Скарлетт подняла голову с его плеча, разозленная, как гремучая змея перед броском: – Подлую штуку, да? Буду вам признательна, Уилл Бентин, если вы воздержитесь от грубостей. А чем я могла бы помочь, если он предпочел ей меня? – Вы красивая и умная девушка, Скарлетт, и я думаю, вы таки помогли ему предпочесть вас. Наверняка это ему польстило. От вас дух захватывает, вы можете быть чертовски привлекательной, когда захотите. Но ведь он был женихом Сьюлен. Всего за неделю до вашего отъезда в Атланту она получила от него письмо, он прямо таял, как сахар, и все распространялся, как они заживут семейной жизнью, вот только подкопит еще немного деньжат. Она мне показывала это письмо. Скарлетт молчала; она знала, что это правда, и не могла придумать, что на это ответить. Она никак не ожидала, что Уилл будет ей судьей. Уж кто-кто, только не он. Да и та ложь, с помощью которой она провела Фрэнка, никогда не лежала камнем на ее совести. Если девушка не может удержать поклонника, значит, она его и не заслуживает. – Знаешь что, Уилл, перестань вредничать, – сказала она. – По-твоему, если бы Сьюлен вышла за него, она потратила бы хоть пенни на «Тару» или на кого-нибудь из нас? – Я просто сказал, что вы можете быть неотразимой, когда вам нужно. Возможно, вы правы. – Уилл повернулся к ней со спокойной усмешкой. – И я думаю, что не видать бы нам ни пенни из денег старины Фрэнка. Но все равно это не довод: как ни крути, а штука подлая. Если вы собирались таким путем добиться своей цели, то это не мое дело, да и мне ли жаловаться? Только вот Сьюлен с тех пор стала как оса. Не думаю, чтобы она сильно убивалась по старине Фрэнку, но это вроде как задело ее самолюбие. Ей говорили, какая хорошая у вас одежда и выезд, и живете вы в Атланте, а она вот похоронила себя в «Таре». Она ведь страшно любит ездить по гостям, бывать на приемах и, конечно, хорошо одеваться. Я ее не осуждаю. Все женщины в этом смысле одинаковы. И вот, значит, с месяц назад взял я ее с собой в Джонсборо и оставил на время, пусть зайдет к кому-нибудь, пока я улажу дела. А когда вез ее домой, она притихла, как мышка, но я-то видел, что она жутко чем-то взволнована, вот-вот лопнет. Ну, думаю, обнаружила, что кто-то забере… гм… услышала какие-то сплетни интересные, и перестал особо обращать на нее внимание. Примерно неделю она ходила по дому, раздуваясь от возбуждения, но в основном помалкивала. Потом съездила к мисс Кэтлин Калверт – вот на кого без слез смотреть невозможно, бедная девочка, лучше бы ей умереть, чем выходить за этого малодушного янки, за Хилтона. Вы знаете, что он заложил имение, все потерял и теперь им придется съехать? – Нет, не знаю и знать не хочу. Я хочу узнать о папе. – А я к этому и веду, – невозмутимо сказал Уилл. – Словом, вернувшись оттуда, она заявила, что все мы тут недооцениваем Хилтона, называла его при этом «мистер Хилтон» и говорила, что он большой ловкач, но мы только посмеялись над ней. Потом она принялась за вашего отца – стала водить его после обеда на прогулки, и я на пути домой с поля много раз видел, как она сидит с ним на кладбищенской ограде, что-то упорно ему втолковывает и руками разводит. А старый джентльмен смотрит на нее вроде как ошарашенно и головой трясет. Вы же знаете, Скарлетт, какой он стал за последние два года. Он все больше и больше уходил в себя и почти не понимал, где он и кто мы такие. А один раз, смотрю, она показывает ему на могилу вашей мамы, и старый джентльмен заплакал. Домой она явилась вся из себя счастливая и возбужденная, и я ее отчитал, очень резко, прямо так и сказал: «Мисс Сьюлен, за каким дьяволом вы мучаете своего несчастного папашу памятью о маме? Он ведь по большей части не сознавал, что она умерла, а вы растравляете ему рану». А она голову вскинула, засмеялась и говорит: «Занимайся своими делами. Когда-нибудь вы все будете радоваться, что я так поступила». Вчера вечером мисс Мелли сказала мне, что Сьюлен делилась с ней своими планами, но мисс Мелли понятия не имела, что она это всерьез. Мисс Мелли потому и не рассказывала никому из нас, но сама идея очень ее расстроила. – Что за идея? Ты когда-нибудь доберешься до сути? Мы уже полпути до дому проехали. Я хочу знать про папу. – А я и пытаюсь рассказать. Только мы теперь уже так близко к дому, боюсь не успеть. Наверное, лучше постоять, вот хоть прямо здесь, пока я не докончу. Он натянул вожжи, лошадь всхрапнула и встала. Они были у живой изгороди из диких апельсинов, отмечавшей границу владений Макинтоша. Скользнув взглядом, Скарлетт различила призрачные очертания труб, все еще торчащих над мертвыми руинами. Она пожалела, что Уилл не выбрал другого места, где остановиться. – В общем, она удумала заставить янки заплатить за хлопок, который они сожгли, за угнанную скотину, за порушенные амбары и заборы. – Янки? – А вы разве не слышали о таком? Правительство янки оплачивает претензии за ущерб, причиненный имуществу тех южан, которые были на стороне Союза штатов. – Об этом я, конечно, слышала. Но к нам-то какое это может иметь отношение? – Очень большое, по мнению Сьюлен. В тот день, когда я брал ее в Джонсборо, она побежала к миссис Макинтош, и, пока они там сплетничали, Сьюлен не могла не заметить, что на хозяйке дома прекрасное платье; она не удержалась и спросила, как же это. Миссис Макинтош поломалась для вида, но рассказала, что ее муж обратился в Федеральное правительство с жалобой по поводу уничтожения собственности верного сторонника Союза штатов, который никогда и ни в какой форме не оказывал помощи Конфедерации. – Они вообще никому и никогда не оказывали помощи, – фыркнула Скарлетт. – Что ты хочешь: шотландские ирландцы! – Может быть. Я их не знаю. Так или иначе, Федеральное правительство выдало им… забыл, сколько тысяч долларов. Очень симпатичная сумма, однако. Вот Сьюлен и загорелась. Обдумывала это целую неделю, но никому из нас ни слова, потому что понимала: мы поднимем ее на смех. Но с кем-то ей нужно было посоветоваться, вот она и отправилась к мисс Кэтлин, а Хилтон, эта грязная белая шваль, наплодил ей целый выводок идей. Он сказал, что ваш отец даже не уроженец этой страны, что в войне он не участвовал, не имел сыновей, которые сражались бы на фронте, и никаких постов при Конфедерации не занимал. Сказал, что из мистера О’Хара можно сделать лояльного сторонника Союза. Он совсем заморочил ей голову, она явилась домой и принялась обрабатывать мистера О’Хара. Скарлетт, я жизнью клянусь, ваш папа и половины не понял из того, о чем она толкует. Вот почему она посчитала, что он мог бы принять эту железную присягу, даже не ведая о том. – Чтобы папа принес железную присягу?! – воскликнула Скарлетт. – Ну, он совсем ослаб умом за последние месяцы, и, по-моему, она на это рассчитывала. Представляете, никто из нас ничего не подозревал. Мы видели, над чем-то она хлопочет, но не знали, что она использует вашу покойную маму, чтобы упрекнуть его за то, что его дочери ходят в лохмотьях, тогда как он мог бы получить от янки сто пятьдесят тысяч долларов. – Сто пятьдесят тысяч долларов, – пробормотала Скарлетт; ее ужас перед присягой таял. Это ж какая куча денег! И всего-то за подпись под присягой о верности правительству Соединенных Штатов, под клятвенным заверением, что подписавшийся всегда поддерживал правительство и никогда не оказывал помощи его врагам. Сто пятьдесят тысяч долларов! Экая прорва денег за такую маленькую ложь! Что ж, она не стала бы винить Сьюлен. Святые угодники! Неужели это и имел в виду Алекс, говоря про хороший кнут? И за это графство вознамерилось ее прирезать? Дураки, полные дураки, все поголовно. Что было бы ей не по силам, с такими-то деньжищами! Да любому человеку в графстве! И что значит такая маленькая ложь? В конце-то концов, все, что можно выбить из янки, будет справедливо, и не важно, каким путем ты это добудешь. – Вчера около полудня, когда мы с Эшли занимались оградой, Сьюлен взяла этот фургон, усадила в него вашего папу, и они отправились в город, не сказав никому ни слова. Мисс Мелли имела некоторое представление о том, что происходит, но она молила Бога, чтобы Сьюлен переменила решение, и потому ничего не говорила остальным. Она просто не понимала, как Сьюлен сумеет провернуть такую штуку. А сегодня я узнал, что там произошло. Этот паршивец, Хилтон, имеет какое-то влияние на других прилипал и республиканцев в городе, и Сьюлен согласилась дать им денег, не знаю сколько, если они не станут особо выяснять насчет лояльности мистера О’Хара к Союзу, а будут играть на том, что он ирландец, в армии не был и все такое. И подмахнут ему рекомендации. Вашему папе оставалось бы только принять присягу и подписать документ. И все, дальше дело ушло бы в Вашингтон. Они по-быстрому отбарабанили текст присяги, он молчал, и все шло гладко до тех пор, пока она не подсунула ему бумагу на подпись. И тогда наш старый джентльмен вроде как пришел в себя на минуту и затряс головой. Не думаю, чтоб он вполне понимал, что к чему, но все это ему не нравилось, а Сьюлен всегда действовала ему на нервы. В общем, только этого ей и недоставало после всего, что она преодолела. Она вывела его из конторы, усадила в фургон и стала катать по улице, из конца в конец, а сама так и сыпала словами, что ваша мама взывает к нему из могилы, что она слезами обливается в гробу, потому как он позволяет ее детям страдать, хотя мог бы их обеспечить. Мне рассказывали, что ваш папаша сидел в фургоне и плакал, как ребенок, – с ним так всегда бывает от одного только ее имени. Весь город это видел, а Алекс Фонтейн подошел узнать, что случилось, но Сьюлен сразу обрезала его своим острым язычком и велела заниматься своими делами. Он взбеленился и ушел. Не знаю, что ее надоумило, но где-то во второй половине дня она раздобыла бутылку бренди, привела мистера О’Хара обратно в контору и давай его накачивать. Скарлетт, у нас в «Таре» уже с год нет спиртного, так только – слабенькое ежевичное вино и сидр, это Дилси делает, и мистер О’Хара отвык от крепкого. Он опьянел по-настоящему, а Сьюлен все напирала, все давила на него, и через пару часов он сдался. Сказал: да, он подпишет все, что ей хочется. Опять достали присягу, и в тот момент, когда он коснулся пером бумаги, Сьюлен допустила ошибку. Она сказала: «Ну, теперь-то уж точно Слэттери и Макинтоши перестанут заноситься перед нами!» Видите ли, Скарлетт, Слэттери предъявили правительству иск на крупную сумму за свою лачугу, которую янки спалили, и муж Эмми через Вашингтон добился для них денег. Мне рассказывали, что, как только Сьюлен произнесла их имена, ваш папа выпрямился, расправил плечи и посмотрел на нее острым взглядом. Вся его рассеянность куда-то подевалась, и он спросил: «А что, Слэттери и Макинтоши подписывали что-то в этом роде?» Сьюлен запсиховала, сказала «да», потом «нет», стала заикаться, а он ка-ак гаркнет во все горло: «Говори давай, подписывались они или нет, эти Богом проклятые оранжисты и забытая Богом белая рвань?» А этот малый, Хилтон, возьми да и ляпни эдак ободряюще: «Да, сэр, да, и подписали, и получили мешок денег, как и вы получите». И тогда старый джентльмен взревел, как бык. Алекс Фонтейн говорит, слышно было в салуне, на другом конце улицы. А потом произнес на ирландский манер, как нож в масло втыкал: «И после этого вы еще думаете, что О’Хара из «Тары» пойдет по грязным следам проклятого оранжиста и белой швали?» Разорвал бумагу пополам, швырнул Сьюлен в лицо и рявкнул: «Ты мне не дочь!» Никто и рта не успел открыть, а его и след простыл. Алекс Фонтейн видел, как он выходил на улицу из конторы – прямо разъяренный бык. Впервые, говорит, после смерти вашей матушки старый джентльмен выглядел как в прежние времена и был самим собой. Пьяный, говорит, вдребезги, на ногах не стоит, поливает весь свет такой отменной руганью, какой он и не слыхивал. Алекс там поставил свою лошадь, так ваш папаша забрался на нее, без никакого там «с вашего разрешения», и ускакал, подняв жуткую пылищу – задохнуться можно, самого не видно, только несутся громкие ругательства. Да, так вот, на закате сидим мы с Эшли на ступеньках перед домом и смотрим вниз на дорогу, шибко встревоженные. Мисс Мелли плачет у себя наверху, но нам ни гугу. И чувствуем, по земле отдается тяжелый топот копыт с нижней дороги, и кто-то вопит, как на лисьей охоте. Эшли и говорит: «Странно. Похоже на мистера О’Хара, до войны он таким образом оповещал нас о своем приезде, когда наведывался к нам верхом». И тут мы видим его в дальнем конце пастбища. Должно быть, только что перемахнул через изгородь. Летит карьером на холм и распевает в полный голос. Чихать ему на весь белый свет и море по колено. Я и не знал, Скарлетт, что у него такой голос. А пел он «Ехала Пегги в телеге». Поет он, значит, нахлестывает коня своей шляпой, и конь идет как чумовой. А когда оказался почти наверху, видим, поводья не натягивает, и понимаем: собирается прыгать через ограду. Мы вскочили, испугались до смерти, а он кричит: «Смотри, Эллен! Глянь, как я возьму эту штуку!» А конь встал как вкопанный, грудью в забор, и на препятствие не пошел. А ваш папа пролетел прямо над его головой. Он не мучился нисколько. Когда мы подбежали, он уже умер. Наверное, сломал шею. Уилл подождал немного, не скажет ли она чего; но Скарлетт молчала, и он взялся за вожжи. – Двигай, Шерман! – крикнул он, и лошадь пошла к дому. Глава 40 В ту ночь Скарлетт не спалось. Когда занялся рассвет и солнце высветило темные верхушки сосен на холмах, она поднялась с примятой постели, села к окну, положила утомленную свою голову на руки и стала смотреть на хозяйство «Тары» – птичник, гумно, фруктовый сад и на хлопковые поля вдали. Такая свежесть и тишина кругом, и молодая зелень в росе. Хлопчатник рядками подействовал подобно капле бальзама, принес утешение скорбящей душе. В лучах восходящего солнца перед ней была вся «Тара» – мирная и спокойная, хорошо ухоженная, и видно, что любимая, хотя хозяин ее лежит мертвый… Приземистый бревенчатый птичник обмазан глиной от крыс и ласок и чисто выбелен, как и конюшня. В огороде – ряды кукурузы, ярко-желтая тыква, грядки фасоли и репы – все прополото и аккуратно обнесено забором из дубовых кольев. В саду никаких лопухов и бурьяна, только маргаритки цветут на земле под длинными шеренгами деревьев. Солнце выхватывает то блестящий бок яблока, то розовый пушок персика, полускрытого в зелени листвы. А дальше расположились извилистыми полосами кусты хлопчатника, неподвижные, сверкающие свежей зеленью в золоте утреннего неба. Утки и куры переваливались, семенили со двора к полям – там под кустами, в мягкой, взрыхленной земле водились отборные червяки и слизни. Скарлетт переполнилась нежностью и благодарностью к Уиллу: ведь это все он. Даже ее преданность Эшли не могла заставить ее поверить, что своим благоденствием и процветанием «Тара» обязана ему: это дело рук не плантатора-аристократа, а мелкого фермера, не знающего устали работяги, который полюбил эту землю. Сейчас «Тара» была, так сказать, двухлошадной фермой, а вовсе не господской плантацией иных времен, когда на пастбищах нагуливали бока мулы и брыкались прекрасные кони, а поля кукурузы и хлопчатника простирались насколько хватал глаз. Но то, что от всего этого сохранилось, было в хорошем состоянии, а те акры, что лежали невозделанными, можно будет вернуть к жизни, когда наступят лучшие дни; эта земля после отдыха станет еще плодороднее. Уилл сделал больше, чем просто завел ферму в несколько акров. Он поставил суровый заслон двум главным врагам всех плантаторов Джорджии: сосняку-самосеву и ползучим зарослям ежевики. Они не пробирались тайком в сады и огороды, на пастбища и лужайки «Тары», не укоренялись наглым образом у самых крылечек, как это произошло на множестве плантаций по всему штату. У Скарлетт сердце замерло при мысли о том, как близка была «Тара» к полному одичанию. Они с Уиллом сделали большое дело. Они отбились от янки, саквояжников и посягательств самой Природы. А в довершение ко всему Уилл сказал, что после уборки хлопка ей не будет больше необходимости присылать им деньги – если только еще какой-нибудь саквояжник не положит глаз на «Тару» и не поднимет в очередной раз налоги до небес. Скарлетт понимала, что Уиллу придется очень тяжело без ее помощи, но и восхищалась им, проникаясь уважением к его независимости. Пока он был на положении наемного работника, он мог брать у нее деньги, но теперь, становясь ее родственником и хозяином в доме, намерен был полагаться только на собственные силы. Да, Уилла им сам Господь Бог послал. Прошлым вечером Порк вырыл свежую могилу рядом с могилой Эллен и теперь стоял с лопатой в руке над горкой влажной красной глины, которую уже скоро должен будет вернуть на место. Скарлетт стояла позади него, в кружевной тени искривленного, с низкими ветвями кедра, прячась от жгучего июньского солнца, острыми лучами пронизавшего хвою, и старательно отводя глаза от красного провала впереди. По тропе от дома, шагая медленно и неловко, приближались четверо: Джим Тарлтон, маленький Хью Манро, Алекс Фонтейн и младший внук старого Мак-Ра несли на двух дубовых досках гроб с телом Джералда. Следом на почтительном расстоянии брели соседи и друзья – большая, беспорядочная толпа плохо одетых молчаливых людей. Пока они шли садом, по залитой солнцем дорожке, Порк склонил голову, уперся лбом в черенок своей лопаты и заплакал. Скарлетт посмотрела на него без любопытства, но все же удивилась: за то не слишком долгое время, что она провела в Атланте, угольно-черные завитки на затылке у Порка подернулись сильной сединой. Она устало поблагодарила Бога, что выплакала все слезы еще накануне и теперь может стоять прямо, с сухими глазами. У нее за плечом громко рыдала, давилась слезами Сьюлен, эти звуки раздражали невыносимо; Скарлетт сжала руки в замок, чтобы как-то удержаться и не залепить ей хорошую оплеуху по опухшей физиономии. Ведь это она, Сью, была причиной смерти отца, пусть это и не входило в ее намерения. Так должна же она хотя бы соблюдать приличия перед лицом враждебно настроенных соседей. Ни один человек не заговорил с ней в то утро, даже не взглянул сочувственно. Они подходили к Скарлетт, тихонько ее целовали, пожимали ей руку, шептали душевные слова Кэррин и даже Порку, но не Сьюлен – люди смотрели сквозь нее, как будто ее здесь нет. По их разумению, она совершила нечто худшее, чем отцеубийство. Она старалась толкнуть Джералда на измену Югу. То есть пыталась обесчестить все это тесно спаянное, полное мрачной решимости сообщество. Она разрушила оплот, каковой являло собой графство в глазах всего мира. Своей попыткой получить деньги с правительства янки она уравняла себя с саквояжниками и перебежчиками, а это враги куда более ненавистные, чем были когда-то солдаты янки. Она, член семьи стойких сторонников Конфедерации, плантаторской семьи, – она перешла на сторону врага и таким образом навлекла позор на каждое семейство в графстве. Под гнетом скорби в них бурлило негодование. Особенно выделялись трое: старый Мак-Ра, приятель и собутыльник Джералда еще с тех давних пор, когда тот перебрался в предгорья из Саванны; бабушка Фонтейн, любившая его за то, что он был мужем Эллен, и миссис Тарлтон, для которой Джералд был родной душой, поскольку, как она часто говаривала, только он во всей округе умел отличить жеребца от мерина. Эта троица, стоявшая с агрессивным видом в затененной гостиной, где лежал Джералд перед погребением, обеспокоила Эшли и Уилла, и они удалились в кабинет Эллен посовещаться. – Кое-кто собирается высказаться насчет Сьюлен, – напрямую заявил Уилл, перекусив пополам свою соломинку. – Они считают, сейчас это будет в самую точку, и повод есть. Может, и есть. Не мне судить. Но знаешь, Эшли, правы они или нет, а нам с тобой, как мужчинам этой семьи, придется давать им отпор, и тогда начнется свара. Со старым Мак-Ра никто не справится, он глухой, как пень, и ничего не услышит, хоть ты ори ему в ухо. И тебе известно, что не родился еще тот человек, кто мог бы помешать бабушке Фонтейн выразить свое мнение. Ну а миссис Тарлтон – ты сам видел, как она выкатывает свои рыжие глазищи, стоит ей только взглянуть на Сью. Так и прядает ушами, ждет не дождется подходящего случая. Если кто-то из них скажет хоть словечко, мы обязаны будем ответить, а у нас в «Таре» и без того бед навалом, не хватало только, чтобы все соседи отвернулись. Эшли тоскливо вздохнул. Бешеный нрав соседей был знаком ему лучше, чем Уиллу: в довоенные времена от милого обычая говорить прощальные слова у гроба происходила добрая половина всех ссор в графстве, случались и перестрелки. По большей части в этих речах покойный представал чистым ангелом, однако бывало всякое. Издерганная, нервная родня покойного могла усмотреть в словах, проникнутых величайшим уважением, совсем иной смысл, и тут же вспыхивала распря – едва последние комья земли упадут на гроб. В отсутствие священника провести панихиду предстояло Эшли – по молитвеннику Кэррин, без чьей-либо помощи, так как содействие протестантских и методистских проповедников из Джонсборо и Фейетвилла было отвергнуто. Кэррин, самая ревностная католичка среди сестер, страшно расстроилась, узнав, что Скарлетт не позаботилась привезти с собой священника из Атланты. Немного утешило ее лишь напоминание, что, когда к ним приедет святой отец венчать Сьюлен с Уиллом, он сможет и отслужить заупокойную по Джералду. Именно она воспротивилась участию служителей другой церкви и передала все дело в руки Эшли, отметив в своем молитвеннике места, которые следует читать. Эшли прислонился к старинному секретеру и наморщил лоб: он понимал, что ответственность за предотвращение неприятностей лежит целиком на нем, но, памятуя о взрывоопасном характере своих соседей, возможности такой не видел. – Ничего тут не поделаешь, Уилл, – признался он и взъерошил свои льняные волосы. – Не могу же я посадить под замок бабушку Фонтейн и старого Мак-Ра. Или рот заткнуть миссис Тарлтон. А самое мягкое, что от них услышишь, – так это что Сьюлен убийца, предательница и, если б не она, мистер О’Хара сейчас был бы жив. Отвратительный все же обычай – произносить речи над покойником. Варварство какое-то. – Послушай-ка, Эш, – осторожно начал Уилл. – Я ведь на то и целю, чтобы никто ничего не мог сказать против Сьюлен, а кто там чего думает, не важно. Предоставь это дело мне. Как закончишь с чтением и молитвами и спросишь, не желает ли кто-нибудь сказать несколько слов, то смотри прямо на меня, тогда я смогу говорить первым. А Скарлетт, наблюдавшая за стараниями носильщиков протиснуть гроб сквозь узкий вход на кладбище, и в мыслях не имела, что за похоронами должны последовать какие-то еще неприятности. С тяжелым сердцем она размышляла о том, что вместе с Джералдом она хоронит одно из последних звеньев цепочки, соединявшей ее с прошлым, с порой беззаботного счастья. В конце концов носильщики опустили гроб на землю у свежей могилы и теперь стояли, разминая ноющие пальцы. Эшли, Мелани, Уилл прошли гуськом в огороженное пространство и встали позади дочерей О’Хара. Дальше столпились ближайшие соседи – все, кто только сумел поместиться, а остальные стояли снаружи, за кирпичной стенкой. Размеры толпы удивили и тронули Скарлетт. При нынешних трудностях с транспортом… Да, это очень любезно с их стороны, что все-таки приехали. Человек пятьдесят – шестьдесят, причем многие из таких отдаленных мест, что приходится только гадать, как это они вообще узнали и успели ко времени. Тут были целые семьи из Джонсборо, Фейетвилла, Лавджоя, и с ними черные слуги. Много мелких фермеров откуда-то из-за реки, крекеры из лесной глухомани и жители болотных низин. Мужчины с болот выделялись ростом – худющие, долговязые бородачи в домотканой одежде, в енотовых шапках, под мышкой ружье, за щекой табачная жвачка. И женщины с ними – босые ноги утопают в мягком красноземе, на губах следы табака. Лица под чепцами – исхудалые, малярийно-желтые, но промытые до блеска, а свеженаглаженные ситцевые платья топорщатся и посверкивают от крахмала. Ближние соседи явились в полном составе. Бабушка Фонтейн, ссохшаяся, сморщенная, нахохленная, как старая птица в пору линьки, стояла, опираясь на палку. Из-за спины ей что-то нашептывали Салли Манро-Фонтейн и молодая мисс: пытались, видно, усадить ее на кирпичную кладку, даже за юбку дергали, но тщетно. Бабушкиного мужа, Старого Доктора, с ними не было, он умер за два месяца до того, и жизнь почти перестала биться в ее старческих глазах, еще недавно таких ярких, зловредных и острых. Кэтлин Калверт-Хилтон стояла в одиночестве, как и положено той, чей муж способствовал этой трагедии; склоненное лицо укрылось под полями выгоревшего капора. Скарлетт с изумлением обнаружила, что ее перкалевое платье все в сальных пятнах, а руки грязные и веснушчатые. Даже с черными обводами под ногтями. В этой Кэтлин ничего не осталось от благородного семейства Калверт. Она выглядела как крекер, а то и хуже. Как белая шантрапа – неумелая, ленивая неряха, пустое место. «Скоро дойдет и до того, что будет табак нюхать, если еще не дошло, – ужаснулась Скарлетт. – Боже правый! Какое падение!» Она содрогнулась и отвела взгляд от Кэтлин, осознав внезапно, как узка непреодолимая, казалось бы, пропасть между благородством и жалкой нищетой. «А меня выручает только здравый смысл и деловая хватка, – подумала она и ощутила прилив гордости, вспомнив, что после капитуляции они с Кэтлин находились в одинаковом положении и обе начинали с пустыми руками и с тем, что в голове. – Я выкрутилась не так уж плохо!» Скарлетт вздернула подбородок и заулыбалась. Но улыбка застыла у нее на губах, не успев расцвести: Скарлетт наткнулась на возмущенный взгляд миссис Тарлтон. Карие глаза дамы покраснели от слез; укорив Скарлетт взором, она вновь вперилась в Сьюлен, и этот ее гневный, яростный, упорный взгляд не сулил сестрице ничего хорошего. Рядом с миссис Тарлтон стоял ее муж, а позади – четыре дочери. В этой торжественной и строгой обстановке их рыжие волосы смотрелись непристойным нарушением приличий. В рыжих глазах светилась энергия диких зверенышей, жизнерадостных и опасных. Ноги перестали топтаться, шляпы были сняты, руки сложены, прекратилось даже шуршание юбок: это Эшли шагнул вперед с зачитанным молитвенником Кэррин в руке. С минуту он стоял, опустив глаза; солнце окружило его голову золотым нимбом. Глубокая тишина накрыла собравшихся – столь глубокая, что шорох ветра в жесткой листве магнолии донесся до них совершенно явственно, а далекий, однообразный крик пересмешника показался невыносимо громким и печальным. Эшли начал читать молитвы; его звучный, выразительный голос произносил ясные, полные величия слова, и люди склоняли голову. У Скарлетт перехватило горло. «О, как прекрасен этот голос! Если уж кто-то должен совершить это для папы, я рада, что это выпало Эшли. По-моему, он лучше любого священника. Хорошо, что папу хоронит близкий человек, а не кто-нибудь посторонний». Подойдя к молитвам о душах в чистилище – а Кэррин отметила и эту часть для чтения, – Эшли вдруг захлопнул книгу. Только Кэррин и заметила, что он что-то пропустил, и недоуменно подняла глаза, когда он вместо этого принялся за «Отче наш». Эшли знал, что половина из присутствующих и слыхом не слыхала ни о каком таком чистилище, а те, кто слышал, сочтут себя лично оскорбленными, если он намекнет, хотя бы и в молитве, что такой прекрасный человек, как мистер О’Хара, не попадет прямиком в рай. Поэтому, из уважения к общественному мнению, он опустил все упоминания о чистилище. Люди сердечно откликнулись на «Отче наш», стали молиться вместе, но их голоса скоро смешались и умолкли – он начал «Аве, Мария». Они не знали этой молитвы, ни разу ее не слышали и теперь украдкой посматривали друг на друга, пока девушки О’Хара, Мелани и слуги из «Тары» повторяли хором: – Молись за нас, ныне и в наш смертный час. Аминь. И тут Эшли поднял голову и замер в нерешительности. Соседи смотрели на него выжидающе, меняя позу, становясь поудобнее в предвкушении длинной проповеди. Они ждали от него продолжения обряда: никому и в голову не приходило, что католическая служба уже окончена. Похороны здесь всегда бывали долгими. Церемонию проводили баптистские и методистские служители, они не устраивали молебнов, а импровизировали по обстоятельствам, и редкий случай, чтобы они прекращали действо, пока все присутствующие не зальются слезами, а женская родня покойного не начнет издавать горестные вскрики. Соседи будут в шоке, они обидятся и рассердятся, если этими краткими молитвами и ограничится служба по их горячо любимому другу, и Эшли понимал это лучше всех. Событие будет неделями дебатироваться за обеденными столами, и в конце концов все графство сойдется во мнении, что девицы О’Хара не выказали должного уважения своему отцу. Поэтому, бросив быстрый извиняющийся взгляд на Кэррин, Эшли опять склонил голову и стал читать по памяти из епископальной заупокойной – он не раз читал ее над рабами, которых хоронили в «Двенадцати дубах». – Я есть воскрешение и жизнь… и всякий, кто верует в Меня… тот жив во Мне… и нет смерти для него. Текст вспоминался не сразу, Эшли говорил медленно, иногда проваливаясь в молчание, затягивая паузы в ожидании, пока следующая фраза всплывет в памяти. Такая размеренная, взвешенная манера чтения придавала каждому слову еще большую значимость и производила сильное впечатление на слушателей. Те, кто стояли до сих пор с сухими глазами, полезли за платками. Убежденные баптисты и методисты, они сочли это продолжением католического ритуала и тут же переменили свое изначальное мнение, что у католиков службы холодные и насквозь папистские. Сьюлен и Скарлетт были равно невежественны в подобных вещах, слова казались им утешительными и очень красивыми. Только Мелани и Кэррин осознавали, что истого католика, ирландца провожают на вечный покой по обряду англичан. Но Кэррин была совершенно подавлена горем и обидой на вероломство Эшли, у нее не было сил вмешаться. Закончив, Эшли обвел толпу печальным взглядом ясных серых глаз. Он увидел Уилла, их взгляды скрестились, и Эшли произнес: – Есть среди вас желающие сказать прощальное слово?