Глаза ее светились энтузиазмом и счастьем, а эти двое молча смотрели на нее: Эшли в странном отупении, Скарлетт – удивляясь и немного стыдясь. Ей никогда не приходило в голову, что Мелани так сильно скучает по Атланте, рвется назад и страстно желает иметь свой очаг. Мелани производила впечатление вполне довольной своей жизнью в «Таре», и для Скарлетт стало настоящим шоком, что она, как выяснилось, хочет свить свое гнездо. Как обычно, столкнувшись с манерой Мелани приписывать ей высокие побуждения, которых и в помине не было, Скарлетт почувствовала стыд и досаду. Внезапно она поняла, что не сможет посмотреть в глаза ни Мелани, ни Эшли. – У нас будет свой домик! Ты отдаешь себе отчет, что мы уже пять лет женаты, но еще не жили своим домом? – Вы можете жить с нами у тети Питти, это же твой родной дом, – пробормотала Скарлетт, теребя подушку и старательно пряча глаза, чтобы скрыть триумф: она своего добилась! – Нет, но все равно спасибо тебе, дорогая. С нами там будет ужасная толчея. Мы подыщем себе какой-нибудь домик. Эшли, ну скажи, наконец, «да»! – Скарлетт, – произнес Эшли бесцветным голосом. – Посмотри на меня. Она вздрогнула и подняла голову. Серые глаза были полны горечи и бесконечной усталости от сознания бессмысленности всех усилий. – Скарлетт, я приеду в Атланту… Сражаться против вас обеих я не в состоянии. Он отвернулся и вышел из комнаты. Триумф в душе Скарлетт потускнел от ноющего, тоскливого страха: когда он говорил, что погибнет, согласившись на Атланту, выражение глаз у него было точно такое же. После того как Уилл и Сьюлен поженились, а Кэррин отправилась в Чарлстонский монастырь, Эшли с Мелани и Бо приехал в Атланту. С ними была и Дилси – ее взяли готовить, нянчить ребенка и прочее. Порка с Присси оставили в «Таре», пока Уилл не найдет себе в помощь других негров, а потом они тоже должны будут переехать в город. Эшли снял для семьи кирпичный дом на Плющевой улице, прямо за домом тети Питти – их задние дворы разделяла только живая изгородь из разросшейся бирючины. Это и была основная причина, почему Мелани остановила на нем свой выбор. В первое же утро по возвращении в Атланту, обнимая Скарлетт и тетю, она говорила сквозь смех и слезы, что слишком долго была оторвана от своих любимых и теперь уж ни за что от них не отдалится. Поставленный на высокий цоколь с обширным подвалом внутри, дом изначально имел два этажа, но верхний снесло снарядом во время осады; хозяин, вернувшись после капитуляции с пустым карманом, восстановить свой дом не смог. Он ограничился тем, что настелил плоское покрытие на оставшийся этаж, отчего дом стал непропорционально низким, как игрушечный домик, сооруженный ребенком из обувной коробки. Строение словно бы припало к земле, и совсем уж нелепо выглядела просторная лестница, поднимавшаяся ко входу шикарным полукругом. Правда, впечатление придавленности скрадывали два прекрасных дуба, затенявшие жилище своими ветвями, и растущая у переднего крыльца магнолия, сплошь покрытая белыми звездами цветков. Широкая лужайка густо поросла клевером, ее обрамляла давно не стриженная живая изгородь из бирючины и сладко пахнущей жимолости. В траве там и сям тянулись из старых, поломанных кустов молодые побеги роз, и мирты невинно и дерзко поднимали свои пунцовые и белые головки, как будто и не было никакой войны и янки не втаптывали их в землю конскими копытами. Скарлетт подумала, что никогда в жизни не видела жилища безобразнее этого, но для Мелани с ним не сравнился бы даже особняк «Двенадцати дубов» во всей его величавой красе. Ведь это был ее, их дом, и они с Эшли и Бо оказались наконец под собственным кровом. Индия Уилкс вернулась из Мейкона, где жила вместе с Душечкой с 1864 года, и поселилась у брата, потеснив обитателей небольшого дома. Эшли и Мелани приняли ее радушно. Времена изменились, денег – кот наплакал, но оставалось незыблемым правило южан: семья должна давать пристанище близким, оказавшимся в нужде, или незамужним родственницам. А Душечка вышла замуж, по словам Индии, за человека низшего круга, неотесанного и грубого, выходца с Дикого Запада, откуда-то с Миссисипи, обосновавшегося в Мейконе. За краснолицего, громогласного весельчака. Индия не одобряла эту партию, а не одобряя, не могла быть счастлива в его доме. Она обрадовалась, узнав, что у Эшли теперь свой дом, а значит, она может избавиться от неподобающего окружения, равно как и от огорчительного зрелища глупого счастья сестрицы. Остальные в семье решили про себя, что простенькая хохотушка Душечка устроилась в жизни куда лучше, чем можно было ожидать, и диву давались, как это она вообще сумела поймать мужчину. Ее муж был джентльмен, человек со средствами и влиянием, но для Индии, рожденной в Джорджии и воспитанной в виргинских традициях, любой человек не с Восточного побережья считался дикарем и варваром по определению. Вероятно, Душечкин супруг тоже был счастлив освободиться от общества Индии, потому что сосуществовать с ней в те дни было очень непросто. Она решительно и бесповоротно вжилась в образ старой девы. Ей было двадцать пять лет, на столько она и выглядела, а потому считала, что больше нет нужды стараться быть привлекательной. Бесцветные, без ресниц глаза смотрели на мир прямо и несговорчиво, тонкие губы всегда поджаты в надменную ниточку. В ней чувствовалась горделивость и степенность, что, как ни странно, шло ей больше, чем милые девичьи повадки времен «Двенадцати дубов». Держалась она почти как вдова. Все знали, что Стюарт Тарлтон женился бы на ней, если б не был убит при Геттисбурге, и оказывали ей уважение, приличествующее женщине, которая кому-то была желанна, пусть и не стала женой. Вскоре шесть комнат дома на Плющевой были кое-как обставлены сосновой и дубовой мебелью из магазина Фрэнка – самой дешевой, какая у него нашлась, потому что Эшли, вынужденный из-за полного безденежья покупать в кредит, отказывался от лишних трат и брал только остро необходимое. Фрэнка, любившего Эшли, это вгоняло в смущение, а Скарлетт ужасно расстраивалась. Они с Фрэнком охотно бы отдали – и бесплатно! – самую лучшую мебель со своего склада, а у них было и красное дерево, и резное розовое дерево, – но Уилксы упорно отказывались. У них был не дом, а сплошная жалость – неказистый и голый, и Скарлетт мучилась при виде Эшли, живущего в комнатах без ковров и штор. Но он, кажется, ничего такого и не замечал, а Мелани, впервые после замужества получившая свой дом, просто порхала от счастья и даже гордилась им несказанно. Скарлетт умерла бы от унижения, если бы знакомые застали ее в доме без драпировок, ковров и диванных подушек, в доме, где не хватает стульев, чайных чашек и ложек. А Мелани благоговела перед своим домом – можно подумать, дворец с бархатными портьерами и парчовыми диванами. При всем этом очевидном счастье Мелани чувствовала себя не слишком хорошо. Малыш Бо стоил ей здоровья, а тяжелый труд в «Таре» после его рождения еще больше подорвал ее силы. Она до того исхудала, что становилось страшно, как бы косточки не выскочили наружу сквозь прозрачную белую кожу. Когда она возилась за домом с ребенком, то на расстоянии ее можно было принять за девчушку-подростка: талия у нее была тонка до неправдоподобия, и в фигуре отсутствовали даже намеки на женственность. Бюста не было вовсе, а бедра такие же плоские, как у малыша Бо. А поскольку Мелани не заботилась о своей внешности и не сообразила (по мнению Скарлетт) даже подшить рюшки под баску на грудь и подушечки-толщинки сзади к корсету, то худоба ее прямо бросалась в глаза. Как и тело, лицо ее было худощаво, и на слишком бледной коже темные бровки, тонко очерченные и шелковистые, как усики бабочки, выделялись резкой чернотой. Для такого мелкого личика глаза были чересчур велики, а от темных теней, залегших под ними, казались непомерно огромными. Однако выражение этих бархатных глаз ничуть не изменилось со времен беспечного девичества. Война, болезни, тяжелый труд – все было бессильно перед их невозмутимым спокойствием. То были глаза счастливой женщины: пусть бушуют грозы – они не потревожат глубинного покоя в ее душе. И как только ей удается сохранять такое выражение, с завистью думала Скарлетт, отлично зная, что у нее самой иногда бывает взгляд голодной кошки. Что там такое сказал однажды Ретт насчет глаз Мелани, какую-то глупость типа «они как свечи»? Ах да, что они как лучики света в этом тошнотворном мире. Они и правда были как свечи – свечи, заслоненные от всех ветров, два теплых огонька, сияющие счастьем: Мелани снова дома, среди друзей. Маленький дом всегда был полон народу. Мелани с детства пользовалась всеобщей любовью, и теперь город приветствовал ее возвращение. Все тащили в дом подарки: картины, безделушки, одну-две серебряные ложечки, полотняные наволочки, салфетки, лоскутные коврики – то, что удалось припрятать от солдат Шермана; люди очень дорожили этими вещицами, но клялись и божились, что они им совершенно ни к чему. Старики, прошедшие вместе с ее отцом Мексиканскую кампанию, захаживали повидать ее и приводили с собой еще гостей – «познакомиться с милой дочкой старого полковника Гамильтона». Давние подруги матери так и роились вокруг Мелани, потому что она с большим уважением относилась к старшим, а это, согласитесь, большая редкость в наше время, когда «молодежь совсем одичала и забыла о приличных манерах». Ее ровесницы – молодые жены, матери, вдовы любили Мелани за то, что она, пережив те же испытания, не ожесточилась и всегда готова была к сочувствию. Бывали в ее доме и молодые люди – просто потому, что молодые всегда бывают там, где можно приятно провести время и встретить друзей, которых ты хочешь встретить. Мелани была тактична, никогда не выставляла свою персону на первый план, и вокруг нее быстро образовалась сплоченная группа людей – лучшее, что уцелело от довоенного общества. Молодые ли, старые, все они были бедны как церковные мыши, однако полны фамильной гордости и упорной решимости противостоять превратностям судьбы. Получалось так, словно бы общество Атланты, разметанное и порушенное войной, истощенное смертями, сбитое с толку переменами, нашло в Мелани некое неделимое ядро, вокруг которого можно вновь обрести себя. Она обладала всеми свойствами, столь высоко ценимыми этим бастионом прошлого: хоть и бедствовала, но гордилась своей бедностью, в ней было мужество – истинное, не напоказ, она умела быть веселой, приветливой, гостеприимной, доброй, а главное – хранила верность старым традициям. Мелани отказывалась меняться, отказывалась даже признавать, что есть какие-то причины, чтобы меняться в этом изменчивом мире. Похоже, под ее кровом время повернуло вспять, и люди воспрянули духом, проникаясь еще большим презрением к бешеным деньгам и образу жизни богатых саквояжников и нуворишей республиканцев. Вглядываясь в спокойное юное лицо и видя в нем нерассуждающую верность былому, друзья забывали, пусть на краткий миг, о предателях из собственной среды, вызывавших гнев, страх и сердечную боль. А их было много. Были мужчины из хороших семей: доведенные до отчаяния нищетой, они переходили в стан врага, становились республиканцами, принимали должности от завоевателей, лишь бы их родным не пришлось протягивать руку за подаянием. Были и молодые, недавние солдаты, которых пугала перспектива затратить долгие годы на то, чтобы сколотить состояние. По примеру Ретта Батлера юнцы стали ради денег якшаться с саквояжниками, обделывая совместно темные делишки. Но хуже всего было предательство со стороны девушек из наиболее заметных семейств Атланты. Они вошли в пору уже после капитуляции, сохранив о войне лишь детские воспоминания и не ведая горечи, что поддерживала стойкость духа в старшем поколении. Они не теряли ни мужей, ни возлюбленных. В памяти оставались какие-то отблески прошлого богатства и роскоши – а офицеры янки были так красивы, так шикарно одеты и так беззаботны! А какие балы они задавали, на каких лошадях выезжали! И девушек Юга просто боготворили! Южанка для них – это королева, они чрезвычайно почтительны к ней и внимательны к себе, дабы не задеть ненароком ее легко ранимой гордости. Так почему бы и не подружиться с ними? Они гораздо привлекательней местных ухажеров; здешние и одеты так себе, и всегда серьезны, и трудятся в поте лица, и на забавы у них нет времени. Вот вам и побег с молодым офицером, а семья пусть страдает от разбитого сердца. Случалось, брат проходил по улице мимо сестры и не обменивался с ней ни словом; были семьи, где родители вообще не упоминали о своих сбежавших дочерях. Подобные трагедии леденили души тех, чьим девизом было «не сдаваться», – но холодный этот ужас истаивал от одного только вида Мелани, с ее нежным личиком и несгибаемым характером. Вот, говорили матроны, превосходный и совершенный образец, пример для подражания всем юным девицам в городе. Но даже и девицы не таили зла на нее, поскольку сама она своими достоинствами не кичилась. Мелани и в голову не приходило, что она стала центром и главой нового общества. Она считала, что люди всего лишь оказывают ей любезность, посещая ее дом и приглашая в кружки шитья, в клубы котильона и музыкальные собрания. Атланта всегда отличалась музыкальностью и любила хорошую музыку, хоть и слыла среди своих высокомерных южных соседей бескультурным городом. Теперь же былой интерес воскресал с необыкновенным подъемом, а житейские невзгоды еще подстегивали его. Слушая музыку, было как-то легче забыть о наглых черных физиономиях на улице и синих мундирах гарнизона. Оказавшись неожиданно для себя во главе новообразованного кружка «Субботние музыкальные вечера», Мелани была изрядно смущена. Ей нечем было объяснить свое возвышение, кроме разве что умения аккомпанировать на пианино кому угодно, даже барышням Маклюр, которые при полном отсутствии музыкального слуха хотели все-таки петь дуэтом. Истинная же причина заключалась в том, что Мелани, с присущим ей дипломатическим тактом, удалось соединить несоединимое: кружок дам-арфисток, джентльменов из клуба любителей пения, девичий кружок «Мандолина» и общество любителей гитары, так что на «Субботних вечерах» Атланта получила возможность внимать музыке, достойной услаждать слух подлинных ценителей. Многие утверждали, что уровень исполнения «Богемы» на «Субботних вечерах» оставлял далеко позади профессиональные труппы Нью-Йорка и Нового Орлеана. Именно после того, как Мелани ухитрилась заманить дам-арфисток, миссис Мерривезер сказала миссис Мид и миссис Уайтинг, что следует поставить Мелани во главе «Субботних вечеров». Если уж она смогла поладить с арфистками, то сможет поладить с кем угодно, объявила миссис Мерривезер. Эта леди играла на органе в методистской церкви и, владея органом, не слишком-то жаловала арфу и арфисток. Мелани сделали также секретарем двух почтенных организаций: Ассоциации по уходу за могилами славных павших воинов и Швейного кружка в пользу вдов и сирот Конфедерации. Такой чести она была удостоена после бурного общего собрания двух организаций, грозившего превратить связующие их узы дружбы в жестокую и беспощадную вражду. Вопрос, поднятый на собрании, касался бурьяна на могилах солдат Союза, расположенных рядом с могилами воинов Конфедерации: выпалывать его или нет. Вид запущенных холмиков над захоронениями янки сводил на нет все старания дам из ассоциации приукрасить родные могилы. Огонь, тихо тлевший до поры под тугими лифами, воспылал вдруг жарким пламенем, собрание раскололось надвое, через пропасть полетели испепеляющие взгляды. Швейный кружок склонялся к тому, чтобы удалять сорняки, дамы из Ассоциации по уходу за могилами составили непримиримую оппозицию. Мнение последних выразительно сформулировала миссис Мид, сказав звенящим голосом: – Вырывать сорняки с могил янки? Да я бы лучше вырыла их самих, этих янки, и вышвырнула на городскую свалку! Слова эти послужили сигналом к началу открытых военных действий. Два лагеря поднялись стенка на стенку. Каждая леди кричала, стараясь донести до всеобщего сведения свою позицию, и ни одна не слушала другую. Собрание происходило в салоне миссис Мерривезер, и, как рассказывал впоследствии дедушка Мерривезер, выдворенный на это время на кухню, шум оттуда несся страшный – прямо битва при Франклине. Правда, добавлял он, при Франклине-то наверняка было много спокойней, чем на этом дамском собрании. Каким-то образом Мелани пробралась в самый центр бушующей толпы, и обычно мягкий ее голосок стал слышен над всеобщим гвалтом. От страха, что приходится обращаться к разгневанному сборищу, сердце ее билось где-то в горле, голос дрожал и пресекался, но она упорно твердила свое: – Леди! Прошу вас! Леди! Пожалуйста! И так до тех пор, пока шум и гам не прекратился. Тогда она заговорила: – Я хочу сказать… Понимаете, я уже давно думаю, что нам следовало бы не только выдирать сорняки, но и сажать цветы на… Я… Мне безразлично, что вы об этом подумаете, но я всякий раз, когда иду с цветами на могилу моего дорогого Чарли, я обязательно кладу цветы и на могилу неизвестного янки, рядом. У той могилы такой заброшенный вид! Возбуждение вновь прорвалось в громких криках, но на этот раз враждующие стороны слились вместе и заговорили в один голос: – На могилу янки! О, Мелли, да как ты можешь?! – Они убили Чарли! – Ты что, янки вполне могли убить и Бо при самом рождении! – Они тебя чуть не убили! – Они хотели поджечь «Тару» и сжить вас со света! Едва держась на ногах, Мелани ухватилась за спинку стула; она вся съежилась перед валом неодобрения, с каким никогда не сталкивалась прежде. – О, леди! – взмолилась она. – Позвольте мне докончить! Я понимаю, что не имею права затрагивать эту тему: ведь из моих близких никто не погиб, кроме Чарли, и я знаю, слава богу, где он покоится. Но среди нас сегодня очень много таких, кто не ведает, где лежат их сыновья, мужья, братья, и они не… Дыхание перехватило, она не смогла продолжать. В комнате повисла мертвая тишина. Горящий взгляд миссис Мид стал сумрачным. Она проделала долгий путь в Геттисбург после битвы, чтобы забрать домой тело Дарси, но никто не мог ей сообщить, где он похоронен. Где-то на вражеской земле, в наспех вырытой, неглубокой яме. А у миссис Аллан сморщились губы. Ее муж и брат участвовали в том злополучном рейде Моргана в Огайо, и последнее, что она услышала о них, – это что оба пали на берегах реки, когда конница янки пошла в атаку. Ей неизвестно было, где они лежат. Сын миссис Элисон умер в лагере у северян, а она, беднейшая из бедных, не имела возможности привезти его тело домой. Другие прочли в скорбных сводках: «Пропал без вести – считается погибшим», – и это все, что им суждено было узнать о мужчинах, которые когда-то ушли от них походным шагом. Женщины смотрели на Мелани с безмолвным вопросом в глазах: «Зачем ты снова бередишь наши раны? Такие раны никогда не затягиваются. Не знать, где лежат твои близкие…» В тишине голос Мелани обрел силу: – Их могилы где-то там, в краю янки, точно так же, как могилы солдат янки находятся здесь, у нас, и как страшно было бы узнать, что какая-то женщина янки сказала: выкопать бы их да и… Миссис Мид издала короткий сдавленный стон. Мелани продолжала: – И как утешительно было бы знать, что какая-то добрая женщина янки… Ведь должны же быть у них добрые женщины! Не верю я людской молве, не могут они все быть дурными! Как отрадно было бы знать, что с могил наших солдат выпалывают сорную траву и приносят цветы, пусть они и были врагами. Если бы Чарли погиб на Севере, меня бы утешало сознание, что кто-то… Мне все равно, что вы, леди, подумаете обо мне… – Голос ее опять пресекся. – Я выхожу из обоих ваших клубов, и знайте: я буду выпалывать каждую травинку на всех могилах янки, какие только увижу, и буду сажать цветы, да… И пусть кто-нибудь попробует остановить меня! Бросив под конец этот дерзкий вызов, Мелани залилась слезами и неверным шагом двинулась к дверям. Часом позже дед Мерривезер, надежно укрывшись в мужской компании за стенами «Веселой девчонки из салуна», докладывал дяде Генри Гамильтону, что после этих слов там все принялись плакать и тискать Мелани, а закончилось все это торжеством любви, и Мелани назначили секретарем обеих организаций. – И ведь действительно собираются воевать с бурьяном. Ладно, пускай, но Долли, вот ведь чертова баба, она говорит, что мне пойдет на пользу и доставит удовольствие помогать им, раз мне все равно больше нечем заняться. Я лично против янки ничего не имею и считаю, что мисс Мелли была права, а эти ведьмы гнули не туда. Но представить себе только, чтоб я гнул спину и полол траву – в мои-то годы и с моим люмбаго… Мелани входила также в число дам – попечительниц сиротского дома и помогала собирать книги для недавно созданной молодежных библиотек Ассоциации. Даже Драма, дававшая раз в месяц любительские спектакли, заискивала перед ней, стараясь залучить к себе. Мелани была слишком робка, чтобы появляться на сцене в свете керосиновых ламп, зато она умела мастерить костюмы хоть из мешковины, раз другого материала не имелось. И это она подала решающий голос за то, чтобы в Шекспировском кружке наряду с творениями этого барда читали произведения мистера Диккенса и мистера Булвер-Литтона, а не поэмы лорда Байрона, как предлагал один молодой и, по мнению Мелани, чересчур раскованный холостяк. К концу лета по вечерам ее маленький, слабо освещенный дом всегда был полон гостей. Стульев обычно не хватало, и зачастую леди устраивались на ступеньках переднего крыльца, а мужчины вокруг них – кто на перилах, кто на ящиках, кто просто на лужайке. Глядя на гостей, сидящих на травке с чашками чаю в руках – а ничего другого Уилксы им предложить были не в состоянии, – глядя на эту картину, Скарлетт порой диву давалась, что Мелани так бесстыдно выставляет напоказ свою бедность. Сама же она не имела ни малейшего намерения принимать гостей, тем более таких видных, какие бывали у Мелани, пока не соберется с силами обставить дом тети Питти, как было до войны; своим гостям она будет подавать хорошее вино, виски со льдом и мятой, буженину, холодную дичь. У Мелани действительно собирались очень заметные люди. Часто бывал с семьей генерал Джон Б. Гордон, герой Джорджии. Отец Райан, священник и поэт Конфедерации, если проезжал через Атланту, никогда не упускал случая заглянуть сюда. Он покорял общество своим красноречием и редко заставлял себя упрашивать с чтением стихов; «Сабля генерала Ли» и бессмертное «Поверженное знамя» всякий раз вызывали слезы у дам. Алекс Стивенс, недавний вице-президент Конфедерации, бывая в городе, непременно наносил визит, и, как только проносился слух, что он у Мелани, в домик набивался народ: люди часами готовы были внимать звенящему голосу тщедушного инвалида. На коленях у родителей клевали носом дети, которым давно уже пора было в постель. Какая же семья не захочет, чтобы ребенок получил возможность спустя годы говорить, что его поцеловал великий человек или что он пожимал руку, направлявшую Дело. Все сколько-нибудь примечательные личности, приезжавшие в город, непременно попадали в дом Уилксов и часто оставались на ночь. Это создавало тесноту и неудобства, Индия спала на циновке в каморке, служившей для Бо детской, Дилси трусила через задний двор занимать у кухарки тети Питти яиц на завтрак, но Мелани принимала всех широко и радушно – можно подумать, она хозяйка во дворце. Нет, ей не приходило в голову, что люди сплачиваются вокруг нее, как вокруг знамени – истрепанного на семи ветрах, но дорогого сердцу. Так что она была поражена и порядком смущена, когда однажды доктор Мид, приятно проведя у нее вечер и выступив в очень благородной манере с чтением отрывка из «Макбета», перед уходом поцеловал ей руку и возвышенным тоном, каким имел обыкновение славословить Наше Правое Дело, произнес следующий спич: – Моя дорогая мисс Мелли, для меня большая честь и удовольствие бывать в вашем доме, ибо вы, как и леди, подобные вам, – это наша сердцевина, самая наша суть, и это все, что у нас осталось. Янки забрали цвет нашей мужественности и смех наших юных женщин. Они подорвали наше здоровье, перевернули всю нашу жизнь, растоптали наши устои и обычаи. С нашим процветанием покончено, мы отброшены на пятьдесят лет назад, и слишком тяжелое бремя легло на плечи наших мальчиков, коим надо бы еще ходить в школу, и стариков, коим самое время дремать на солнышке. Но мы поднимемся, мы воспрянем, ибо у нас есть золотые сердца, подобные вашему. И доколе у нас это есть, пусть янки владеют всем прочим. Пока фигура у Скарлетт не достигла таких пропорций, что даже большая черная шаль тети Питти не могла бы скрыть ее положения, они с Фрэнком частенько пробирались сквозь живую изгородь, чтобы присоединиться к вечерним посиделкам у крыльца Мелани. Скарлетт всегда садилась подальше от света, где она не только не привлекала к себе ненужного внимания, но и могла, оставаясь невидимой, услаждать свою душу созерцанием лица Эшли. Только из-за Эшли ее и тянуло к этому дому, разговоры же наводили на нее тоску и печаль. Все беседы шли по одной, накатанной колее: во-первых, трудные времена, далее – политическая ситуация, после чего неизбежно – война. Леди сокрушались по поводу высоких цен на все и вся и спрашивали у джентльменов, как они думают – вернутся ли когда-нибудь лучшие дни. Всезнающие джентльмены уверенно заявляли, что да, безусловно. Просто вопрос времени. Это ведь временные трудности. Леди знали, что джентльмены лгут, а джентльмены знали, что леди знают, что они лгут. И все равно лгали, бодро и жизнерадостно, а леди притворялись, что верят им. И каждый понимал: трудные времена – это всерьез и надолго. После того как вопрос о трудных временах бывал подвергнут всестороннему рассмотрению и закрыт, леди переходили к растущей наглости негров и оскорбительному виду саквояжников, говорили и о том, какое это унижение – на каждом шагу натыкаться на солдат янки. Неужели янки никогда не закончат в Джорджии эту свою Реконструкцию? Что думают джентльмены? И джентльмены с полной убежденностью доказывали, что с Реконструкцией будет покончено в два счета – ну, то есть как только демократы вновь получат право голоса. Дамы были достаточно тактичны, чтобы не спрашивать, когда же именно это случится. И, поставив точку на политике, джентльмены начинали про войну. Когда и где бы ни встречались двое бывших конфедератов, разговор обязательно сводился к войне, а уж если собиралось вместе с дюжину или больше, то можно было заранее сказать, что всю войну они с большой энергией и знанием дела перевоюют заново. Главным же словечком в дебатах становилось «если бы». – Если бы Англия признала нас… – Если бы Джефф Дэвис реквизировал весь хлопок и переправил в Англию до того, как ужесточилась блокада… – Если бы Лонгстрит в Геттисбурге подчинялся приказам… – Если бы Джеб Стюарт не ввязался в тот рейд, когда был так нужен Бобу…