Ретт был совершенно прав, когда сказал, что «старая гвардия» не сдается. Он понимал, как мало значат несколько нанесенных ему визитов и что за ними кроется. Первыми явились родственники тех, кто участвовал в том злополучном набеге: отдали долг вежливости – и дело с концом, можно больше не приходить. И к себе Батлера они, конечно, не приглашали. Ретт также заметил, что они вообще не заглянули бы к ним, если бы не опасались гнева Мелани. Почему он так решил, Скарлетт не поняла, но с презрением отвергла слова мужа. Каким образом Мелани могла повлиять на миссис Элсинг и миссис Мерривезер? Они практически перестали появляться у них, но это мало ее волновало; на их отсутствие она вообще не обратила внимания, потому что ее апартаменты всегда были забиты людьми другого сорта. Старожилы Атланты называли их «новыми людьми», хотя нередко прибегали к менее вежливым выражениям. В отеле «Националь» останавливались те, кто, подобно Ретту и Скарлетт, ожидали, когда построят их дома. Это были богатые, веселые люди, неотличимые от друзей Ретта из Нового Орлеана; одевались они элегантно, сорили деньгами и предпочитали помалкивать о своем прошлом. Все они принадлежали к республиканцам, а в Атланте оказались «по делам, связанным с управлением штатом». В чем заключалось это управление, Скарлетт не знала и не хотела знать. Ретт мог бы точно сказать ей, что это за дела. Эти люди походили на гиен в ожидании скорой смерти животного. Они издали учуяли запах тлена и ринулись к добыче, чтобы насытиться мясом. Правительство Джорджии, выбранное коренными ее жителями, было мертво, штат находился в беспомощном состоянии, и авантюристы разных мастей слетелись отовсюду. Жены перевертышей и саквояжников из числа друзей Ретта толпами валили к Скарлетт, равно как и «новые люди», которым она продавала лес для возведения домов. Ретт как-то ей заметил, что выгодных заказчиков нельзя не принимать у себя, и Скарлетт нашла себе очень приятную компанию. Они были прекрасно одеты и никогда не говорили ни о войне, ни о тяжелых временах; как правило, их разговоры вертелись вокруг моды, скандалов и виста. Скарлетт, никогда раньше не игравшая в карты, охотно приобщилась к висту и за короткое время научилась хорошо играть. Теперь у нее в номере регулярно собирались любители виста. Правда, частенько ей бывало не до карт, поскольку приходилось следить за строительством собственного дома. Ей хотелось отстраниться от светских обязанностей до тех пор, пока не будет готов ее дом, и она, хозяйка самого большого в Атланте особняка, будет удивлять гостей самыми утонченными приемами и зваными вечерами. Целыми днями она с замиранием сердца следила за тем, как поднимаются стены из красного камня, возвышаясь над всеми домами Персиковой улицы. Забыв о магазине и лесопилках, она часами пропадала на стройке – спорила с плотниками, ругала каменщиков, торопила подрядчика. По мере того как возводились стены, Скарлетт с удовлетворением отмечала, что более просторного и красивого дома в городе ни у кого нет и не будет. Своей величавостью он затмит даже расположенный рядом дом Джеймса, который был только что приобретен для официальной резиденции губернатора Баллока. Ажурный орнамент перил и карниза губернаторского особняка померк перед изящными завитками, украшавшими дом Скарлетт. В том особняке было помещение для танцев, но разве его можно сравнить с огромной залой, занимавшей весь третий этаж дома Скарлетт. В сущности, ее дом скорее походил на дворец. По числу куполов, башен и башенок, балконов, громоотводов и витражей он превосходил любое из городских зданий. Веранда окаймляла весь дом, и к ней вели четыре лестничных марша, расположенные по четырем стенам. На просторном дворе с аккуратно подстриженным газоном тут и там стояли простые чугунные скамьи, летняя беседка, названная в соответствии с модой «бельведером», которая, как уверяла Скарлетт, была выполнена в чисто готическом стиле, и две большие чугунные статуи – оленя и английского дога ростом с шотландского пони. Для Уэйда и Эллы, несколько робевших от огромного великолепного дома, погруженного по последнему крику моды в полумрак, эти два зверя были настоящей отрадой. Интерьер дома тоже был выполнен так, как того желала Скарлетт: толстые красные ковры на полу, бархатные портьеры и новомодная лакированная мебель черного ореха, сплошь украшенная резьбой и обитая такой гладкой, блестящей тканью, что дамы садились с опаской – как бы не соскользнуть на пол. Всюду висели зеркала в золоченых рамах, стояли высокие трюмо; их обилие, как мимоходом заметил Ретт, не уступало заведению Красотки Уотлинг. Между окнами висели гравюры в массивных рамах, некоторые достигали восьми футов высоты – Скарлетт специально заказала их в Нью-Йорке. В доме были высокие потолки, стены оклеены дорогими темными обоями, окна обрамляли темно-вишневые портьеры, не позволявшие солнечному свету проникать внутрь. В общем и целом дом призван был производить неизгладимое впечатление на любого, и Скарлетт, ступая по мягким коврам и утопая в перинах, лежащих на необъятных кроватях, была очень довольна, против воли вспоминая холодный пол и набитые соломой тюфяки «Тары». Новый дом с его элегантной обстановкой казался ей самым замечательным на свете. Пусть Ретт называет его кошмарным – ей он нравится, и точка! – Теперь всякий без лишних слов поймет, что этот дом выстроен на деньги, добытые нечестным путем, – сказал Ретт. – Знаешь, Скарлетт, грязные деньги еще никому не приносили счастья, и наш дом лишь подтверждает эту аксиому. Только спекулянт мог его отгрохать. Но Скарлетт, переполненная гордостью, счастьем и планами приема гостей, которые станут их посещать, как только они с Реттом немного обживутся, игриво ущипнула мужа за ухо и сказала: – Ерунда! Что ты несешь! Она уже давно поняла, что Ретта хлебом не корми, а дай сбить с нее спесь и испортить настроение, поэтому лучше с ним не спорить. Если воспринимать его серьезно, то ссоры просто неизбежны, и Скарлетт предпочитала не обмениваться с ним колкостями, заранее зная, что он одержит верх. Она вообще почти не слушала мужа, а если все-таки приходилось ему отвечать, то как-то отшучивалась. По крайней мере, старалась так поступать. Их отношения во время медового месяца и житья в отеле оставались безоблачными. Но стоило им переехать в новый дом и вокруг Скарлетт начали собираться ее новые друзья, как все изменилось. Последовали вспышки, горячие, но, правда, краткие, так как долго ругаться с Реттом было невозможно. На него не действовали запальчивые слова Скарлетт; он спокойно их выслушивал, а потом отвечал неожиданной колкостью. Первой всегда начинала она, но не он. Ретт откровенно говорил, что думает о ней, о ее поступках, ее новом доме и ее новых друзьях. И отдельные его высказывания Скарлетт уже никак не могла пропустить мимо ушей или обратить в шутку. К примеру, решив сменить название магазина Кеннеди на что-нибудь более представительное, Скарлетт попросила Ретта подумать над этим. Ей хотелось, чтобы в названии обязательно фигурировало слово emporium – торговый центр. Ретт предложил Caveat emptorium, заверив жену, что эта надпись на фасаде магазина как нельзя лучше будет отображать качество продаваемых в нем товаров. Название показалось Скарлетт впечатляющим, она даже заказала новую вывеску, но тут Эшли Уилкс смущенно ей объяснил, что сия латинская надпись значит «За качество не отвечаем». А Ретт долго хохотал, глядя, как она психует. Скарлетт также раздражало его отношение к Мамми. Старая негритянка как считала Ретта мулом в лошадиной упряжке, так и продолжала считать. Она была с ним вежлива, но холодна, всегда обращалась к нему не иначе как «капитан Батлер» и никогда как «мистер Ретт». Она даже не удостоила его намека на книксен, когда он преподнес ей красную нижнюю юбку, и ни разу ее не надела. Эллу и Уэйда она старалась держать от него подальше, хотя мальчик обожал дядю Ретта и тот искренне любил его. Однако вместо того, чтобы уволить старуху или хотя бы пристрожить, он обходился с ней в высшей степени почтительно – не то что с дамами того круга, где Скарлетт завела себе новых знакомых. Даже к жене он не относился так учтиво. Ретт неизменно спрашивал разрешения у Мамми, если хотел покатать Уэйда, и без ее совета не покупал куклы для Эллы. Тем не менее Мамми была с ним только что не груба. Скарлетт считала, что муж должен вести себя с нянькой строго, поскольку он глава дома, но Ретт только говорил со смехом, что истинной главой их дома является Мамми. Однажды Скарлетт совершенно вышла из себя: он хладнокровно заметил, что ему будет очень жаль ее через несколько лет, когда власть в Джорджии снова перейдет от республиканцев к демократам. – Когда губернатором изберут демократа и демократы составят большинство в законодательном собрании, всех твоих вульгарных друзей из числа республиканцев как ветром сдует, они будут прислуживать в барах и убирать нечистоты, там им и место. А ты окажешься у разбитого корыта, без друзей-республиканцев и без друзей-демократов. Как тут не задуматься о будущем… Скарлетт посмеялась, имея на это полное основание, потому что Баллок прочно сидел в губернаторском кресле, двадцать семь негров заправляли в законодательном собрании, а тысячи демократов Джорджии были лишены права голоса. – Демократы уже никогда не вернутся. Они только раздражают янки и этим все дальше и дальше отодвигают свое возвращение. Они способны только на болтовню да ночные вылазки ку-клукс-клана. – Они обязательно вернутся. Я знаю южан. Я знаю жителей Джорджии. Это крепкие и упрямые люди. Если им придется воевать за свое возвращение, значит, будет новая война. Если нужно будет скупать голоса негров, как это делали янки, они примутся их скупать. Если по примеру янки в списки избирателей надо будет внести десять тысяч умерших, то проголосует каждый труп на кладбищах Джорджии. Дела у нашего доброго друга Руфуса Баллока идут не лучшим образом, Джорджию уже тошнит от него, скоро вообще вырвет. – Ретт, не употребляй вульгарных слов! – воскликнула Скарлетт. – Ты говоришь так, словно я не рада была бы возвращению демократов! Сам знаешь, что это не так! Я была бы очень рада, если бы они вернулись. Ты думаешь, мне нравится смотреть на солдат, которые шатаются вокруг и напоминают мне о… ты думаешь, мне нравится… Я тоже родилась в Джорджии! Я хотела бы, чтобы демократы вернулись. Но они не вернутся никогда. А если и вернутся, разве это может как-то отразиться на моих друзьях? При таких-то деньгах! – Если они сумеют сохранить свои деньги. Но я сомневаюсь, чтобы кто-то из них продержался больше пяти лет, учитывая, как бездумно они их транжирят. Дешево досталось – легко потерялось. Их деньги ничего путного им не принесут. Как мои – тебе. Ты ведь так и не стала лошадкой, мой хорошенький мул? Вот эти слова и довели Скарлетт до белого каления. Вспыхнувшая ссора продолжалась несколько дней. На пятый день, видя, что Скарлетт продолжает злиться и всем своим видом требует извинений, Ретт отправился в Новый Орлеан, прихватив с собой Уэйда, несмотря на протесты Мамми, и оставался там, пока не улеглось раздражение жены. Скарлетт еще долго терзалась тем, что не сумела поставить мужа на место. Когда же он вернулся из Нового Орлеана, совершенно спокойный и безукоризненно вежливый, Скарлетт решила проглотить обиду и подумать о случившемся как-нибудь потом. Ей теперь ничем не хотелось омрачать себе жизнь. Она хотела быть счастливой, голова была занята устройством первого званого вечера в новом доме. Прием должен получиться грандиозный: раскидистые пальмы, большой оркестр, открытые террасы и закуски, от которых у нее заранее текли слюнки. Она собиралась пригласить всех, кого знала в Атланте, всех старых и новых очаровательных друзей, с которыми ее свела судьба после свадебного путешествия. В предвкушении званого вечера возбужденная Скарлетт почти не обращала внимания на шуточки Ретта, потому что давно не была в таком приподнятом настроении. Как хорошо – о господи – как хорошо быть богатой! Устраивать вечеринки и не думать, во что они обойдутся! Приобретать самую дорогую мебель, платья и продукты, не заботясь о счетах! Как приятно выписывать чеки на приличные суммы тете Полин и тете Юлайлии в Чарлстон и Уиллу – в «Тару». Это только завистливые дураки могут утверждать, что не в деньгах счастье! И Ретт совершенно не прав, говоря, что деньги ее ничуть не изменили. Скарлетт разослала приглашения всем своим друзьям и знакомым, старым и новым, даже тем, кто ей не нравился. Она не исключила даже миссис Мерривезер, которая держалась совершенно возмутительно, когда пришла к ним с визитом в «Националь», и миссис Элсинг, которая относилась к ней более чем прохладно. Она пригласила также миссис Мид и миссис Уайтинг, хоть они и не любили ее; зато как здорово знать, что они окажутся в неловком положении по той простой причине, что у них нет платьев, приличествующих великосветскому приему. Новоселье Скарлетт (или выражаясь по-модному, «толкучка», и нечто среднее между вечеринкой, приемом и балом) затмило все, что Атланта когда-либо видела. В тот вечер дом и все веранды были полны гостей, которые пили ее пунш из шампанского, ели ее пирожки и устрицы под белым соусом и танцевали под музыку оркестра, надежно укрытого за пальмами и фикусами. Из «старой гвардии», по выражению Ретта, никто не присутствовал, за исключением Мелани и Эшли, тети Питти и дяди Генри, доктора и миссис Мид, а также деда Мерривезера. Многие из «старой гвардии» пусть с неохотой, но все же решили пойти на «толкучку». Одни из уважения к Скарлетт, другие сочли, что надо отдать долг вежливости Ретту за спасение свое и близких. Однако за два дня до намеченного события по городу прошел слух, что на новоселье приглашен губернатор Баллок. «Старая гвардия» тут же выказала неприятие ворохом открыток, в которых выражалось сожаление по поводу невозможности принять любезное приглашение Скарлетт. Но и те немногочисленные старые друзья, которые все же пришли, поспешили смущенно, но тем не менее решительно откланяться, как только нога губернатора ступила в чудо-дом. Скарлетт была до того поражена и возмущена их демаршем, что настроение ее было испорчено до конца вечера. Она так старалась устроить все элегантно! Сколько сил отдано было этой «толкучке», так хотела, чтобы по достоинству оценили ее старания! А пришло совсем мало старых друзей, еще меньше новых и ни одного из прежних недругов. Проводив на рассвете последнего гостя, она готова была рвать и метать и сдерживалась из опасения, что Ретт снова примется скалить зубы, боялась, что в его черных с хитринкой глазах прочтет молчаливый укор: «А ведь я тебя предупреждал!» Не оставалось ничего иного, как подавить в себе ярость и сделать хорошую мину при плохой игре. Только следующим утром у Мелани она осмелилась выложить все, что накипело у нее на душе: – Ты оскорбила меня, Мелани Уилкс. Ты заставила Эшли и других оскорбить меня! Ты прекрасно знала, что никто не отправился бы домой так рано, если бы тебе не вздумалось потащить всех за собой. О, я все видела! Как только я хотела представить тебе губернатора Баллока, ты сбежала, точно трусливая зайчиха! – Я не думала, даже не могла предполагать, что он будет присутствовать, – огорченно заметила Мелани. – Хотя все и говорили… – Все? Значит, все судачили обо мне и перемывали мне косточки, ну-ка признавайся! – в ярости вскричала Скарлетт. – Ты хочешь сказать, что, если бы знала о приглашении губернатора, тоже бы не пришла? – Да, дорогая, – тихо произнесла Мелани, опустив глаза, – я тоже бы не пришла. – Черт возьми! Значит, ты смогла бы плюнуть мне в душу вместе со всеми? – О господи! – взмолилась Мелани. – Я не хотела причинить тебе боль. Ты мне как родная сестра, милая моя, ты вдова моего Чарли, и я… Она робко коснулась руки Скарлетт, но та резко освободилась, сожалея, что не может наорать на нее, как это делал Джералд, бывая в сердцах. Мелани спокойно выдержала взгляд злых зеленых глаз разгневанной Скарлетт и, расправив худенькие плечи с достоинством, которое странно контрастировало с ее детским лицом и хрупкой фигурой, продолжала: – Извини, моя дорогая, что обидела тебя, но я не могу разговаривать ни с губернатором, ни с кем-либо из этих республиканцев или перевертышей. Я не стану с ними разговаривать ни в твоем доме, ни в чьем-либо другом. Ни за что, пусть даже это может показаться… может показаться… – Мелани запнулась, подбирая наиболее сильное выражение, – грубостью с моей стороны. – Ты осуждаешь моих друзей? – Нет, милая. Но это твои друзья, а не мои. – Так ты осуждаешь меня за то, что в моем доме оказался губернатор? Загнанная в угол Мелани стойко выдержала взгляд Скарлетт. – Дорогая, то, что ты делаешь, делаешь с полным правом на это. Я люблю тебя, доверяю тебе, и не мне тебя судить. И я никому не позволю осуждать тебя в моем присутствии. О, Скарлетт… – Внезапно Мелани заговорила взволнованно, и в ее тихом голосе зазвучала жгучая ненависть: – Неужели ты можешь забыть, что эти люди сделали с нами? Ты можешь забыть смерть Чарли и потерянное на войне здоровье Эшли? А спаленные «Двенадцать дубов»? Нет, Скарлетт, ты никогда не забудешь того ужасного солдата со шкатулкой твоей матери, которого ты застрелила своей рукой! Ты никогда не забудешь, что люди Шермана сделали с «Тарой». Как они украли даже наше белье, пытались сжечь усадьбу и едва не забрали саблю моего отца! И этих людей, которые грабили, пытали и заставляли нас голодать, ты, Скарлетт, пригласила к себе! Тех самых людей, которые поставили черных над нами, которые грабят нас и запрещают голосовать нашим мужчинам! И я не могу забыть. Я никогда не забуду и не позволю забыть моему Бо, научу ненавидеть этих людей моих внуков, моих правнуков, если Господь позволит мне до них дожить! Скарлетт, как ты можешь забыть?.. Мелани замолчала, переводя дыхание, и Скарлетт испуганно уставилась на нее. Пораженная дрожащим, но яростным голосом Мелани, она забыла о своем гневе. – По-твоему, я дура? – нетерпеливо спросила она. – Конечно, я все помню! Но это в прошлом, Мелли. Теперь настал подходящий момент, и я, как могу, стараюсь им воспользоваться. Губернатор Баллок и кое-кто из приличных республиканцев могут оказать нам помощь, если мы сумеем найти с ними общий язык. – Приличных республиканцев не существует, – решительно возразила Мелани. – Мне не нужна их помощь! И я не собираюсь пользоваться моментом, если этот момент исходит от янки. – Боже всевышний, Мелани, зачем же так злиться? – Ах, что я говорю! – пылко продолжала Мелани, и на ее лице отразилось раскаяние. – Скарлетт, я не хотела оскорбить твои чувства и не собиралась осуждать тебя. Каждый думает по-своему, конечно же каждый имеет право на собственное мнение. Да, дорогая, я люблю тебя, ты и сама знаешь, и ничто не заставит меня изменить отношение к тебе. И ты любишь меня по-прежнему, разве не так? Я не пробудила в тебе ненависть, правда? Скарлетт, я не переживу, если между нами что-то встанет, мы столько вдвоем вынесли! Скажи, что все в порядке. – Мелли, да ты устроила бурю в стакане, – пробурчала Скарлетт, но тем не менее не убрала руку Мелани, легшую на ее талию. – Значит, у нас все в порядке, – обрадовалась Мелани и тихо добавила: – Я хочу, милая, чтобы мы, как раньше, ходили друг к другу в гости. Только в следующий раз предупреди меня, в какие дни будешь ждать перевертышей с республиканцами, и я просто останусь дома. – Мне совершенно безразлично, придешь ты ко мне или нет, – сухо сказала Скарлетт, тщеславие которой было уязвлено, и, взяв шляпу, чтобы идти домой, с удовлетворением отметила, как огорчилась Мелани. В последовавшие после ее первого приема недели Скарлетт трудно было сохранять полное безразличие к общественному мнению. Когда у нее перестали появляться старые друзья, кроме Мелани с Питти и дяди Генри с Эшли, и ей больше не присылали карточек с приглашениями на их скромные приемы, она искренне удивилась и огорчилась. Разве не она первая попыталась «зарыть топор войны», чтобы показать всем, что не держит зла на тех, кто злословил за ее спиной? Конечно же, им известно, что губернатор Баллок нравится ей не больше, чем им, но она вынуждена быть с ним любезной. Вот идиоты! Если бы все хорошо относились к республиканцам, Джорджия давно выпуталась бы из сложного положения, в котором оказалась. Скарлетт не поняла, что тогда одним махом оборвала ту тонкую ниточку, которая связывала ее с прошлым, со старыми друзьями. Даже авторитет Мелани не помог бы связать эту нить между ними. Мелани, недоумевая, мучаясь, храня верность Скарлетт, и не пыталась ничего исправить. Да и пожелай Скарлетт наладить прежние отношения, вернуть старых друзей, теперь это было невозможно. Город обратил к ней каменное, высеченное из гранита лицо. Ненависть, питаемая к режиму Баллока, распространилась теперь и на Скарлетт. В этой ненависти было мало неистовой страсти, зато в избытке присутствовала холодная непримиримость. Скарлетт связала судьбу с врагом, а потому, невзирая на происхождение и семейные связи, перешла в категорию ренегатов, сторонников негров, предателей, республиканцев и перевертышей. После непродолжительной хандры Скарлетт почувствовала, что ее напускное безразличие перешло в безразличие истинное. Она никогда не задумывалась над превратностями поведения людей и не умела подолгу унывать, если что-то не получалось. Вскоре ее уже не беспокоило, что говорят о ней Мерривезеры, Миды, Элсинги, Уайтинги, Боннелы и им подобные. К ней заходила Мелани и приводила с собой Эшли, а Эшли для нее был важнее всего на свете. В Атланте найдется немало людей, которые с большой охотой откликнутся на ее приглашение, а с ними гораздо приятнее проводить время, чем с этими узколобыми старыми дурами. Стоит ей только захотеть, как ее дом наполнится гостями, приятными и интересными собеседниками, не то что эти чопорные старухи пуританки, вечно ее осуждающие. В Атланте эти люди были новичками. Одни были знакомыми Ретта, другие участвовали вместе с ним в тех таинственных операциях, о которых он говорил: «делишки, моя крошка». К третьим относились супружеские пары, с которыми Скарлетт познакомилась, когда жила в отеле, а четвертые принадлежали к окружению губернатора Баллока. Общество, в котором теперь вращалась Скарлетт, было весьма разномастным. Здесь можно было встретить чету Гелерт, успевших пожить в дюжине других штатов и, очевидно, бежавших оттуда всякий раз, когда раскрывались их махинации; неких Каннингтонов, немало нажившихся на сотрудничестве с Бюро вольных людей в каком-то отдаленном штате за счет неграмотных негров, которых обязаны были материально поддерживать; Дилов, которые продавали обувь на картонной подметке правительству конфедератов, а потому последний год войны вынуждены были провести в Европе; Хандонов, за которыми охотилась полиция многих городов, но которым тем не менее часто перепадали выгодные контракты в нескольких штатах; Караханов, которые начали свой бизнес в игорном доме, а теперь играли по-крупному на деньги штата, сооружая несуществующую железную дорогу; Флэгерти, которые в 1861 году покупали соль по центу за фунт и сколотили целое состояние, когда она дошла до пятидесяти центов в 1863 году, а также Бартов, которые держали самый крупный публичный дом в Северной метрополии во время войны, а последнее время стали вхожи в высшие круги саквояжников. Такие персонажи окружали теперь Скарлетт, но среди гостей на ее приемах были и люди воспитанные, утонченные, многие хорошего происхождения. Помимо элиты саквояжников, бывали и приехавшие в Атланту с Севера состоятельные люди, которых влекла деловая активность, связанная с бурным строительством и расширением города. Богатые семьи янки отправляли своих сыновей на Юг для освоения новых земель, а офицеры из числа янки, выходя в отставку, поселялись в городе, захваченном ими с таким трудом. Незнакомые люди в незнакомом городе поначалу охотно отзывались на приглашение посетить роскошный дом богатой и гостеприимной миссис Батлер, но вскоре их ряды стали таять. Этим благовоспитанным людям достаточно было короткого знакомства с саквояжниками, чтобы начать сторониться их, как сторонились коренные жители Джорджии. Многие из них становились демократами и в большей степени южанами, чем сами жители Юга. На балах и торжественных приемах у Скарлетт также можно было встретить и тех, кому в другие дома путь был заказан. Эти люди предпочли бы тихие гостиные «старой гвардии», но «старая гвардия» не желала иметь ничего общего с сельскими учительницами, которые поехали на Юг, горя желанием заняться духовным воспитанием негров, не терпела она и иуд, которые раньше были честными демократами, но после капитуляции переметнулись к республиканцам. Трудно было сказать, какой класс больше ненавидело исконное гражданское население: непрактичных учителей-янки или иуд, хотя чаша весов, пожалуй, склонялась в сторону последних. От учительствующих дам еще можно было отмахнуться: «Чего вы хотите от янки, любящих черномазых? Конечно, они считают черномазых ровней себе!» Но тем жителям Джорджии, которые перешли к республиканцам из корыстных соображений, оправданий не было и не могло быть. «Мы пережили голод. И вы тоже могли бы пережить его», – рассуждала «старая гвардия». Многие солдаты из бывших конфедератов, видя панический страх на лицах сослуживцев, обеспокоенных судьбой своих семей, более терпимо относились к бывшим товарищам по оружию, которые встали под другие знамена ради куска хлеба. Но только не женщины «старой гвардии»; они остались непримиримы и несгибаемы, являя собой большую силу позади социального трона. В эти дни «безнадежное дело» стало им еще дороже, чем в момент наивысшего торжества. Теперь его возвели в культ. В нем все было свято: могилы мужчин, павших за него, поля битв, изорванные знамена, скрещенные сабли, висящие в холлах, пожелтевшие письма с фронта, ветераны. Эти женщины не оказывали помощь, не выражали сочувствие и не предоставляли жилище тем, кто совсем недавно был их врагом, поэтому Скарлетт причислили к вражескому лагерю. Разномастное общество, сплотившееся под давлением острых требований политической ситуации, объединяло одно – деньги. Поскольку у большинства этих людей за всю довоенную жизнь в кармане не водилось больше двадцати пяти долларов, теперь они ударились в мотовство, которого Атланта еще не видывала. C приходом к власти республиканцев город погрузился в эпоху расточительства и демонстрации своего богатства, маскируя лишь внешними атрибутами утонченности порок и вульгарность. Никогда прежде пропасть между очень богатыми и очень бедными не была такой широкой. Те, кто вознесся наверх, не собирались заботиться об оказавшихся внизу, исключая, конечно, негров. Те просто обязаны были получить все самое лучшее. Лучшие школы и жилье, лучшую одежду и развлечения; кто, как не они, представлял собой политическую силу, поэтому голос каждого негра был на учете. До обнищалых жителей Атланты, которые от голода замертво падали на улицах города, нуворишам-республиканцам не было никакого дела. Волна этой вульгарности вознесла Скарлетт на самую вершину. В ослепительных нарядах, приобретенных на неиссякающие деньги Ретта, она была необыкновенно хороша. Наступившая эпоха как нельзя лучше устраивала ее – эпоха грубая, крикливая, не в меру броская. Разодетые женщины, дома, ломящиеся от мебели, избытка драгоценностей, множество лошадей, изобилие еды и море виски… Задумываясь в редкие минуты о том образе жизни, который ведет, Скарлетт видела, что ни одна из ее новых знакомых не подходила под понятие «леди», определенное строгими стандартами Эллен. Она и сама нередко нарушала стандарты матери с того далекого дня, когда в гостиной «Тары» приняла решение стать любовницей Ретта, поэтому и в последнее время не терзалась угрызениями совести.