– Ну да! Я люблю мошенников и плутов. Дни ранней юности я провел за картами на речном пароходе и разбираюсь в таких людях. Я вижу их насквозь. А вот у тебя, – он снова рассмеялся, – у тебя нет интуиции по отношению к людям, ты не умеешь отличать подлинное от подделки, великое от смешного. Я прихожу к выводу, что настоящими леди в твоей жизни были только твоя мать и мисс Мелли, но они, похоже, не произвели на тебя особого впечатления. – Мелли! Как так? Да у нее ни кожи ни рожи. Одета как нищенка и двух слов связать не может! – Мадам, оставьте вашу ревность при себе. Не физическая красота делает женщину истинной леди, а одежда тем более ни при чем. – Ну, это мы еще посмотрим! Погоди, Ретт Батлер, я тебе еще покажу. Теперь, когда у меня… у нас появились деньги, я стану такой леди, каких ты никогда не видел! – Я весь в предвкушении этого события, – сказал он. Гораздо больше, чем люди, с которыми она знакомилась, ей нравились платья, покупаемые Реттом. Он сам выбирал цвет, материал и покрой. Кринолины вышли из моды, и новый стиль, согласно которому юбки полагалось стягивать сзади в складки, ниспадавшие с турнюра, который украшался венками из цветов, бантами и каскадом кружев, пришелся ей очень по вкусу. Сравнивая скромные кринолины времен войны с новыми нарядами, Скарлетт не без смущения примеряла модные юбки, обтягивающие живот. А от плоских шляпок просто невозможно было оторвать глаз. Эти шляпки с колышущимися длинными перьями и развевающимися лентами больше походили на блюда, уставленные фруктами и цветами, и носили их сдвинув набекрень! (Если бы еще Ретт не был таким глупым и не сжег накладные локоны, которые она купила, чтобы увеличить пучок из волос, торчавший из-под шляпки!) А тонкое нижнее белье, сшитое монахинями! Сколько теперь у нее разных прелестных вещиц! Сорочки, ночные рубашки и нижние юбки из тончайшего льна с изящной вышивкой и мелкими-премелкими защипочками! А атласные туфли, подаренные Реттом! С каблуками не меньше трех дюймов и блестящими пряжками. А чулки, чистый шелк, целая дюжина! Было от чего с ума сойти. Не считаясь с расходами, Скарлетт приобретала подарки для семьи. Пушистый щенок сенбернара – давняя мечта Уэйда, персидский котенок для Бо, коралловый браслет для маленькой Эллы, тяжелое ожерелье из лунного камня для тети Питти, полное собрание сочинений Шекспира для Мелани и Эшли, роскошная ливрея для дяди Питера, включая шелковый кучерский цилиндр с кисточкой, отрезы материи для Дилси и кухарки, а также дорогие подарки для всех обитателей «Тары». – А что ты купила для Мамми? – спросил Ретт, глядя на груду вещей, разложенных на постели в номере отеля; щенка с котенком он отнес в гардеробную. – Ничего. Она невыносима. Почему я должна что-то ей дарить, если она обозвала нас мулами? – Птичка моя, почему ты так не любишь выслушивать правду? Обязательно нужен подарок няне. Ты разобьешь сердце бедной женщине, если ничего не подаришь, а такое золотое сердце грех разбивать. – Ей я ничего не привезу. Она не заслужила. – Тогда я сам куплю ей подарок. Я помню, что моя нянька всегда говорила, что хотела бы попасть на небо в нижней юбке из тафты, чтобы она торчала и шелестела, как крылья ангелов. Я куплю для Мамми красную тафту, и из нее получится роскошная юбка. – Она не примет ее от тебя. И скорее умрет, чем наденет. – Не сомневаюсь. Но жест я все же сделаю. Прилавки Нового Орлеана ломились от богатых товаров, и хождение с Реттом по магазинам всегда превращалось в волнующее приключение. Обед в ресторане тоже становился приключением, еще более волнующим, потому что Ретт знал, что надо заказывать и как готовить еду. Вина, ликеры и шампанское Нового Орлеана будоражили воображение Скарлетт, привыкшей к домашней наливке и к «средству от обмороков» тети Питти. Но, о господи, что за еду заказывал Ретт! Больше всего в Новом Орлеане ей, конечно, понравилась еда. Вспоминая горькие голодные дни в «Таре» и недавнее, не такое уж сытое время в Атланте, она уплетала множество вкусных блюд и не могла наесться. Суп из стручков бамии и креветки по-креольски, голуби в вине и политые сливками кальмары, запеченные в хлебной крошке, грибы и «сладкое мясо», индюшачья печенка, рыба, зажаренная в промасленной бумаге, и плоды лайма. Аппетит никогда не подводил Скарлетт; ей достаточно было вспомнить осточертевший арахис, сушеный горох и ямс «Тары», чтобы снова наброситься на креольские деликатесы. – Ты ешь так, как будто это твоя последняя тарелка, – однажды заметил Ретт. – И не надо ее выскребать, Скарлетт. Можешь не сомневаться, на кухне полно еды. Стоит только попросить официанта. Если ты не перестанешь обжираться, то станешь как кубинская матрона, и я буду вынужден развестись с тобой. В ответ Скарлетт только высовывала язык и просила принести ей еще одно пирожное с толстым слоем шоколада. Какое это удовольствие – тратить деньги, как тебе хочется, и не думать о каждом центе, который нужен для уплаты налогов и приобретения новых мулов. Какое это удовольствие – находиться в компании богатых и веселых, а не среди благородной бедноты Атланты. Какое это удовольствие – носить шуршащие парчовые платья, которые подчеркивают твою талию, заставляя мужчин любоваться открытой шеей, руками и грудью. Какое удовольствие есть, что захочется, и знать, что никто не скажет строго, что ты ведешь себя неподобающим для леди образом. Какое удовольствие пить шампанское сколько душе угодно. В первый раз, выпив слишком много шампанского, она проснулась с головной болью и смущенно припомнила, как, возвращаясь в открытом экипаже в отель по улицам Нового Орлеана, распевала «Наш голубой и славный флаг». Скарлетт в жизни не видела ни одной хоть чуточку хмельной леди, а единственную пьяную женщину, эту дрянь Красотку, она встретила в день падения Атланты. Теперь Скарлетт было стыдно смотреть в лицо Ретту, но состояние жены только позабавило его. Как бы она ни поступала, все почему-то веселило его, словно она была для него шаловливым котенком. Появляться с ним обществе – вообще одно удовольствие, потому что он был очень красив. Раньше Скарлетт особенно не задумывалась о его внешности, и в Атланте все говорили о его недостатках, а не о наружности. Но здесь, в Новом Орлеане, она не могла не заметить, как другие женщины следуют за ним взглядом и как они бывают польщены, когда он склоняется к их рукам. Осознав, что ее муж привлекает внимание многих женщин, которые, возможно, завидуют ей, Скарлетт испытала чувство удовлетворения от того, что их всегда и всюду видят вместе. «Ничего странного, – не без удовольствия сказала она себе, – мы красивая пара». Да, как и предсказывал Ретт, брак может обернуться сплошным удовольствием. Скарлетт не только получала удовольствие, но и многому училась. Ей это было в диковинку, потому что она давно для себя решила, что жизнь ее больше ничему не научит. Теперь же она чувствовала себя ребенком, который каждый день открывает что-то новое. Во-первых, Скарлетт узнала, что новый брак совершенно не похож на супружеские связи, которыми она связывала себя с Чарльзом и Фрэнком. Те уважали и боялись ее. Они искали ее благосклонности, и, если это ее устраивало, Скарлетт одаривала их. Ретт не боялся ее и, как подозревала Скарлетт, не очень уважал. Он поступал так, как ему хотелось, а если это ей не нравилось, поднимал жену на смех. Она не любила его, но, несомненно, никто так не волновал ее, как он. Самое замечательное в этом мужчине было то, что даже в минуты страсти, порой выражавшейся в жестокости, порой в раздражающей радости, он всегда умел держать себя в руках, всегда контролировал свои эмоции. «Пожалуй, это потому, что он по-настоящему меня не любит, – считала Скарлетт, вполне довольная таким положением вещей. – Не дай бог, он даст волю своим чувствам». Вместе с тем эта мысль продолжала свербить ее. Живя с Реттом, Скарлетт обнаружила в нем массу нового, хотя раньше считала, что знает его очень хорошо. Так, она узнала, что его голос может быть как у кошки, мягким и нежным, зато в другую минуту становится сухим и жестким, он мог даже пересыпать свою речь ругательствами. Он с явным откровением и удовольствием рассказывал эпизоды из своей богатой жизни, связанные с проявлением мужества, чести, добродетели и любви, а затем вдруг переключался на цинизм и скабрезности. Она знала, что мужья ничего подобного не рассказывают своим женам, но эти истории развлекали ее и взывали к чему-то грубому и земному, заложенному в ней. На короткое время он становился пылким, даже нежным любовником и тут же превращался в насмешника, в безумца, который поджигал запальный шнур к пороховой бочке ее взрывного темперамента и любовался взрывом. Она узнала, что комплименты Ретта всегда можно истолковать двояко, а к самому нежному выражению его лица следует относиться с подозрением. Фактически за те две недели, что они провели в Новом Орлеане, она узнала о нем все, за исключением того, каким же он является на самом деле. Иногда по утрам он отпускал горничную и сам приносил ей в постель завтрак, кормил ее, как маленькую девочку, а потом брал щетку и долго расчесывал ее длинные темные волосы, пока они не начинали потрескивать. Случались и такие дни, когда он внезапно срывал с нее одеяло и начинал щекотать голые пятки. Порой он с неподдельным интересом слушал, как Скарлетт рассказывает о своих деловых операциях, кивая в знак согласия и хваля за сообразительность, но в другой раз называл ее сомнительные сделки не иначе как грязными делишками, разбоем на больших дорогах и вымогательством. Он вывозил ее в театр и назойливо шептал на ухо, что Бог, вероятно, не одобрил бы подобные развлечения, а в церкви тихонько рассказывал забавные непристойности и принимался ее упрекать, почему она не смеется. Он старался развить в ней способность свободно высказываться, казаться легкомысленной и смелой. Она переняла у него привычку говорить жалящие слова и едкие фразы, научилась наслаждаться ими, распознав, какую власть они имеют над другими людьми. Но Скарлетт не обладала ни тем чувством юмора, который сглаживал его острые выпады, ни способностью насмехаться над собой, которая не изменяла ему даже тогда, когда он насмехался над другими. Ретт воскресил в ней почти забытое умение воспринимать жизнь как игру. Жизнь для Скарлетт в последние несколько лет оказалась исключительно серьезной и горькой. Он знал, как надо играть, и заражал ее своим энтузиазмом. Но он никогда не играл, как мальчик, он был мужчиной, и, что бы он ни делал, она никогда не забывала об этом. Она не могла смотреть на него сверху вниз с высоты своего женского превосходства и улыбаться, как всегда улыбаются женщины, глядя на шалости мужчин, которые остаются в душе детьми. Принимаясь на эту тему размышлять, Скарлетт немного раздражалась. Как было бы приятно почувствовать свое превосходство над Реттом! От других мужчин, которых она знала, можно было отмахнуться полупрезрительным: «Что за ребенок!» От родного отца, от Тарлтонов с их вечными розыгрышами и грубыми шутками, от маленьких Фонтейнов с их ребяческими приступами гнева, от Чарльза, Фрэнка, – да ото всех мужчин, которые ухаживали за ней во время войны, – фактически ото всех, кроме Эшли. Только Эшли и Ретт ускользали от ее понимания и не хотели ей подчиняться, потому что оба они взрослые люди и ни у того ни у другого в характере не осталось ничего мальчишеского. Ретта она не понимала, да и не особенно старалась понять его, хотя было в нем кое-что, вызывающее любопытство. В особенности озадачивал взгляд, устремленный на нее, когда она смотрела в другую сторону. Быстро обернувшись, она ловила его настороженный, жадный, выжидательный взгляд. – Почему ты так смотришь на меня? – однажды в досаде спросила она. – Как кот на мышиную нору! Выражение его лица быстро изменилось, он отделался смехом. Вскоре она забыла об этом и больше не забивала себе голову непонятными вещами и всем тем, что имело отношение к Ретту. Он был слишком непредсказуем, чтобы разбираться в нем, а жизнь – это сплошной праздник, если, конечно, не думать об Эшли. Часто думать об Эшли ей мешал Ретт. Весь день у нее не было свободной минуты, чтобы подумать об Эшли, но ночами, когда не спалось после танцев на балу или голова кружилась от шампанского, тогда Скарлетт не могла не думать о нем. Засыпая в объятиях Ретта на кровати, залитой лунным светом, она говорила себе: какой бы замечательной была жизнь, если бы это Эшли так крепко обнимал ее, если бы ее волосы лежали на лице и шее Эшли. Однажды, предаваясь таким вот мечтам, она вздохнула и повернула голову к окну; тут же сильная рука Ретта, лежащая у нее под головой, налилась свинцом, и в ночной тишине раздался его голос: – Господи, забери душу этой обманщицы в ад! Встав с кровати, он оделся и вышел из спальни, несмотря на ее испуганные возражения и вопросы. Он появился наутро, когда она завтракала в своей комнате, неопрятный, совершенно пьяный и в самом язвительном настроении, не удосужившись даже извиниться и сказать, где провел ночь. Скарлетт не стала ни о чем спрашивать и держалась с мужем холодно, как и подобает оскорбленной жене. Он не спускал с нее налитых кровью глаз, она же спокойно закончила завтракать, переоделась и отправилась по магазинам. Вернувшись в отель, Скарлетт обнаружила, что Ретта нет. Он появился только к ужину. За столом повисла гробовая тишина, и Скарлетт едва не взорвалась, но все-таки сдержалась: ведь это был их последний ужин в Новом Орлеане, и ей хотелось лангуста. Но под его пристальным взглядом еда потеряла вкус. Тем не менее она плотно поужинала и выпила не один бокал шампанского. Вероятно, поэтому ночью она проснулась от старого кошмара, вся в холодном поту и слезах. Ей приснилось, что она снова в «Таре»; «Тара» разорена и безлюдна. Мать умерла, а с ней ушла вся сила и мудрость мира. Ни к кому в целом свете нельзя обратиться и не на кого опереться. И что-то ужасное преследовало ее, и она бежала, бежала так, что сердце вот-вот выскочит из груди; бежала с плачем в густом, обволакивающем тумане и на ощупь отыскивала то безымянное спасительное место, которое должно находиться где-то в тумане, окружавшем ее. Очнувшись от кошмара, Скарлетт увидела над собой голову Ретта. Он взял ее на руки, как ребенка, и крепко прижал к груди, шепча ласковые, тихие слова. В его мускулистых руках она понемногу успокоилась и перестала плакать. – О, Ретт, я там совершенно замерзла, оголодала и страшно устала, но никак не могла это найти. Я все бежала и бежала в тумане, но никак не могла найти. – Что найти, милая? – Я не знаю. Хотела бы я знать… – Тот самый твой сон? – Да! Ретт осторожно положил ее на кровать и, пошарив в темноте, зажег свечу. В сумрачном свете на его каменном лице с жесткими чертами ничего нельзя было прочесть. Под распахнутой до пояса рубашкой была видна загорелая грудь, заросшая густыми черными волосами. Скарлетт, все еще вздрагивая от испуга, подумала, какой же он сильный, какое мощное у него тело, и прошептала: – Подержи меня, Ретт. – Милая, – нежно выдохнул он и, взяв ее на руки, сел в большое кресло. – О, Ретт, это ужасно – быть голодной. – Еще ужасней голодать во сне после ужина из семи блюд, включая огромного лангуста, – пошутил он, и его глаза мягко улыбнулись. – О, Ретт, я бежала и бежала, но никак не могла отыскать то место, к которому стремилась. Оно всегда оставалось в тумане. Я знала, если бы нашла его, то навсегда избавилась бы от страха и больше никогда не мучилась. – Ты искала человека или какую-то вещь? – Не знаю. Я никогда об этом не думала. Ретт, как по-твоему, я во сне когда-нибудь доберусь до этого места? – Нет, – ответил он, приглаживая ее разметавшиеся волосы. – Пожалуй, нет. Во сне не как в жизни. Но я думаю, что, привыкнув к спокойной, сытой и уютной жизни, ты избавишься от своего кошмара. И учти, Скарлетт, я сделаю все, чтобы создать тебе спокойную жизнь. – Ретт, ты такой славный. – Спасибо, моя царица, за крошки с вашего стола. Скарлетт, я хочу, чтобы ты, просыпаясь по утрам, говорила себе: «Я никогда больше не буду голодать, ничего не может случиться со мной, пока Ретт рядом, а правительство Соединенных Штатов – у власти». – Правительство Соединенных Штатов? – переспросила она, испуганно подняв к нему заплаканное лицо. – Деньги бывших конфедератов теперь работают на честное дело. Большую часть я вложил в государственные ценные бумаги. – Чтоб я провалилась! – воскликнула Скарлетт, забыв о пережитом кошмаре. – Ты хочешь сказать, что ссужал деньги янки? – Под хороший процент! – Черт с ним, с процентом! Ты должен эти бумаги немедленно продать. Что за идея – давать янки свои деньги? – А что мне с ними делать? – спросил он, улыбаясь и радуясь тому, что страх ее пропал. – Ну… хотя бы купить недвижимость на Пяти Углах. С твоими деньгами можно купить всю эту площадь. – Спасибо, но площадь мне ни к чему. Теперь, когда в Джорджии правительство саквояжников, ни в чем нельзя быть уверенным. У меня нет ни малейшего доверия к этим хищникам, слетевшимся в Джорджию с севера, юга, запада и востока. Я стараюсь, как ты видишь, ладить с ними, что, собственного говоря, и должен делать настоящий иуда, но доверять им не намерен. Притом я не вкладываю деньги в недвижимость. Я предпочитаю ценные бумаги. Их можно спрятать. А недвижимость спрятать не так-то легко. – Ты думаешь… – начала она, побледнев при мысли, что может случиться с ее лесопилками и магазином. – Я не знаю. Не надо так пугаться, Скарлетт. Наш очаровательный новый губернатор – мой большой друг. Просто сейчас очень смутное время, и я не хочу, чтобы значительная часть моих денег была вложена в недвижимость. Ретт пересадил жену на колени, наклонился к столу, взял сигару и закурил. Она сидела, болтая голыми ногами, и наблюдала, как играют его мускулы, совершенно позабыв о своем страхе. – Кстати, о недвижимости, Скарлетт, – продолжал он. – Я хочу построить новый дом. Ты могла заставить Фрэнка жить в доме мисс Питти, но меня не заставишь. Мне кажется, я не смог бы выдержать ее болтовню целый день, и к тому же дядя Питер скорее убьет меня, чем разрешит жить под крышей священного дома Гамильтонов. Мисс Питти могла бы предложить мисс Индии Уилкс пожить с ней, дабы отпугивать привидения. Когда мы вернемся в Атланту, то поселимся в отеле «Националь», в номере для новобрачных и будем там жить, пока не отстроят наш дом. Перед отъездом из Атланты я прикупил большой участок на Персиковой улице, неподалеку от дома Лейденов. Ты знаешь это место? – О, Ретт, как это мило! Я очень хочу, чтобы у меня был собственный дом. По-настоящему большой. – Ну, наконец-то мы в чем-то сошлись. Как насчет белого оштукатуренного дома с ажурной чугунной оградой? В таких здесь живут потомки французских и испанских поселенцев. Креольский стиль. – О нет, Ретт. Только не эти старомодные новоорлеанские дома. Я знаю, чего мне хочется. Это самый последний шик. Такой дом я видела на картинке… сейчас вспомню… в «Харперс уикли». Точно как швейцарский чейлет[10]. – Швейцарский… что? – Чейлет.