Ретт говорил небрежно, вроде бы не придавая большого значения своим словам, но его глаза гневно сверкали. Скарлетт поспешила перенести боевые действия на территорию противника и спросила: – Почему вы так ненавидите Эшли? Мне кажется, вы ревнуете к нему. Она уже готова была прикусить язык за необдуманные слова. Ретт откинул голову и долго смеялся, заставив ее покраснеть от унижения, потом сказал: – Можете к бесчестности добавить самомнение. Вы никак не хотите отвыкнуть от роли первой красавицы графства, ведь так? Вы всегда будете считать себя самой хитрой девочкой, которая может обвести вокруг пальца любого мужчину, сохнущего от любви. – Ничего подобного! – с жаром произнесла она. – Я просто не понимаю, почему вы так сильно ненавидите Эшли, и это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. – Ну, так подумайте своей хорошенькой головкой. Это объяснение не подходит. Что до Эшли… Я не испытываю к нему ни любви, ни ненависти. В принципе мое к нему отношение можно выразить одним словом – жалость. – Жалость? – Да, с примесью презрения. А теперь можете надуться как индюк и сказать мне, что он стоит тысячи таких мошенников, как я, и что это нахальство с моей стороны – испытывать к нему жалость или презрение. Когда же вы перестанете дуться, я скажу, что я имею в виду, если вам это интересно. – Мне это ничуть не интересно. – Я все равно скажу, поскольку мне будет невыносима мысль, что вы продолжаете тешить себя приятным заблуждением насчет моей ревности. Мне жалко его по той простой причине, что он должен был умереть, а не умер. А презираю за то, что он не знает, что ему с собой делать, когда его мир исчез. Было что-то знакомое в его словах. Скарлетт смутно помнила, что нечто подобное она уже слышала, но не могла вспомнить, когда и где. Сейчас ей было не до того: гнев душил ее. – Послушать вас, так все приличные люди Юга должны лежать в земле! – А послушать их, так Эшли и ему подобные предпочли бы лежать в земле под красивыми надгробиями, на которых было бы высечено: «Здесь лежит воин Конфедерации, отдавший жизнь за страну полдневного солнца». Также можно было бы начертать: «Dulce et decorum est…» и тому подобное. – Я не понимаю. – А вы никогда и не поймете, если только вам не написать вот такими буквами и не сунуть под нос. Смерть означала бы для них конец всех мучений; не нужно было бы решать массу проблем, которые для них не имеют решения. К тому же их семьи из рода в род гордились бы ими. И я слышал, что умершие счастливы. Как по-вашему, Эшли Уилкс счастлив? – Ну да, – машинально ответила Скарлетт и остановилась, припомнив взгляд Эшли. – А Хью Элсинг или доктор Мид счастливы? Хоть немного счастливее моего или вашего отца? – Может быть, не очень счастливы, потому что лишились всех денег. – Радость моя, – рассмеялся Ретт, – дело не в потере денег. А в том, что они потеряли свой мир… мир, в котором выросли. Как рыбы на суше или кошки с крыльями. Их воспитывали, чтобы они стали определенными личностями, выполняли определенные вещи, занимали определенные ниши. И эти личности, вещи и ниши испарились, когда генерал Ли прибыл в Аппоматтокс. Ох, Скарлетт ну что за глупый вид! Чем может заняться ваш Эшли, если дом сгорел, плантация ушла за налоги, а утонченным джентльменам цена пенни за дюжину? Он может работать головой или руками? Готов поспорить, что, взяв его на лесопилку, вы потеряли массу денег. – Не потеряла! – Очень мило! Можно мне как-нибудь в воскресный вечерок, когда у вас окажется свободная минута, взглянуть на вашу бухгалтерию? – У меня всегда найдется свободная минута послать вас к черту. Как, например, сейчас. – Радость моя, я был у него в гостях, и это очень скучный тип. Мне не хотелось бы снова отправляться к нему, даже ради вас. Вы взяли мои деньги, когда они были вам очень нужны, и использовали их. У нас с вами была договоренность в отношении того, каким образом их следует использовать, и вы нарушили эту договоренность. Запомните, моя обворожительная плутовка, что придет время и вам захочется снова занять у меня. Вы захотите, чтобы я финансировал вас под невероятно низкий процент, чтобы приобрести новые лесопилки, закупить много мулов и построить салун, и вы получите их – после дождичка в четверг. – Спасибо. Когда мне потребуются деньги, я займу их в банке, – холодно сказала Скарлетт, хотя в груди у нее все бушевало. – Вот как? Попробуйте. У меня полно его акций. – У вас? – Да, я интересуюсь некоторыми честными операциями. – Есть другие банки! – Сколько угодно. Стоит мне захотеть, и вы ни черта у них не получите. Вам ничего другого не останется, как обратиться к ростовщикам. – И охотно к ним обращусь. – У вас пропадет охота, когда вы узнаете, какой процент они берут. Прелесть моя, в деловом мире за обман наказывают. Вам следовало играть со мной честно. – Интересный вы человек. Такой богатый и влиятельный, а клюете тех, кто внизу, как Эшли и я! – Не относите себя к этому классу. Вы не внизу. Вас не согнешь. Вот он согнулся и таким останется, если не найдется энергичный человек, который будет наставлять и оберегать его до конца дней. У меня нет ни малейшего желания субсидировать подобного типа. – Но мне вы не отказались помочь в трудную минуту. – Это был рассчитанный риск, моя дорогая, интересный риск. Вы спросите почему? Потому что жизнь не растоптала вас. Вы не сели на шею родственников-мужчин и не принялись оплакивать прошлое. Вы встали на ноги и, работая локтями, сумели собрать кругленькую сумму, украв для начала деньги из кошелька убитого и у Конфедерации. На вашем счету убийство, похищение чужого жениха, попытка адюльтера, ложь и всякого рода сутяжничество, которого лучше не касаться. Замечательные деяния, все без исключения. Они показывают, что вы – человек энергичный и решительный, и ради этого мне стоило рискнуть. Забавно помогать людям, которые и сами себе помочь в состоянии. Я даже без расписки ссудил бы десять тысяч этой римской матроне, миссис Мерривезер. Она начала с корзинки пирожков, а посмотрите на нее теперь! Пекарня и полдюжины рабочих, счастливый дед развозит готовую продукцию, а этот ленивый маленький креол, Рене, трудится в поте лица и вполне доволен своей судьбой. А взять этого горемыку-полчеловека Томми Уэллберна – тянет как миленький за двоих здоровяков. Или… но не буду больше, а то утомлю вас. – Вы уже утомили меня. Утомили до смерти, – холодно обронила Скарлетт, надеясь вызвать у Ретта раздражение и тем самым отвратить его от разговора об Эшли. Но он только улыбнулся мельком и, отказавшись поднять перчатку, продолжал: – Таким людям стоит помогать. Но Эшли Уилксу – увольте! Этому племени нет места в нашем перевернутом мире. Всякий раз, когда мир переворачивается, оно погибает первым. А как иначе? Они не заслуживают права на выживание, потому что не боролись, не знали, как бороться. Мир летит кувырком не в первый раз и не в последний. Подобное случалось прежде, случилось и сейчас. И когда это происходит, каждый несет потери и все находятся в равных условиях. Каждый человек начинает с нуля, ничего не имея за душой. То есть ничего, кроме практической сметки и умелых рук. Но у отдельных экземпляров, вроде Эшли, нет ни практической сметки, ни умелых рук, но, даже если б и было, у них не хватило бы мужества пустить их в ход. Вот так они и оказываются в самом низу. И по заслугам. Это закон природы, и миру без них легче. Но всегда есть горстка упорных, они пробьются и, дайте срок, снова окажутся на прежних позициях, как будто мир и не перевернулся. – Да вы же сами нуждались! Вы только что сказали, что отец оставил вас без цента в кармане! – возмутилась Скарлетт. – В таком случае вы должны бы понять Эшли и посочувствовать ему. – Я очень даже понимаю, – сказал Ретт, – но будь я проклят, если начну сочувствовать. У Эшли было куда больше шансов, чем у меня за порогом дома. По крайней мере, у него были друзья, которые приютили его, в то время как я превратился в отщепенца. И чего же добился Эшли? – И вы еще сравниваете его с собой, вы, самодовольный тип! Он не такой, как вы, и слава богу! Он не станет, как вы, марать руки, наживая деньги с помощью саквояжников и янки! Он честный и благородный! – Но не очень честный и благородный, если принимает помощь и деньги от женщины. – А что еще ему оставалось делать? – Кто я такой, чтобы ему советовать? Я только знаю, как поступил я сам, когда меня выгнали, и как действую теперь. И знаю, чего достигли другие мужчины. Мы сумели разглядеть свой шанс на руинах цивилизации, и мы максимально использовали его, одни честно, другие – не очень. Мы до сих пор используем его. Но разные там Эшли имели точно такие же шансы – и что? Они не расторопные, Скарлетт, не смекалистые, а только расторопные заслуживают выживания. Она не слушала его. В памяти воскресла сцена, замаячившая перед ней несколько минут назад, когда Ретт только начал говорить. Она вспомнила холодный ветер, гулявший по фруктовому саду, и Эшли, стоявшего у кучи кольев и глядевшего отрешенно вдаль поверх ее головы. Тогда он еще произнес… Что же он произнес? Какое-то нелепое немецкое слово, которое показалось ей ругательным, и долго рассуждал о конце света. Тогда она не поняла, что он имеет в виду, но теперь к ней пришла смутная догадка, и от этого ей стало больно и тяжело. – Вот и Эшли сказал… – Да? – Как-то в «Таре» он говорил о… о сумерках богов, о конце света и прочей ерунде. – Götterdämmerung! – В глазах Ретта отразился неподдельный интерес. – О чем еще? – О, я точно не помню. Тогда я не обратила на это внимания. Ах да… Кажется, о том, что сильные выдерживают испытание, а слабые отсеиваются. – Выходит, он все понимает. Тем хуже для него. Большая их часть не способна понять и никогда не поймет. Всю жизнь они будут удивляться, теряясь в догадках, куда же делось прежнее очарование. И будут гордо и молчаливо страдать от своей никчемности. Но он понимает. Он знает, что обречен. – Ничего подобного! Нет! Пока я дышу! Ретт спокойно посмотрел на нее; на смуглом лице не дрогнул ни один мускул. – Скарлетт, как вам удалось уговорить его переехать в Атланту и заняться лесопилкой? Он очень сопротивлялся? В воображении Скарлетт живо возникла сцена разговора с Эшли после похорон отца, но она быстро выбросила ее из головы. – Какое там сопротивление! – негодующе воскликнула она. – Когда я объяснила ему, как нуждаюсь в его помощи, потому что не могу доверять тому жулику, который управляет лесопилкой, а Фрэнк слишком занят, чтобы помогать еще и мне, ну а я… жду Эллу Лорену, он охотно согласился. – Сладки плоды материнства! Вот чем вы его взяли. Значит, вы добились чего хотели, и бедняга теперь прикован к вам обязательством, которое прочнее цепей на ваших заключенных. Желаю, чтобы у вас обоих все было хорошо. Но, как я говорил в начале нашей дискуссии, от меня вы, моя лицемерка, больше не получите ни цента на ваши недостойные леди делишки. Скарлетт помрачнела от злости и досады. Она давно хотела снова призанять у Ретта денег, чтобы купить участок в городе под склад лесоматериалов. – Обойдусь без вас! – выпалила она. – Лесопилка с Джонни Галлегером и без вольных негров принесет мне хороший доход. Еще кое-что набегает с тех денег, которые я получаю под залог имущества, да и черные несут свои доллары в лавку мужа. – Да, я слышал. Ловко вы обдираете беспомощных, неграмотных, вдов и сирот. Но если вы должны красть, то почему не у богатых и сильных? Зачем же у бедных и слабых? Со времен Робин Гуда и до наших дней грабить богачей всегда считалось исключительно благородным делом. – Потому что намного легче и безопаснее красть, как вы изволили выразиться, у бедных, – сухо ответила Скарлетт. Плечи у него затряслись от беззвучного смеха. Отсмеявшись, он заявил: – А вы продувная бестия, Скарлетт! Бестия! Странно, но это слово не оскорбило ее. «Я никакая не бестия», – сказала она себе решительно. По крайней мере, она не хотела, чтобы ее считали таковой. Ей хотелось быть благородной дамой. На миг она живо представила себе Эллен в шуршащих юбках, от которых всегда исходил тонкий аромат духов; маленькие руки без устали трудились на благо других, и люди отвечали ей любовью, уважением и нежностью. Сердце заныло, и Скарлетт устало сказала: – Если вы пытаетесь позлить меня, то напрасно стараетесь. Я знаю, что не так добросовестна, как мне следует быть. Не такая милая и приятная, какой меня воспитывали. Но, Ретт, я ничего не могу поделать с собой. Правда, не могу. А что еще мне оставалось делать? Что стало бы со мной, с Уэйдом, с «Тарой», со всеми нами, если бы я проявила мягкость, когда янки пришли в «Тару»? Я была бы… не хочу даже думать об этом. А когда Джонас Уилкерсон задумал отнять у нас дом, я что – должна была с умилением взирать на него? Где бы мы очутились сейчас? И если бы я оставалась милой глупышкой и не пилила бы Фрэнка нашими жуткими долгами… мы все… Ну да! Может быть, я бестия, но, Ретт, я не вечно буду такой. А все эти годы и, пожалуй, сейчас – что мне было делать? Как еще я должна была действовать? Мне казалось, что я сижу на веслах и стараюсь в шторм направить перегруженную лодку к берегу. У меня столько сил ушло на то, чтобы не пойти ко дну, что мне уже нет дела до других вещей… без которых я легко могла обойтись. Например, хорошие манеры и все такое. Я очень боялась, что мою лодку затопит, вот и выбрасывала за борт не самое необходимое. – Гордость, честь, искренность, добродетель и доброту, – вкрадчиво подсказал он. – Вы правы, Скарлетт. Когда лодка тонет, не до них. Однако присмотритесь к вашим друзьям. Либо они благополучно доводят свои лодки до берега, сохраняя груз, либо идут ко дну с развевающимися флагами. – Да это кучка дураков, – отрубила она. – Всему свое время. Когда у меня будет много денег, я тоже буду милой и хорошей. Тише воды, ниже травы. Тогда можно будет себе это позволить. – Позволить-то можно, но не вам. Достать выброшенный за борт груз трудно, а если и достанешь, то он будет безнадежно испорчен. Когда вы приметесь вылавливать из морской пучины добродетель, честь и доброту, боюсь, они окажутся сильно подмоченными и не лучшего качества. Ретт резко поднялся и взял свою шляпу.