– Если б мы не потеряли Несокрушимого Джексона… – Если б не падение Виксбурга… – Если б нам выстоять еще хоть годок… И уж непременно: – Если б не заменили Джонстона Худом… Или: – Если бы в Долтоне поставили командующим Худа, а не Джонстона… Если бы! Если бы! Обычно мягкая, протяжная речь убыстрялась, становилась отрывистой, возбужденной, подгоняемая воспоминаниями о тех днях, когда все они – пехотинцы, конники, артиллеристы – были на самом гребне; они говорили и говорили, возрождая перед закатом, на пороге безнадежной и неизбежной своей зимы полуденный жар своего неповторимого лета. «Они ни о чем другом и не говорят, – думала Скарлетт. – Для них ничего другого не существует. Только война. Вечно война. Так и будут говорить о войне, до самой смерти». Она огляделась вокруг и увидела мальчишек на коленях у отцов – глазенки горят, рты открыты, дыхание участилось – они впитывают в себя рассказы о ночных вылазках, о лихих кавалерийских налетах, о флагах, воткнутых во вражеский бруствер. В жужжании голосов им слышится мятежный клич, они видят наяву солдат, идущих под дождем, с израненными босыми ногами, с намокшими драными знаменами. «И эти дети тоже ни о чем другом говорить не смогут. Они будут думать, как это было прекрасно, как доблестно – сразиться с врагом и вернуться домой слепыми, калеками, а то и не вернуться вовсе. Всем нравится вспоминать войну, говорить о ней. А мне нет. Я не хочу даже думать о ней. Забыла бы все, если б могла – о, если б только могла!» Поеживаясь, она слушала, как Мелани рассказывает случаи из их жизни в «Таре», выставляя ее героиней, когда Скарлетт встала перед захватчиками и не позволила им забрать саблю Чарлза или когда тушила пожар. Воспоминания об этом не доставляли Скарлетт радости, не тешили ее гордость, она вообще не хотела думать о таких вещах. «Ну почему они не могут забыть? Почему не хотят, не могут смотреть вперед, а не назад? Мы были дураки, что ввязались в эту войну, и чем скорее ее забудем, тем будет лучше всем». Но никто не хотел забывать, никто, кроме, похоже, ее одной, так что Скарлетт, не кривя душой, могла сказать Мелани, что стесняется появляться на людях, даже и в темноте. Такое объяснение было принято с готовностью, поскольку Мелани отличалась сверхчувствительностью во всем, что касалось деторождения. Мелани страстно желала второго ребенка, но и доктор Мид, и доктор Фонтейн в один голос заявили, что ребенок будет стоить ей жизни. Поэтому, лишь отчасти покорившись судьбе, она значительную часть времени проводила со Скарлетт, радуясь хотя бы чужой беременности. Скарлетт же совсем не жаждала вынашивать ребенка и досадовала, как это все не ко времени; естественно, что отношение Мелани представлялось ей верхом сентиментальной глупости. Но было у Скарлетт и некое запретное удовольствие: врачебный приговор делал невозможной интимную близость Эшли с женой. Теперь Скарлетт видела Эшли часто, но никогда – одного. Он заходил к ним по пути домой с лесопилки и докладывал о работе за день, но при этом всегда присутствовали Фрэнк и Питти или, того хуже, Индия и Мелли. Скарлетт могла задавать лишь сугубо деловые вопросы, что-то предлагать и под конец произносить: «Было очень мило с вашей стороны заглянуть к нам. Спокойной ночи». Если б она не ждала ребенка! Ведь была бы возможность – сам Бог велел! – выезжать с ним каждое утро на лесопилку, ехать безлюдной лесной дорогой, вдали от испытующих глаз, и можно было бы представить себя опять в своем графстве, в те бестревожные, несуетные довоенные дни. Нет, она не стала бы и пытаться вытянуть из него хоть слово любви! Вообще не касалась бы любви ни словом, ни взглядом, ни жестом. Она же дала себе зарок – больше никогда этого не делать. Но может быть, если они окажутся наедине, еще хоть разочек, он сбросит эту маску безличной учтивости, которую носит с самого приезда в Атланту. Может быть, он опять станет самим собой, тем Эшли, которого она знала до барбекю, до того как между ними впервые возник разговор о любви. Если им нельзя быть возлюбленными, можно ведь опять стать друзьями, и она согревала бы свое застывшее, одинокое сердце в тепле его дружелюбия. «Ах, родить бы скорей, и дело с концом, – носились нетерпеливые мысли. – Тогда я могла бы ездить с ним каждый день, и мы говорили бы, говорили…» Но не только желание быть рядом с ним заставляло ее терзаться от беспомощности в своем заточении. Она явно нужна была на лесопилках. Ее предприятия стали терять деньги с того самого момента, как она отошла от деятельной роли управляющего, переложив ответственность на Эшли и Хью. От Хью совершенно не было толку, хоть он и старался изо всех сил. Торговец он был никакой, а босс на производстве и того хуже. Кто угодно мог провести его с ценами. Если какому-нибудь ловкачу подрядчику приходило на ум сказать, что, мол, доски ниже качеством, чем было оговорено, и не стоят запрошенной цены, Хью, как и положено джентльмену, немедленно извинялся и сбавлял цену. Узнав, сколько он выручил за тысячу футов полового настила, Скарлетт разразилась злыми слезами. Доски наивысшего сорта, а он спустил их практически даром! И с рабочей силой он не управляется. Негры настояли, чтобы он платил им каждый день, и частенько получку свою пропивали сразу, так что на следующее утро не могли поднять головы, какая уж там работа. В подобных случаях Хью вынужден был охотиться за новыми работниками, а лесопилка тем временем простаивала. В результате Хью не с чем было приезжать в город, лес у него по нескольку дней не продавался. Видя, как выгода скользит у него между пальцев, Скарлетт приходила в бешенство от его тупости и собственного бессилия. Вот прямо сразу, как только родится ребенок и можно будет снова заняться делом, в тот же миг она избавится от Хью и наймет кого-нибудь другого. Любой человек будет лучше этого недотепы. И больше она не сглупит с этими вольными неграми – то и дело отлынивают от работы. Да разве с ними вообще можно на что-то рассчитывать, у кого это, интересно, получится? – Знаешь что, Фрэнк, – сказала она однажды после бурного объяснения с Хью по поводу очередной неявки рабочих. – Я почти готова ставить на лесопилки заключенных. Мы недавно разговорились с Джонни Галлегером, он десятник у Томми Уэллберна, так вот, мы говорили, до чего же трудно заставить черных сделать что-либо путное, а он и спрашивает, почему бы мне не использовать арестантов. Мне показалось, идея неплохая. Говорит, обойдется это почти даром, кормить их можно чем попало, а работу с них требовать любую, и никакое такое вольное бюро не напустит на меня своих шершней, их законы к этим вещам отношения не имеют. В общем, как только у Галлегера закончится контракт с Томми, я намерена нанять его вместо Хью. Если человек сумел заставить прилично работать шайку неотесанных ирландцев, то уж из арестантов наверняка выжмут все. «Из арестантов»! Фрэнк онемел. Ничего более дикого еще не зарождалось в голове у Скарлетт. Это было даже хуже, чем ее идея с постройкой салуна. Да, скверней не придумаешь – во всяком случае, по меркам Фрэнка и тех консервативных кругов, в которых он вращался. Система подряда заключенных возникла из-за нищенского положения штата после войны. Не имея средств на содержание заключенных, штат сдавал их внаймы тем, кому требовались большие партии рабочей силы, например на лесоповале, на заготовке скипидара или на строительстве железных дорог. Фрэнк и его тихие, богобоязненные друзья осознавали необходимость такой системы, но все равно считали ее в высшей степени предосудительной. Многие из них и рабства не одобряли, а уж это казалось им куда хуже. И Скарлетт захотела взять заключенных! Фрэнк знал, что, если она так поступит, он уже никогда больше не сможет ходить с высоко поднятой головой. Это будет гораздо хуже, чем самой владеть и управлять лесопилками, хуже всего, что она до сих пор делала. Его прежние возражения всегда диктовались вопросом: «Что скажут люди?» Но тут… Тут дело было не в боязни общественного мнения, дело было серьезней. Он усматривал в этом торговлю человеческим телом, сродни проституции, и считал, что возьмет грех на душу, если позволит ей такое. Будучи убежден в неправоте жены, Фрэнк даже набрался храбрости запретить ей эту затею, причем высказался так строго, что она примолкла от изумления. Потом, чтобы успокоить его, Скарлетт пробормотала смиренно, что на самом-то деле вовсе этого не хотела. Просто Хью совершенно вывел ее из себя с этими вольными неграми, вот она и сорвалась. Однако про себя продолжала это обдумывать, и довольно упорно. Труд заключенных мог бы разрешить одну из самых тяжких ее проблем, но если Фрэнк так это воспринимает… Скарлетт вздохнула. Если б хоть одна лесопилка была доходной, можно было бы как-то выстоять. Но у Эшли дела обстояли не намного лучше, чем у Хью. Сначала ее неприятно поразило, что в руках у Эшли лесопилка не стала немедленно приносить вдвое больше дохода, чем под ее собственным управлением. Как же так: он такой умный и проницательный, он прочел такую уйму книг! Совершенно непонятно, что могло бы ему помешать добиться блестящих успехов и заработать кучу денег. Однако преуспел он ничуть не больше Хью. Неопытность, ошибки, полное отсутствие деловой хватки плюс невероятная щепетильность, абсолютно лишняя в торговле, – та же история, что и с Хью. Любящее сердце Скарлетт тут же нашло оправдание для Эшли; она ни в коем случае не желала ставить этих двоих на одну доску. Хью безнадежно глуп, а Эшли просто новичок в бизнесе. И тем не менее являлась непрошеная мысль, что Эшли никогда не смог бы так быстро произвести в уме подсчеты и дать верную цену, как она сама. Порой она гадала, научится ли он вообще когда-нибудь отличать дранку от бруса. А поскольку он был джентльмен и сам по себе достоин исключительного доверия, то доверял любому встречному мошеннику и не раз терпел бы по этой причине убытки, если б не ее своевременное тактичное вмешательство. Когда ему человек нравился – а ему, похоже, нравилась уйма народа, – он отпускал древесину в кредит, даже не подумав выяснить, имеются ли у того деньги в банке или какая-то собственность. В этом смысле они с Фрэнком оказались одного поля ягоды. Но разумеется, он всему научится! А пока он учится, она должна любовно опекать его и терпеливо, по-матерински прощать ему ошибки. Каждый вечер, когда он заходил к ним в дом, измотанный и обескураженный, она, желая ему помочь, без устали изощрялась в тактичных, ненавязчивых предложениях. Но, несмотря на все старания подбодрить и поощрить его, в глазах у него стояло какое-то мертвенное выражение. Для нее это было непостижимо и страшно. Он был другой, совсем не такой, каким она привыкла его видеть. Вот если бы удалось побыть с ним наедине, возможно, ей открылась бы причина этой перемены. Такое положение стоило ей многих бессонных ночей. Она волновалась из-за Эшли, понимая, что он несчастлив и что это его состояние мешает ему стать хорошим дельцом. Вот уж форменное мучение – обе ее лесопилки находятся в руках таких бестолковых людей, как Хью и Эшли, а конкуренты уводят у нее из-под носа самых лучших заказчиков! А ведь она так потрудилась, так тщательно все спланировала на время своей беспомощности. Ах, если бы можно было вернуться к работе! Она бы не дала Эшли распускаться, и тогда бы он быстренько всему обучился. А Джонни Галлегер управлял бы второй лесопилкой, сама же она ведала бы продажей, и все стало бы на место. А Хью, если еще хочет работать на нее, пусть водит фургон, для этого он в самый раз. Правда, Галлегер производит впечатление человека не слишком чистоплотного, при всей своей смекалке, но… где взять другого? Почему, спрашивается, если человек и ловок и честен, он ни за что не желает работать у нее? Вот бы одного такого залучить вместо Хью – и уже можно было бы перестать беспокоиться, но… Томми Уэллберн хоть и скрюченный, а слывет лучшим подрядчиком в городе, деньги прямо чеканит, так люди говорят. Миссис Мерривезер и Рене теперь процветают, у них своя пекарня и кондитерская. Рене устроил там все с французским шиком, а дед Мерривезер, довольный, что вылез из своего закутка у печки, водит вместо него фургон с пирогами. У младших Симмонсов кирпичный заводик, работа идет круглые сутки, в три смены. А Келлс Уайтинг гребет денежки на своем выпрямителе волос: удумал внушать неграм, что с курчавой головой их не допустят к выборам. И у всех так, у всех толковых молодых людей, кого она знала: у врачей, адвокатов, лавочников. Апатия, охватившая их сразу после войны, прошла бесследно, все озабочены, как сколотить состояние, у каждого своих дел по горло, не до нее. Не при деле оказались только люди типа Хью… и Эшли. Вот незадача – пытаться наладить бизнес, когда ты с животом! «Хватит с меня детей, – решила Скарлетт. – Я не собираюсь уподобиться другим женщинам: что ни год, то младенец. Святые угодники, да я же на полгода должна забросить свои лесопилки, а теперь я вижу, что их нельзя оставить ни на день. Скажу Фрэнку, что больше у меня детей не будет». Конечно, Фрэнк хочет большую семью, но уж с Фрэнком она как-нибудь справится. Она определилась твердо. Это ее последний ребенок. Лесопилки гораздо важнее. Глава 42 У Скарлетт родилась девочка, лысая кроха, противная, как обезьянка без шерсти, и до смешного похожая на Фрэнка. Никто, кроме безумно счастливого отца, не мог разглядеть в ней ничего красивого, но соседи доброжелательно заявили, что все младенцы в конечном счете становятся хорошенькими. Новорожденную нарекли Эллой Лореной: Эллой в честь бабушки Эллен, а Лореной потому, что в то время это было самое популярное имя для девочек, точно так же, как имена Роберт Ли и Твердокаменный Джексон – для белых мальчиков или Авраам Линкольн и Эмансипация для негритянских ребятишек. Девочка появилась на свет в середине недели, когда Атланту охватило дикое возбуждение и в воздухе запахло катастрофой. Негра, который хвастал, что изнасиловал белую женщину, уже арестовали, но, прежде чем он успел предстать перед судом, в тюрьму нагрянул ку-клукс-клан и без лишнего шума повесил его. Клан действовал так ради спасения неизвестной пока женщины от позорища открытого суда. Отец с братом скорее застрелили бы бедняжку, чем допустили бы огласку, поэтому линчевание негра казалось горожанам разумным, точнее говоря, единственно правильным решением. Но военные власти пришли в бешенство. Им было непонятно, почему девушке нельзя публично давать показания. Солдаты принялись производить аресты направо и налево, клянясь искоренить эту тайную организацию, даже если для этого им придется посадить все мужское население Атланты. Перепуганные, угрюмые негры бормотали об отплате и поджогах. Атмосфера города пропиталась слухами о массовых репрессиях, которые янки осуществят, если не отыщут виновных, и о черном мятеже. Обыватели, заперев двери и закрыв ставни, сидели по домам. А мужчины боялись идти на работу, не желая оставить одних женщин и детей. Измученная Скарлетт, лежа в кровати, тихо благодарила Бога за то, что Эшли достаточно умен, чтобы не связываться с ку-клукс-кланом, а Фрэнк для этого слишком стар и труслив. Было ужасно лежать и думать, что янки в любую минуту могут ворваться в дом и арестовать их! Почему этим недоумкам из клана не сидится дома, зачем обязательно лезть на рожон? Возможно, никто и не насиловал ту девушку? Возможно, она просто перепугалась до смерти, а теперь из-за нее многие мужчины могут поплатиться жизнью. В этой обстановке нервного напряжения, напоминающей наблюдение за горящим бикфордовым шнуром, тянущимся к пороховой бочке, Скарлетт быстро восстановила силы. Неистощимая энергия, которая помогла ей пережить тяжелые дни в «Таре», на этот раз тоже сослужила хорошую службу, и уже через две недели после рождения Эллы Лорены она сидела в кровати и злилась на свое бездействие. А через три недели встала, заявив, что должна осмотреть лесопилки. Ее предприятия простаивали, так как Хью и Эшли опасались на весь день оставлять свои семьи. И вскоре грянул гром. Фрэнк, гордый тем, что стал отцом, собрал в кулак всю свою волю и запретил Скарлетт покидать дом, когда на улице творится невесть что. Слова мужа никак не подействовали на Скарлетт, и она отправилась бы по делам, если бы Фрэнк не поставил лошадь с повозкой на извозчичий двор, строго-настрого запретив давать ее кому-либо, кроме него. Вдобавок, пока она была прикована к кровати, Фрэнк с Мамми обшарили весь дом и нашли припрятанные ею деньги. Фрэнк положил их в банк на свое имя, так что теперь она не могла даже нанять двуколку. Скарлетт тигрицей набросилась на Фрэнка и Мамми, потом принялась их умолять и под конец проплакала все утро, как капризный ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Все ее мольбы неизменно встречали один ответ. – Успокойся, милая. Ты прямо как маленькая девочка, – говорил Фрэнк. Мамми вторила ему: – Мисс Скарлетт, перестаньте, а то у вас пропадет молоко, и тогда уж точно у крошки начнутся колики. В порыве гнева Скарлетт бросилась в дом Мелани, где дала волю чувствам, во весь голос заявив, что отправится на лесопилки пешком и люди увидят, за какого негодяя она вышла замуж, но она не позволит, чтобы с ней обращались как с капризной дурочкой. Она возьмет с собой пистолет и пристрелит любого, кто к ней приблизится. Она уже пристрелила одного и с радостью, да, с радостью пристрелит другого! Мелани, которая боялась даже высовывать нос на крыльцо, пришла в ужас от этих угроз. – О, ты не должна рисковать собой! Я умру, если с тобой что-то случится! Прошу тебя! – Я пойду! Пойду! Я должна! Мелани вгляделась в нее и увидела, что это вовсе не истерика женщины, ослабленной родами. Та же самая безрассудная, не знающая преград решимость, какую Мелани часто замечала в лице Джералда О’Хара, когда он с чем-то определился. Она крепко обняла Скарлетт и сказала: – Моя вина в том, что я не такая смелая, как ты, и все это время держала Эшли дома, хотя он должен был находиться на лесопилке. Какая же я глупая! Дорогая, я скажу Эшли, что больше ничуточки не боюсь. Я буду приходить к вам и оставаться с тобой и тетей Питти, а он сможет ходить на работу. Даже самой себе Скарлетт не могла признаться, что одному Эшли там не справиться. Она воскликнула: – Не смей так поступать! Какой от него прок на лесопилке, если он каждую минуту думает о тебе? Все такие противные! Даже дядя Питер отказывается ехать со мной! Ну и пусть! Я отправлюсь одна. Пойду пешком и где-нибудь наберу рабочих из негров! – Не смей! Не смей этого делать! С тобой может случиться что-нибудь ужасное. Говорят, в поселке на Декатурской дороге полно негров, а тебе придется проезжать совсем рядом. Дай мне подумать. Дорогая, обещай мне, что сегодня ничего не предпримешь, а я тем временем что-нибудь придумаю. Обещай, что пойдешь к себе и ляжешь. На тебе лица нет. Обещай мне. Без сил от собственной ярости и не зная, как быть, Скарлетт нехотя дала Мелани обещание и пошла домой, высокомерно отвергнув робкие попытки примирения со стороны домашних. В тот же вечер от дома Мелани отделился странный тип и заковылял по заднему двору тети Питти. Очевидно, один их тех, о ком Мамми и Дилси отзывались не иначе, как об «оборванцах, которых мисс Мелли подбирает на улице и пускает ночевать в своем подвале». В подвале дома Мелани было три комнаты; раньше там жили слуги и хранилось вино. Одну теперь занимала Дилси, через две другие проходил нескончаемый поток из несчастных оборвышей. Одна только Мелани знала, откуда они и куда направляются, и никто не ведал, где она их подбирает. Возможно, негритянки были правы, говоря, что Мелани находит их на улице. Получалось, что точно так же, как разные знаменитости или почти знаменитости стекались в ее небольшую гостиную, все обделенные судьбой находили дорогу к ее подвалу, где они могли поесть, переночевать и отправиться дальше с запасом еды на дорогу. Как правило, обитатели нижних комнат оказывались бывшими солдатами Конфедерации: они не умели ни читать, ни писать, остались без крова и семьи и бродили по стране в поисках работы. Нередко останавливались на ночь почерневшие от солнца и лишений деревенские женщины с выводками притихших, нечесаных детей: ни мужей, ни хозяйства, и теперь они вынуждены искать родственников, разбросанных войной по далеким местам. Иногда соседи возмущались присутствием едва говоривших по-английски чужаков, которых манили на Юг красивые рассказы о том, что там легко нажить целое состояние. Однажды в подполе дома Мелли спал даже республиканец. По крайней мере, Мамми уверяла, что он республиканец: она чувствовала их за милю, как лошадь чувствует гремучую змею, но никто ей не поверил, поскольку это было бы слишком даже для сердобольной Мелли. Во всяком случае, все так хотели думать. «Да, – безошибочно определила Скарлетт, сидевшая с ребенком на руках на боковом крыльце в то прохладное ноябрьское утро, – это один из побитых псов Мелани. И сильно побитых!» Мужчина сильно хромал на одну ногу, которая, как и у Бентина, была у него деревянная. Он был старый, худой и лысый, а борода такая длинная, что ее можно засунуть за пояс; на солнце его лысина сверкала грязновато-розовым. По грубому морщинистому лицу ему можно было дать за шестьдесят, но он был строен, подтянут и даже на протезе двигался ловко, как змея. Он поднялся на крыльцо и подошел к Скарлетт; еще до того, как он выдал себя гнусавым выговором и раскатистым «р», необычным для жителей равнин, она поняла, что этот человек родом из горцев. Несмотря на грязную, истрепанную одежду, в нем, как и в большинстве горцев, чувствовалась суровая молчаливая гордость, которая не допускает вольностей и не терпит глупости. Борода у него была заляпана жеваным табаком, большой кусок прессованного табака за щекой уродовал его лицо. Нос у мужчины был тонкий и с горбинкой, густые брови сходились на переносице, обильная растительность торчала из ушей, делая их похожими на рысьи, с кисточками. Одну пустую глазницу пересекал шрам, доходивший до подбородка. Второй глаз, маленький, бледный и холодный, взирал на Скарлетт не мигая и с явным неодобрением. За поясом у гостя торчал большой пистолет, а из-за голенища разбитого сапога выступала рукоятка охотничьего ножа. Он долго разглядывал Скарлетт, потом сплюнул через перила, собираясь начать разговор. В его единственном глазу она прочитала презрение, но не лично к себе, а ко всему слабому полу. – Меня послала мисс Уилкс поработать на вас, – заявил пришелец. Говорил он отрывисто, с трудом подбирая слова, как человек, отвыкший от общения. – Меня звать Арчи. – Извините, мистер Арчи, но у меня нет для вас работы.