращалась вся работа – на меже в хлопчатнике, у штабеля дров или на пастбище. На целый месяц после того письма все дела застыли практически на мертвой точке. Никому не хотелось в нужный момент оказаться далеко от дома, и Скарлетт меньше всех. А если она сама пренебрегает своими обязанностями, то не может и с других требовать. Однако по мере того, как ползли недели, а Эшли все не появлялся и никак не давал о себе знать, жизнь в «Таре» постепенно возвращалась в обычную колею. Только очень преданные, страстные сердца способны долго выдерживать такое напряжение. В душе у Скарлетт зашевелился червячок страха: а вдруг с ним что-то случилось по дороге. Рок-Айленд ведь очень далеко. Да и неизвестно, в каком он был состоянии, когда пришло освобождение, – он мог быть очень ослаблен или болен. А денег у него нет, он идет пешком через страну, где остро ненавидят конфедератов. Если б знать, где он теперь, она бы послала ему денег, все бы послала, до последнего пенни, пусть лучше семья поголодает, зато он быстренько добрался бы поездом домой. «Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе». В первом порыве восторга, едва прочтя эти слова, она увидела в них единственно возможный смысл: Эшли идет домой, к ней. Теперь же, холодно взвесив все резоны, она поняла, что он обращается к Мелани – к Мелани, которая все эти дни летает по дому, полная звенящей радости. Изредка забредала случайная мысль: почему Мелани не умерла родами в Атланте? Это все расставило бы по своим местам. И Скарлетт могла бы, выждав положенный приличиями срок, стать женой Эшли и примерной мачехой малышу Бо. Подумав об этом, она не старалась поскорей замолить перед Богом подобные мысли, не убеждала Его, что она совсем не то имела в виду. Кара Господня больше не страшила ее. Солдаты тянулись поврозь, парами, дюжинами – и всегда голодные. Скарлетт была близка к отчаянию: туча саранчи – и то лучше. Она кляла старый обычай гостеприимства, процветавший в эпоху изобилия. Обычай этот предписывал давать ночлег и пищу любому страннику, знатному ли, скромному, ему самому и его коню, причем оказывать гостю самый лучший прием, на какой способен дом, и только после этого отпускать его в дальнейший путь. Та эпоха ушла навсегда, но традиция не прерывалась, нет, равно как и вереница солдат, и каждого следовало принять как долгожданного гостя. Текла через дом эта нескончаемая вереница, и сердце Скарлетт все более ожесточалось. Они поедают пищу, рассчитанную на количество ртов в «Таре», они едят овощи с длинных грядок, над которыми она спины не разгибала, уничтожают продукты, за которыми она невесть сколько миль изъездила! Достать продукты трудно, а денег в кошельке янки не прибавляется. Сейчас там всего-то несколько зеленых долларов и две золотые монеты. С какой стати должна она кормить всю эту ораву голодных мужчин? Война окончена. Им больше не придется вставать между нею и врагом, ограждать ее от опасности. Поэтому она дала распоряжение Порку: если в доме солдаты, стол накрывать поэкономнее. Такой порядок действовал до тех пор, пока она не заметила, что Мелани, так и не набравшаяся сил после рождения Бо, принуждает Порка только стукнуть ложкой по ее тарелке, а порцию ее разделить между солдатами. – Прекрати это, Мелани! – резко отчитала ее Скарлетт. – Ты сама еле на ногах держишься, ты не выздоровела еще, а если не будешь есть больше, вообще сляжешь, а нам надо будет тебя выхаживать. Пусть они уйдут голодными, они это легко перенесут. Четыре года терпели, потерпят еще чуть-чуть, вреда не будет. Мелани посмотрела на нее, и Скарлетт впервые увидела откровенную страсть в этом обычно тихом, безоблачном взоре. – Ох, Скарлетт, не надо меня ругать. Дай мне поступать по-своему. Ты же не знаешь, как мне это помогает. Каждый раз, когда я отдаю свою долю какому-нибудь бедолаге, я думаю, что, может быть, где-то на Севере какая-то женщина отдает часть своего обеда моему Эшли, а это помогает ему идти дальше, к дому, ко мне! «Моему Эшли». «Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе». Скарлетт отвернулась, не сказав ни слова. Но Мелани обратила внимание, что с тех пор, если в доме были гости, на столе появлялось больше еды, даже если Скарлетт и тряслась втайне над каждой ложкой. Случалось, что солдаты тяжело заболевали в пути и не могли идти дальше, и таких было много. Скарлетт всех укладывала в постель, обращаясь с ними далеко не любезно. Каждый больной – это лишний рот, который надо кормить. Кто-то должен ухаживать за ним, значит, одним работником меньше, а дел прорва – копать, пахать, окучивать, полоть, изгородь ставить. Одного мальчика свалил им прямо на парадное крыльцо верховой, направлявшийся в Фейетвилл. Подобрал, говорит, на обочине, без сознания, перекинул через седло – и к ближайшему дому, в «Тару», стало быть. А это и правда был совсем мальчик – на лице только начал пробиваться светлый пушок. Должно быть, один из младших кадетов, которых призвали в армию из военных училищ, когда Шерман подходил к Милледжвиллу. Но это лишь догадки, а точно они ничего не выяснили, потому что мальчик скончался, не приходя в сознание, а карманы его никакой информации не содержали. Миловидный мальчик, очевидно, из хорошей семьи, и где-то далеко на Юге некая женщина все смотрит на дорогу, гадая, где он и когда же придет домой. Вот так и они с Мелани, вглядываются с неистовой надеждой в каждую бородатую фигуру, бредущую по их дорожке. Они похоронили кадета на фамильном кладбище, рядом с тремя малышами О’Хара, и, когда Порк засыпал могилу, Мелани страшно кричала, представляя, наверное, как чужие люди делают то же самое со стройным телом Эшли. Уилл Бентин был следующим после того безымянного мальчика: он тоже был без сознания и тоже лежал мешком поперек седла. Доставил его к ним однополчанин. У парня явно была пневмония в тяжелой форме. Укладывая его в постель, девочки опасались, что он скоро присоединится к тому неизвестному на семейном кладбище. Кожа у него имела желтоватый малярийный оттенок типичного крекера из южной Джорджии, светло-рыжие волосы отливали морковкой, невыразительные голубые глаза всегда, даже в горячке, смотрели кротко и терпеливо. Одна нога у него была ампутирована по колено, к обрубку приспособлена грубо выструганная деревянная нога. Он, конечно, крекер – это так же верно, как и то, что мальчик, которого они похоронили недавно, был сыном плантатора. Как они это поняли, девочки не могли бы сказать. Определенно, он был не грязнее и не волосатее многих распрекрасных джентльменов, которые приходили в «Тару». И по степени вшивости он тоже их не превосходил. И речь у него была – в бреду, разумеется, – вполне грамотная, во всяком случае не хуже, чем у близнецов Тарлтон. И все-таки девушки чувствовали – инстинктом, вероятно, который позволяет отличить породистую лошадь от обычной работяги, – короче, они знали, что он не их класса. Впрочем, это знание не мешало им трудиться для его спасения. Изнуренный годом пребывания в плену у янки да еще долгим маршем на плохо подогнанной деревяшке, он уже почти не имел сил перебороть воспаление легких. В постели он стонал, метался, пытался вскочить – явно переживал заново свои сражения. Но ни разу никого не позвал к себе – ни мать, ни сестру, ни жену, ни любимую. Такой провал очень встревожил Кэррин. – У человека должны быть родные и близкие, – говорила она. – А он словно бы один как перст. Ни единой близкой души во всем свете. Уилл Бентин был долговяз, но жилист и вынослив, и хороший уход вытащил его из забытья. Настал день, когда бледно-голубые глаза обвели комнату вполне осмысленным взглядом и остановились на Кэррин. Она сидела у кровати и молилась, перебирая четки. Утреннее солнце окружило сиянием белокурую головку. – Значит, вы – не сон, это точно, – произнес он ровным, бесцветным голосом. – Надеюсь, я доставил вам не слишком много хлопот, мэм.