Кольцо, привезенное Реттом из Англии, и в самом деле было очень большое, и Скарлетт постеснялась надевать его. Она любила броские и дорогие украшения, но теперь с беспокойством думала, что люди сочтут это кольцо вульгарным и будут правы. Центральным камнем был алмаз в четыре карата, его обрамляла россыпь изумрудов. Кольцо закрывало чуть ли не полпальца и казалось очень тяжелым. Скарлетт подозревала, что Ретт здорово потратился и, по вредности характера, специально попросил ювелира сделать так, чтобы оно бросалось в глаза. Пока Ретт не вернулся в Атланту и кольцо не оказалось на ее пальце, Скарлетт даже родных не посвящала в свои планы, а когда объявила о помолвке, город буквально взорвался бурей горчайших сплетен и слухов. После клановского дела Ретт и Скарлетт превратились в самых непопулярных горожан. Скарлетт и так уже все осуждали, еще с тех пор, как она отказалась носить траур по Чарльзу Гамильтону. Всеобщее осуждение только усиливалось вследствие ее поведения, неподобающего для женщины: она ведь взяла на себя управление лесопилками и совершенно открыто, никого не стесняясь, бывала на людях, находясь в положении. Да и мало ли что еще! А после того, как она фактически явилась причиной смерти Фрэнка и Томми и поставила под угрозу жизнь еще дюжины мужчин, неприязнь окружающих вылилась в форменный приговор. Что касается Ретта, то город его ненавидел с тех дней, когда он наживался на войне, а тесное общение с республиканцами, ясное дело, не заставило сограждан полюбить его. Как ни странно, но тот факт, что он спас от виселицы видных людей Атланты, вызвал самую жгучую ненависть у леди. То есть они, конечно, не сожалели о том, что их мужья остались живы. А возмущало их то, что их мужчины обязаны жизнью такому человеку, как Ретт, и его грязному трюку. В течение многих месяцев дамы остро переживали издевательский смех янки, говоря между собой, что, будь у Ретта хоть капля сочувствия к клану, он придумал бы что-нибудь более приличное. Они даже были уверены: он умышленно вовлек в это дело Красотку, лишь бы поставить наиболее уважаемых людей города в унизительное положение. Вот почему он не заслужил ни благодарности за спасение мужчин, ни прощения за свои прошлые грехи. Эти женщины, всегда отзывчивые на доброту, всегда готовые к сочувствию, не знавшие усталости в тяжелые минуты, были неукротимы, как фурии, перед любым ренегатом, который нарушил их неписаный свод законов. Их кодекс был очень прост: преклонение перед Конфедерацией, уважение к ветеранам, верность прежнему укладу жизни, сохранение гордости в нищете, готовность прийти на помощь другу и вечная ненависть к янки. Они непрестанно повторяли друг другу, что Скарлетт и Ретт своим безобразным поведением нарушили каждую из перечисленных заповедей. Те же мужчины, которым Ретт спас жизнь, пытались, исходя из простых приличий и чувства благодарности, утихомирить своих жен, но без особого успеха. До объявления о своей помолвке эта парочка, мягко выражаясь, не пользовалась популярностью, но люди старались хотя бы формально быть с ними вежливыми. Теперь же и эти холодные знаки внимания стали невозможны. Сообщение о помолвке прозвучало, как взрыв, внезапно и оглушительно, заставив содрогнуться весь город; даже самые выдержанные из дам заговорили открыто, что думают. Выскочить замуж, когда и года не минуло после смерти Фрэнка, смерти, в которой она сама же и повинна! И за кого! За Батлера, который содержит бордель и ведет с янки и саквояжниками всякие темные делишки! Их еще можно было терпеть по отдельности, но эта дьявольская смесь из Скарлетт и Батлера – нет, это уж слишком! Наглые и подлые, что она, что он! Их надо изгнать из города! Атланта, возможно, отнеслась бы спокойнее к этим двоим, если бы известие о помолвке не пришлось на время, когда саквояжники и иуды типа Ретта предстали перед респектабельными гражданами в совершенно отвратительном свете: именно в этот момент пала последняя цитадель сопротивления нашествию янки. Долгая кампания, начавшаяся четыре года назад, когда Шерман двинулся на юг от Долтона, в конце концов достигла своего пика, и штат Джорджия был втоптан в грязь. Прошли три года Реконструкции, и эти три года ознаменовались сплошным террором. Все уже пришли к выводу, что условия жизни стали невыносимыми, но вскоре жители Джорджии поняли, что худшее, связанное с Реконструкцией, только начинается. В течение трех лет Федеральное правительство пыталось насадить в Джорджии чуждые идеи и чуждое правление и с помощью штыков в этом значительно преуспело. Новый режим держался только на военном правлении. Штат находился под властью янки, но его население в целом противилось этому, и политические лидеры Джорджии боролись за право штата жить по собственным законам. Они твердо стояли против всяческих попыток заставить их склонить головы и принять диктат Вашингтона в качестве своего закона. Официально правительство Джорджии так и не капитулировало, ввязавшись в безнадежную борьбу, в борьбу, которую оно не могло выиграть, но хотело по крайней мере оттянуть неизбежное. Уже во многих других штатах Юга неграмотные негры заняли высокие административные посты, и в законодательных органах они также доминировали вместе с саквояжниками. Однако Джорджии, благодаря своему упрямому сопротивлению, до сих пор удавалось избежать окончательной деградации. Почти все это время главный город штата оставался под контролем белых и демократов. Правда, в присутствии янки официальные лица штата могли только протестовать и упорствовать. Их власть оставалась номинальной, но вместе с тем им удавалось проводить в правительство штата коренных жителей Джорджии. И вот теперь пал этот последний бастион. Как Джонстон с его людьми были выдавлены из Долтона в Атланту четыре года назад, так и демократы Джорджии начиная с 1865 года были вынуждены шаг за шагом сдавать свои позиции. Власть Федерального правительства над делами мятежного штата и жизнями его граждан становилась все более прочной. Происходило наращивание силы, и военные распоряжения, следовавшие одно за другим, все больше и больше ослабляли гражданское правление. Наконец, с переходом Джорджии на положение военной провинции, избирательные участки в приказном порядке открылись для негров, независимо от того, разрешали это законы штата или нет. За неделю до того, как Ретт и Скарлетт объявили о своей помолвке, были проведены выборы губернатора штата. Южные демократы своим кандидатом выдвинули генерала Джона Б. Гордона, одного из самых любимых и наиболее уважаемых граждан Джорджии. От республиканцев на этот пост баллотировался Баллок. Выборы длились три дня, вместо положенного одного. Железнодорожные составы, забитые неграми, курсировали между городами, негры голосовали на каждом избирательном участке по пути следования – и конечно, победил Баллок. Если захват Шерманом Джорджии вызвал у ее жителей чувство горечи, то окончательное поражение на законодательном фронте от саквояжников, янки и негров привело к такой резкой, жестокой боли, какой штат доселе не знал. Вся Джорджия в целом, и Атланта в частности, бурлили и негодовали. А Ретт Батлер был другом ненавистного Баллока! Скарлетт, с присущим ей безразличием ко всему, что непосредственно ее не касалось, только краем уха слышала о проведенных выборах. Ретт в них не принимал участия, и его отношения с янки не переменились. Но он оставался для всех иудой и приятелем Баллока, а это означало, что и Скарлетт становится иудой. Атланта не была расположена терпимо или снисходительно относиться к любому представителю враждебного лагеря и после объявления о помолвке припомнила жениху с невестой все их злодеяния. Скарлетт видела, что город пришел в волнение, но осознала в полной мере общественное негодование только тогда, когда миссис Мерривезер, подзуживаемая своим церковным кружком, взяла на себя смелость поговорить со Скарлетт ради ее же пользы: – В связи с тем, что твоя матушка умерла, а мисс Питти, не будучи матроной, некомпетентна… э… в подобных вопросах, я считаю своим долгом предупредить тебя, Скарлетт. Капитан Батлер не годится в мужья девушке из благовоспитанной семьи. Он… – Он спас, к вашему сведению, голову дедушки Мерривезера и вашего племянника также. Миссис Мерривезер передернулась. Не далее как час назад у нее состоялся очень неприятный разговор с дедушкой. Старик заметил, что она не слишком дорого ценит его шкуру, если не разделяет с ним чувство благодарности к Ретту Батлеру, пусть даже он иуда и мошенник. – Нет, Скарлетт, он проделал свой грязный трюк только ради того, чтобы выставить нас всех на посмешище перед янки, – продолжала миссис Мерривезер. – Мы с вами знаем, что этот человек – жулик и негодяй. Он всегда таким был, а теперь стал просто непереносим. Он не из тех людей, которых принимают в приличных домах. – Не из тех? Странно, миссис Мерривезер. Во время войны он довольно часто появлялся в вашей гостиной. Это ведь он подарил вашей дочери белый атлас на подвенечное платье, разве не так? Или моя память хромает? – Война – это другое дело. Во время войны многим приличным людям приходилось общаться с теми, кто не вполне… Все делалось ради нашего Правого Дела. Как ты можешь думать о браке с человеком, который не служил в армии и издевался над теми, кто воевал?! – Он тоже был в армии. Он прослужил восемь месяцев. Он участвовал в последней кампании, был в бою под Франклином и находился при генерале Джонстоне в момент капитуляции. – Я об этом не слышала, – недоверчиво протянула миссис Мерривезер. – Он не был ранен! – с торжеством прибавила она. – Многие уцелели. – Все, кого я знаю, были ранены. Я не знаю ни одного, кто не получил бы ранения. – В таком случае, – зло парировала Скарлетт, – вы знаете одних только дураков, которым неведомо, что от града пуль надо прятаться, как от проливного дождя. Я вам вот что скажу, миссис Мерривезер, и вы можете передать это вашим сплетницам. Я выйду замуж за капитана Батлера, и мне все равно, где он сражался, хоть на стороне янки. Когда эта почтенная дама, кипя от негодования, покинула ее дом, Скарлетт поняла, что вместо настроенного критически друга приобрела в ее лице открытого врага. Впрочем, это ее нисколько не расстроило. Что бы ни говорила и ни делала миссис Мерривезер, не могло огорчить ее. Вообще-то ей было на всех наплевать, за исключением Мамми. Скарлетт стойко перенесла обморок Питти и сумела удержать себя в руках, когда заметила, как внезапно постарел Эшли: он пожелал ей счастья, отведя глаза в сторону. Ее позабавили письма тетушки Полин и тети Юлайли, отправленные из Чарлстона: получив ужасное известие, они запретили ей выходить замуж, потому что она не только уронит свое положение в обществе, но и поставит под угрозу их репутацию. Она даже засмеялась, когда Мелани, как верная подруга, нахмурившись, сказала: – Конечно, капитан Батлер намного симпатичнее, чем это многим кажется. Он так умно и бескорыстно спас Эшли, он сражался за Конфедерацию, но… Скарлетт, ты не считаешь, что твое решение чересчур поспешно? Ей и правда было все равно, что о ней говорят. Только слова нянюшки заставили ее не на шутку рассердиться и обидеться. – Вы много чего натворили, и мисс Эллен очень бы огорчилась, если б узнала. Да и я, честно сказать, сильно огорчена. Батюшки, такого даже я не ожидала. Выскочить за этого поганца! Да, мэм! Не надо говорить мне, что он высокого роду-племени. Поганец – он и есть поганец, знатный он или не знатный. Да, мэм, мисс Скарлетт, уж я-то понимала, что вы отбили мистера Чарлза у мисс Душечки, хоть и не любили его ничуточки. И понимала, что вы лишили жениха родную сестру. Но я не проронила ни словечка! А ведь знала, что вы творите бог весть что: продавали худой лес за хороший, да еще обманывали джентльменов, торговцев лесом. И видала, как вы разъезжали перед вольными черномазыми, а чем это обернулось для мистера Фрэнка? И как вы морите голодом бедных арестантов, уж и не знаю, в чем душа у них держится. Но я все молчала, хотя мисс Эллен на небесах небось причитает: «Мамми, Мамми! Ты плохо смотришь за моим ребеночком!» Да, мэм, я все видела, но больше не буду терпеть. Не пойдете вы за этого поганца. Не пойдете, покуда я дышать не перестала. – Я выйду за кого захочу, – холодно заметила Скарлетт. – Мне кажется, что ты, Мамми, забыла свое место. – Да и время, пожалуй! А кто, кроме меня, подскажет вам, что надо делать? – Я все обдумала, Мамми, и решила, что самое лучшее для тебя – отправиться назад в «Тару». Деньги на дорогу я дам… Нянька горделиво выпрямилась и заявила: – Я вольная, мисс Скарлетт. Вы не можете мне указывать, куда ехать, ежели я не хочу. А когда я сама соберусь в «Тару», тогда и поеду. И только с вами вместе. Я не оставлю дитя мисс Эллен, и никто меня не заставит это сделать. И я не оставлю внучека мисс Эллен белому поганцу на воспитание. Я как жила тут, так и буду жить! – Я не позволю тебе оставаться в моем доме и грубо вести себя с капитаном Батлером. Я выйду за него замуж, и больше не будем говорить об этом. – Нет, будем, – медленно проговорила Мамми, и ее старые подслеповатые глаза засверкали жаждой борьбы. – Вот уж никак не думала, что все это придется говорить родной кровиночке мисс Эллен. Мисс Скарлетт, послушайте меня. Вы точь-в-точь мул в конской упряжи. Того сколько ни чисть и ни украшай новой медной уздечкой да ни запрягай в красивый экипаж, он-то все одно останется мулом. Никого он не обманет. Вот и вы как он. Одеваетесь в шелка, заимели лесопилки да магазин, деньги завелись, вот и вообразили себя породистой лошадкой, а на самом деле вы как есть мул. Но людей не обманешь. Да и этот ваш Батлер, хотя в нем есть порода, хоть он и весь такой-растакой лощеный, ровно скакун, а все одно – мул в лошадиной упряжи, под стать вам. Нянька бросила уничтожающий взгляд на свою хозяйку. Скарлетт онемела, дрожа от нанесенного ей оскорбления. – А раз вы сказали, что все одно выйдете за него, значит, вы такая ж упрямая, как ваш батюшка. Но запомните, мисс Скарлетт, что не уйду я никуда от вас. Вот буду туточки сидеть да смотреть, что у вас получится. Не дожидаясь ответа, она повернулась и вышла. Знаменитая фраза Юлия Цезаря «Меня ты увидишь под Филиппами» прозвучала бы здесь не так зловеще. Во время медового месяца в Новом Орлеане Скарлетт передала Ретту слова Мамми. К ее удивлению и негодованию, Ретт восхитился. – В жизни не слышал, чтобы судили так глубоко и сжато, – сказал он. – Мамми умна от природы. Она из тех немногих людей, чье расположение и уважение я хотел бы завоевать. Но, поскольку я мул, боюсь, мне никогда этого не добиться. Она даже отказалась от золотой монеты в десять долларов, которую я, весь в свадебной лихорадке, хотел ей подарить. Я очень мало видел таких, кто не растаял бы при виде денег. Но она посмотрела мне в глаза, поблагодарила и сказала, что она не вольноотпущенная негритянка и мои деньги ей не нужны. – Почему она так это восприняла? – кипятилась Скарлетт. – Почему все раскудахтались надо мной, как куры? Это мое личное дело, за кого мне выходить и сколько раз. Я всегда занималась только своими делами. Почему другим надо лезть мне в душу? – Сокровище мое, мир может почти все простить, но только не тем, кто занимается лишь своими делами. Что же ты визжишь, как ошпаренная? Ты часто твердила мне, что тебе все равно, как о тебе отзываются. Вот и докажи это сейчас. Сама знаешь, что тебя критиковали все кому не лень за мелкие проступки, ну а если дело коснулось чего-то серьезного, то спуску здесь не жди. Сама прекрасно знала, что, выходя замуж за такого злодея, как я, скандала не избежишь. Если бы я был плохо воспитан и беден, на меня бы не взъелись. Но богатый, процветающий злодей – конечно, это непростительно! – Ты хоть иногда можешь говорить серьезно? – Я говорю серьезно. Благочестивых всегда раздражает, если нечестивые цветут, подобно вечнозеленому лавру. Веселее, Скарлетт, разве ты не сказала мне как-то, что деньги тебе нужны главным образом для того, чтобы можно было послать всех к чертовой матери? Так вот, у тебя есть шанс. – Но больше всего мне хотелось послать тебя, – рассмеялась Скарлетт. – И сейчас тоже? – Теперь тоже хочется, но не так часто. – Так и поступай всякий раз, когда захочется, может, полегчает на душе. – Особенно не полегчает, – сказала Скарлетт и, нагнувшись, беспечно поцеловала Ретта. Его темные глаза испытующе уставились на нее, как бы стараясь отыскать скрытый смысл этих слов. Так ничего и не найдя, он только рассмеялся и сказал: – Забудь об Атланте. Забудь про старых стерв. Я привез тебя в Новый Орлеан, чтобы ты веселилась, и ты будешь у меня веселиться. Часть пятая Глава 48 Даже весной, накануне войны, она так не веселилась. Новый Орлеан оказался таким странным, пленительным местом, и Скарлетт пустилась в безудержное веселье, с каким приговоренный к пожизненному заключению преступник празднует свое нежданное освобождение. Город был отдан саквояжникам на разграбление, многие честные граждане были изгнаны из своих домов и не знали, где завтра искать еду, кресло вице-губернатора занимал негр. Но более веселого города, чем Новый Орлеан, который Ретт показал ей, она еще не видела. Люди, с которыми она встречалась, казалось, не знали, куда девать деньги, и швыряли их направо и налево. Ретт познакомил ее с другими женщинами – красивыми женщинами в ярких платьях, женщинами, у которых были мягкие руки, не знавшие черной работы, и они никогда не говорили о таких глупостях, как, например, тяжелые времена. А мужчины, которых она встречала… от них у любой женщины могла закружиться голова. Они совершенно были непохожи на мужчин Атланты! Они соперничали за право потанцевать с ней и осыпали ее самыми восторженными комплиментами – словом, она снова была царицей бала. Во взглядах этих мужчин читалось безрассудство и дерзость. И некая настороженность, поскольку они слишком долго жили рядом с опасностью и уже не могли избавиться от этого чувства. Казалось, у них нет ни прошлого, ни будущего; они вежливо уводили разговор в сторону, когда Скарлетт спрашивала, чем они занимались до своего приезда в Новый Орлеан. Она не понимала этого, ведь в Атланте каждый вновь прибывший считал своим долгом представить рекомендательные письма, с гордостью рассказать о своем доме и семье, разобраться в сложных родственных отношениях, которыми были связаны почти все жители Юга. Здесь же люди были немногословны и всегда тщательно обдумывали, что сказать. Как-то раз, когда Ретт сидел с мужчинами, а Скарлетт была в соседней комнате, она услышала смех и обрывки фраз, из которых поняла, что речь идет о какой-то Кубе и Никарагуа, о блокаде, захвате земли, пиратстве, золотой лихорадке и Уильяме Уокере, расстрелянном в Трухильо. В другой раз при ее неожиданном появлении резко оборвался разговор о судьбе партизан Квонтрилла в Канзасе, она успела только услышать два имени: Фрэнк и Джесс Джеймс. Как бы там ни было, этих мужчин отличали прекрасные манеры, они были хорошо одеты и откровенно восторгались ею, поэтому Скарлетт совершенно не волновало то, что они жили исключительно настоящим. Главное, что это были друзья Ретта, они имели большие дома и великолепный выезд; они приглашали их с Реттом на прогулки, звали на ужин и устраивали приемы в их честь. Все это ужасно нравилось Скарлетт. Ретт позабавился, когда она сказала ему об этом. – Я знал, так и будет. – Он рассмеялся. – А почему бы нет? – с подозрением, которое всегда вызывал его смех, спросила она. – Это все второй сорт, отщепенцы и мошенники. Авантюристы, аристократия из саквояжников. Все они сколотили состояния на спекуляции продуктами, как твой любящий супруг, или на сомнительных государственных контрактах и темных делишках, в которые лучше не совать нос. – Не верю. Ты меня дразнишь. Это достойнейшие люди. – Достойнейшие люди умирают с голоду, – жестко сказал Ретт. – И живут в лачугах. Я очень сомневаюсь, что меня приняли бы в этих лачугах. Видишь ли, радость моя, во время войны я проворачивал здесь кое-какие дела, а у этих господ чертовски хорошая память! Скарлетт, ты для меня источник вечного веселья. Ты всегда безошибочно выбираешь не тех людей и не те вещи. – Но они твои друзья!