Миссис Тарлтон нервически дернулась, но, прежде чем она успела что-то предпринять, Уилл тяжело шагнул вперед, встал у изголовья гроба и заговорил. – Друзья, – начал он своим ровным, глуховатым голосом, – вы, наверное, считаете, я не по чину беру, лезу вперед, хотя и знал-то мистера О’Хара всего с годок, а вы все знакомы с ним лет по двадцать, если не больше. Но вот вам мое оправдание. Проживи он хоть месяцем дольше, я бы получил право назвать его отцом. Вокруг прошелестел шумок удивления. Хорошие манеры не позволяли людям шептаться, но все выпрямились, вытянули шеи и уставились на склоненную головку Кэррин. Про его бессловесную привязанность к ней знали все. Увидев, в каком направлении устремились взгляды, Уилл продолжал как ни в чем не бывало: – Ну и вот, раз я женюсь на мисс Сьюлен, как только приедет священник из Атланты, то я и подумал: наверно, это дает мне право говорить первым. Конец фразы потонул в легком шипящем звуке, поднявшемся над толпой и быстро превратившемся в жужжание потревоженного улья. В этом звуке слышалось возмущение, досада, разочарование. Уилл здесь всем был по нраву, его уважали за то, что он сделал для «Тары». Всем и каждому было известно, что его нежность принадлежит Кэррин, и вдруг такое сообщение. В голове не укладывается! Старина Уилл, добрый малый – и вдруг женится на мелкой пакостнице, на этой отвратительной, подлой Сьюлен О’Хара! В воздухе почувствовалось напряжение. У миссис Тарлтон сделался колючий взгляд, а губы зашевелились, произнося беззвучные слова. В тишине все услышали высокой голос старого Мак-Ра, требующего от внука объяснить ему, что такое было сказано. Уилл стоял перед всем народом, не изменившись в лице, по-прежнему спокойный и мягкий, но в светлой синеве его глаз появилось нечто новое: попробуйте, дескать, хоть слово сказать о моей будущей жене. С минуту весы общественного мнения колебались между искренней симпатией к Уиллу и презрением к Сьюлен. Выиграл Уилл. И он продолжал, как будто возникшая пауза была совершенно естественной: – Я не знал мистера О’Хара в расцвете сил, не то что вы. Лично я знал только прекрасного старого джентльмена, несколько странного. Но я слышал ваши разговоры и рассказы про то, каким он был. И вот что хочу сказать. Это был настоящий ирландец, борец, и настоящий джентльмен-южанин, и такой верный конфедерат, каких еще поискать. А лучшего сочетания и быть не может. Нам, вероятно, таких людей больше встречать не придется, потому что времена, когда рождались такие люди, ушли в прошлое, как и он сам. Он родился в чужой стране, но человек, которого мы сегодня здесь хороним, по духу больше принадлежал Джорджии, чем любой из нас, кто сейчас скорбит о нем. Он жил нашей жизнью, он любил эту землю и, если на то пошло, погиб за наше Дело, как солдат. Он был одним из нас, в нем все было – и наша доброта, и наша дурь, и наша сила, и наши слабости. Если он в чем был убежден, стремился к чему-то всей душой – ничто его не могло остановить, и не боялся он ничего, что ходит в кожаных башмаках. И не существовало такой силы вне его, которая могла бы настичь и уничтожить его. Он не убоялся английских властей, когда его разыскивали и хотели повесить. Просто взял и исчез, оставил родину. В эту страну он приехал бедняком, но и это его ничуть не обескуражило. Стал работать, нажил денег. И сюда не побоялся перебраться, когда тут еще был дикий край, индейцев только-только прогнали. Он обустроил большую плантацию на нетронутых землях. А когда пришла война и деньги у него начали таять, его не страшило, что опять обнищает. Потом янки нахлынули в «Тару», они вполне могли спалить его вместе с домом или так убить, не глядя, но он не дрогнул, ни на шаг не отступил. Просто встал перед ними, как в землю врос, и отстоял свое! Вот я и говорю: все наши хорошие, сильные стороны были и в нем. Ничто на свете не могло бы сокрушить нас извне. Но было в нем и наше общее уязвимое место: его можно было подорвать изнутри. Я к чему клоню: то, чего не мог сделать с ним весь свет, сделало его собственное сердце. Когда умерла миссис О’Хара, то вместе с ней умерло его сердце, он был уничтожен. А то, что мы видели, бродило тут вокруг, – это уж был не он. Уилл помолчал, обвел спокойным взглядом круг лиц. Люди стояли на припеке, не двигаясь, словно зачарованные; если в ком и кипела злость на Сьюлен, сейчас это забылось. На секунду он задержал взгляд на Скарлетт и чуть прищурился; от уголков глаз разбежались лучики – он как будто улыбался ей и утешал. И Скарлетт, изо всех сил старавшаяся не заплакать, загнать слезы внутрь, действительно почувствовала облегчение. Уилл говорил общепонятное, обращался к здравому смыслу, а не пустословил насчет воссоединения душ в ином, лучшем мире, не призывал смириться перед промыслом Божьим. Скарлетт же всегда черпала силы и утешение в здравом смысле. – Я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь из вас подумал о нем хуже, раз он сломался. И вы все, и я тоже – мы все в этом смысле похожи на него, мы все одинаковы. У каждого внутри есть слабое место. Нас ничто подмять не может, и никакая напасть нас не уничтожила бы, а уж его-то и подавно. Ни янки, ни саквояжники, ни трудные времена, ни высокие налоги, ни даже самый жестокий голод. А вот сердечная слабость, сердечная привязанность – это скрутит тебя, и глазом не моргнешь. И не обязательно из-за потери человека, которого любишь, как случилось с мистером О’Хара. У каждого своя ходовая пружина, свой источник жизни. Я к чему веду: если этот источник разрушить, если сломать твою пружинку, то лучше и не жить. Такому человеку не найти себе места на земле, он счастливее будет в смерти. Потому я и говорю: сейчас у вас нет причины горевать по ушедшему. Самое время горевать было тогда, когда тут прошелся Шерман и мистер О’Хара потерял свою жену и свое сердце. Чего ж теперь скорбеть, что телесная оболочка соединилась с сердцем. Если только нам себя чересчур жалко, но едва ли мы такие уж законченные себялюбцы. Это говорю я, человек, который любил его, как родного отца… и хватит, наверное, речей, если вы не против. Родным его больно слушать, по отношению к ним это будет немилосердно. – Уилл повернулся к миссис Тарлтон и сказал, понизив голос: – Могу я попросить вас, мэм, увести Скарлетт в дом? Нехорошо ей стоять так долго на солнцепеке. И у бабушки Фонтейн не слишком бодрый вид – не подумайте только, что я проявляю к ней неуважение. От такого резкого перехода к собственной персоне Скарлетт залилась краской смущения; все глаза устремились на нее. С какой стати Уилл оповещает о ее беременности? И без того уже не скрыть. Устыдившись, она бросила на него сердитый взгляд, но Уилл своим невозмутимым видом заставил ее утихомириться. «Пожалуйста, – сказал он ей одними глазами. – Я знаю, что делаю». Он уже стал мужчиной в доме, главой семьи! Не желая, однако, устраивать сцену, Скарлетт покорно повернулась к миссис Тарлтон. А эта леди, чьи мысли, как того и добивался Уилл, были внезапно переключены с ненавистной Сьюлен на вечно волнующую тему воспроизведения потомства, у животных ли, у людей, – да, миссис Тарлтон тут же подхватила Скарлетт под руку: – Пойдем домой, душенька. Она была теперь воплощением доброты и заинтересованности, и Скарлетт смиренно дала себя увести. Люди расступались перед ними, освобождая узкий проход, бормотали что-то сочувственное, а некоторые поглаживали, похлопывали легонько по руке, по плечу – утешали, подбадривали. Когда Скарлетт оказалась рядом с бабушкой Фонтейн, старая дама протянула к ней скрюченную, кожистую свою лапку и сказала: – Дай-ка мне руку, детка. – Потом кинула свирепый взгляд на Салли и молодую мисс и добавила: – Нет, не подходите. Не надо мне вас. Медленно продвигаясь сквозь толпу, смыкавшуюся у них за спиной, они выбрались на тенистую аллею, ведущую к дому. Миссис Тарлтон всей душой стремилась быть полезной и потому так крепко подпирала Скарлетт под локоть, что чуть не отрывала ее от земли. – Нет, ну почему он так поступил? – возмущенно воскликнула Скарлетт, когда их уже не могли услышать. – Ведь практически он объявил: «Посмотрите на нее, она ждет ребенка!» – И что такого особенного? Разве это не так? Он позаботился о живых, – возразила миссис Тарлтон. – Уилл прав, глупо было с твоей стороны стоять на жаре… Случился бы обморок, а там и выкидыш. – Уилла не то беспокоило, что она не доносит, – сказала старая дама, с трудом ковыляя через лужайку к парадному крыльцу; мрачная всеведущая усмешка кривила губы, одышка мешала говорить. – Уилл большой хитрец. Ему нужно было удалить с кладбища нас с тобой, Беатрис. Он боялся, как бы мы чего не сказали, и понимал, что отделаться от нас можно только таким образом… И еще кое-что. Он не хотел, чтобы Скарлетт услышала, как падают на гроб комья земли. Вот тут он действительно прав. Запомни, Скарлетт: пока ты не услышишь этого звука, человек для тебя как бы и не умирал. Но стоит услышать… Да, это самый страшный звук на свете. Это конец… Помоги мне, детка, одолеть эти ступеньки. И ты тоже, Беатрис, дай мне руку. Скарлетт в твоей помощи нуждается не больше, чем в костылях, а вот я точно не слишком-то бодра, как заметил Уилл… Он знал, Скарлетт, что ты у отца была любимица, и не хотел ухудшать положение, тебе и без того плохо. Он заключил, что для твоих сестер это будет не так тяжко. Сьюлен только и думает что о своем позоре, это ее и ограждает, и поддерживает, а у Кэррин есть Бог, это ее спасение. А тебе ведь не на что опереться, так? – Да, так, – ответила Скарлетт, помогая старой даме подняться на крыльцо и дивясь ее проницательности. – У меня вообще никогда не было опоры – кроме, конечно, мамы. – Но, потеряв ее, ты поняла, что можешь и одна выстоять, правда? Некоторые не могут. Твой папа был такой. Уилл прав. И не надо горевать. Он не сумел бы и дальше жить без Эллен, ему там лучше, где он сейчас. Как и мне станет лучше, когда уйду к моему Старому Доктору. Она говорила спокойно, без желания вызвать сочувствие, и они промолчали. Это звучало у нее совершенно естественно, как если бы ее муж был жив и находился где-нибудь поблизости, в Джонсборо, например: всего-то и нужно проехаться немного в открытой коляске, и они снова будут вместе. Бабушка была слишком стара и слишком много повидала на своем веку, чтобы бояться смерти. – Но… вы ведь тоже можете выстоять одна, – сказала Скарлетт. Старая дама сверкнула на нее быстрым, по-птичьи острым взглядом: – Да, но порой испытываешь от этого большие неудобства. – Послушайте, бабушка, – вмешалась миссис Тарлтон, – не надо так говорить со Скарлетт. Разве мало ей досталось? Она расстроена, подавлена, чего стоила одна поездка сюда, да еще это тесное платье, а тут горе такое и жара несусветная, того и гляди выкидыш случится, а вы еще добавляете своими разговорами про скорби и печали. – Да что за божьи подштанники! – крикнула Скарлетт в крайнем раздражении. – И вовсе я не подавлена! Не из тех я дур, у которых вечно тошнота и выкидыши! – Никогда нельзя знать заранее, – изрекла многоопытная миссис Тарлтон. – Я, например, потеряла своего первенца, когда увидела, как бык забодал одного из наших черных. А помните мою гнедую кобылу Нелли? На вид самая здоровая и крепкая кобыла, здоровей не бывает, а уж такая нервная, такая все время напряженная – да если б я не смотрела за ней постоянно, она бы… – Уймись, Беатрис, – остановила ее бабушка. – Скарлетт доносит до срока, вот увидишь. Давайте-ка сядем здесь в холодке. Ну, вот и хорошо. Такой славный сквознячок. Ты бы сходила, Беатрис, на кухню да принесла пахты, если найдется. Или, может, в чулане вино какое есть, от стаканчика я бы ожила. А мы здесь посидим, пока народ не подойдет прощаться. – Скарлетт должна быть в постели, – упорствовала миссис Тарлтон, ощупывая ее живот взглядом эксперта, умеющего определить срок беременности с точностью до минуты. – Хватит, иди же, наконец! Бабушка подтолкнула ее тростью, и миссис Тарлтон отправилась на кухню, по пути швырнув небрежно шляпу на буфет и запустив пальцы в свою взмокшую рыжую гриву. Скарлетт откинулась в кресле, расстегнула две верхние пуговки на тугом лифе платья и вздохнула свободней. В высоком холле было сумрачно и прохладно, из конца в конец дома гулял ветерок, приятно освежая после палящего зноя. Отсюда просматривалась большая гостиная, где совсем недавно лежал Джералд. С болью оторвавшись от него мыслями, Скарлетт взглянула на портрет бабушки Робийяр, висящий над камином. Этот поцарапанный штыком портрет женщины с высокой прической, полуобнаженной грудью и холодным вызовом во взоре всегда производил на Скарлетт бодрящее действие – и теперь тоже. – Не знаю, какой удар был для Беатрис больнее – потеря мальчиков или лошадей, – говорила бабушка Фонтейн. – Девочкам своим и Джиму она, знаешь ли, никогда не уделяла особого внимания. Беатрис как раз из тех, о ком толковал Уилл. Ее пружина лопнула, главный источник жизни иссяк. Иногда я думаю, а не пойдет ли она той же дорожкой, что и твой отец. Для нее нет иного счастья, кроме как наблюдать за воспроизведением рода – у людей или животных. А девочки ее замуж не вышли, и в этом графстве у них нет никаких перспектив поймать мужа, так что Беатрис нечем занять свою душу и мысли. Не будь она истинной леди, она бы совсем опустилась… А что, Уилл правду сказал насчет женитьбы на Сьюлен? – Да, – ответила Скарлетт и посмотрела ей прямо в глаза. Боже милостивый, ведь было время, и не так давно, когда она, Скарлетт, до дрожи в коленках боялась бабушки Фонтейн. Что ж, с той поры девочка выросла, повзрослела и не замедлит послать ее к дьяволу, если старуха начнет вмешиваться в дела «Тары». – Он мог бы сделать партию и получше, – напрямик высказалась бабушка. – Вот как? – Скарлетт надменно подняла брови. – Спустись на землю, мисс, оставь в покое своего норовистого коня, – пустила шпильку старая дама. – Я не собираюсь нападать на твою драгоценную сестрицу, хотя и могла бы, если б оставалась у могилы. Я другое имею в виду: при дефиците мужчин в нашей округе Уилл мог бы взять в жены практически любую девушку. Смотри-ка: у Беатрис эти четыре дикие кошки, у Манро есть девушки, у Мак-Ра… – А он женится на Сью, вот так-то. – Ей повезло с ним. – Это «Таре» повезло с ним. – Ты любишь это место, правда? – Да. – Так сильно любишь, что не возражаешь против брака своей сестры с человеком низшего класса, лишь бы он занимался «Тарой»? – Класс? – переспросила Скарлетт, поразившись самой идее. – При чем здесь класс? И какое это теперь может иметь значение, если девушка получает мужа, который в состоянии позаботиться о ней? – Это спорный вопрос, – сказала старая дама. – Одни признают, что вы рассудили здраво, другие – что вы опрокинули барьеры, которые нельзя было снижать ни на дюйм. Уилл отнюдь не родовит, а вот в вашей семье действительно была родовая знать. И она стрельнула острым глазом в портрет мадам Робийяр. А Скарлетт представила себе Уилла: тощий, долговязый, невыразительный – обманчиво вялая наружность, похож на большинство крекеров. За ним не тянется длинная череда богатых, влиятельных, благородных предков. Первый из этой семьи, кто осел на земле Джорджии, вполне мог быть должником Оглторпа[8] или его батраком. В колледже Уилл не был. Четыре класса школы в какой-нибудь глухомани – вот и все его образование. Он честен и верен, он вынослив и упорен, его не пугает самый тяжкий труд. Но он, конечно, не из благородных. По стандартам Робийяров, Сьюлен опускается в низы общества, никаких сомнений. – Так ты одобряешь приход Уилла в вашу семью? – Да! – рявкнула Скарлетт, готовая диким зверем броситься на старушку при первом же слове осуждения. – Можешь меня поцеловать, – вдруг заявила та и расплылась в самой довольной улыбке. – Я раньше недолюбливала тебя, Скарлетт. Ты всегда была тверда, как орех гикори, а мне не нравятся сильные, твердые духом женщины – я не в счет. Но мне очень, очень нравится, как ты принимаешь жизнь. Ты не взбиваешь пену, не поднимаешь шумиху по поводу того, чему уже не поможешь, даже если это тебе поперек горла. Ты берешь свои препятствия чисто, как хороший скакун. Скарлетт неуверенно улыбнулась и клюнула подставленную ей морщинистую щеку. Приятно снова слышать, что тебя хвалят, пусть и не совсем понятно, за что именно. – Тут у нас порядком людей, у которых найдется что сказать по поводу того, что ты разрешаешь Сьюлен выйти за крекера, хотя все они любят Уилла. Они в один голос будут твердить, какой он распрекрасный, ваш Уилл, и как это ужасно для девушки из семьи О’Хара выйти за человека ниже себя. Но пусть тебя не волнует людская молва. – Вас-то никогда это не трогало. – Да, я об этом слыхала. – В старческом голосе пряталась колкость. – Итак, не тревожься о том, что скажут люди. Очень может быть, что брак выйдет самый удачный. Конечно, Уилл всегда будет выглядеть крекером, и женитьба не добавит ему грамотности. Денег он сумеет заработать, но, озолоти его, он все равно не придаст «Таре» того блеска, что был при Джералде. Крекеры скупятся на блеск, нет у них этакого шикарного размаха. Но по натуре Уилл джентльмен. У него есть такт и верное чутье. Только джентльмен мог коснуться наших болячек так точно и аккуратно, как это сделал он, вот только что, там, на кладбище. Весь мир не может уничтожить нас, зато мы сами вполне на это способны – тоскуем о том, чего больше не имеем, и живем воспоминаниями о прошлом. Да, Уилл – это будет хорошо и для Сьюлен, и для «Тары». – То есть вы меня одобряете, что даю согласие на этот брак? – Ох, господи, конечно нет! – Надтреснутый, усталый голос обрел неожиданную напористость. – Допустить крекеров, голодранцев в родовитые семьи?! Я что, могла бы одобрительно отнестись к смешению крови ломовика и чистопородной кобылы? Ну да, крекеры бывают добрые, надежные, честные, но… – Но вы же сказали, что, по-вашему, это будет удачный брак! – перебила Скарлетт, уже совершенно ничего не понимая. – Повторю: по-моему, это будет хорошо для Сьюлен – выйти за Уилла, да хотя бы за кого угодно, по той простой причине, что ей страшно хочется заиметь мужа. А где еще ей его взять? И где еще ты нашла бы такого отличного управляющего для «Тары»? Но это не значит, что вся ситуация нравится мне хоть капельку больше, чем тебе самой. «Но мне-то как раз это нравится, – подумала Скарлетт, стараясь проникнуть в ход мысли старой дамы. – Я просто рада. С чего она взяла, что я буду против? Она считает это само собой разумеющимся: раз у нее есть возражения, они должны быть и у меня». Ей стало неловко, даже почему-то немного стыдно, как бывало всегда, если люди приписывали ей свои собственные чувства и побуждения, полагая, что она разделяет их. Бабушка обмахивалась листом пальметто и продолжала с живостью: – Нет, я не одобряю подобных браков, как, впрочем, и ты. Но я практична, и ты тоже. И когда наступает момент, прямо скажем, не очень приятный, а ты ничего с этим поделать не можешь, то какой смысл рыдать и топать ногами. Это не лучший способ встречать повороты судьбы. Я-то знаю, потому что наши семьи – и моя, и моего старика доктора – познали такие повороты, что не приведи господи. Но если есть у нас девиз, то вот он: «Не блажи. Не впадай в уныние. Улыбайся и жди своего часа». Вот так мы и пережили череду самых разных событий – улыбаясь и выжидая, и теперь нас можно считать специалистами по выживанию. А куда деваться? Надо было – и стали. Вечно мы ставили не на ту лошадь. Бежали из Франции с гугенотами, бежали из Англии с роялистами, бежали из Шотландии с принцем Чарли Красавчиком, в Гаити мы тоже не прижились – нас прогнали ниггеры, а здесь теперь задавили янки. Но всегда – проходит несколько лет, и мы опять поднимаемся, мы вновь наверху. А знаешь почему? Она вскинула голову, взглянула как-то хитро, бочком, и Скарлетт подумала, что сейчас она больше всего похожа на древнего, премудрого попугая. – Нет, конечно, не знаю. – Скарлетт дипломатично изобразила интерес, которого не испытывала вовсе, как в тот день, когда бабушка вывалила на нее воспоминания об индейском набеге. – Тогда слушай: причина вот какая. Мы покоряемся неизбежному. Мы не пшеница, мы гречиха! У пшеницы стебли – полая, сухая солома, она не гнется под ветром, гроза ее ломает, стелет по земле. А у гречихи стебли очные, в них ее жизненная сила, они просто изгибаются, клонятся под ветром, а когда гроза пройдет, гречиха опять встает, распрямляется, такая же сильная и упругая, как раньше. В нашем роду не твердолобые упрямцы, которым трудно шею повернуть. Когда задует сильный ветер, мы умеем быть гибкими, потому что знаем: гибкость с лихвой окупается. Если приходит беда, мы принимаем неизбежное без стонов и жалоб, мы работаем, мы улыбаемся и ждем своего часа. Мы играем людьми – теми, кто ниже нас, и берем от них все, что можем от них получить. А когда становимся достаточно сильными, то даем им пинка, тем самым людям, по чьим шеям выбрались наверх. Это, дитя мое, и есть секрет живучести. – Немного помолчав, она добавила: – Теперь я передаю его тебе. Старая дама закудахтала, как будто ее позабавили собственные слова, вопреки яду, пропитавшему их. Судя по виду, она явно ожидала от собеседницы какого-то отклика, но Скарлетт не поняла смысла ее речи и никак не могла придумать, что сказать в ответ. – Вот так-то, – продолжала старая Фонтейн, – в моем роду люди могли лечь плашмя, но и подняться вновь, чего нельзя сказать про большинство из тех, что стоят сейчас вон там, невдалеке. Посмотри на Кэтлин Калверт. Это надо же, куда она скатывается! Белая шантрапа! Много ниже, чем тот, за кого она вышла замуж. Посмотри на семейство Мак-Ра. Втоптаны в грязь, беспомощные, ничего-то они не знают и не умеют, даже и не пытаются! Проводят жизнь свою в нытье по добрым старым временам. Или возьми хоть… да кого угодно в этом графстве, кроме разве что моего Алекса и моей Салли, тебя самой, конечно, ну еще Джима Тарлтона с дочерьми, вот и все, пожалуй. Остальные сломлены: нет в них жизненных соков и нет находчивости, смекалки, чтобы снова выпрямиться. У них никогда ничего и не было, только деньги и негры, а теперь, когда ни денег, ни негров не стало, они превращаются в крекеров, вот увидишь, что будет с ними в следующем поколении. – Вы забыли Уилксов.