Скарлетт сказала это наобум, не зная доподлинно, действительно ли это заведение принадлежит Ретту. Словно прочитав ее мысли, он расхохотался и сказал: – Спасибо за предложение. При всем желании Ретт не мог бы выбрать более неподходящее время для возвращения себе респектабельности. Ни раньше, ни впоследствии слова «республиканец» и «перевертыш» не вызывали столько ненависти, как в эти дни, когда коррупция в стане саквояжников достигла апогея. И после подписания капитуляция имя Ретта было неразрывно связано с янки, республиканцами и перевертышами. В 1866 году жители Атланты в бессильной ярости считали, что не может быть ничего хуже жестокого военного правления, под игом которого они оказались, но теперь, когда у кормила власти встал Баллок, минувшее виделось им цветочками. Благодаря голосам негров республиканцы и их сторонники прочно окопались в коридорах власти и теперь могли делать с беспомощным и протестующим меньшинством все, что им заблагорассудится. Неграм растолковывали, что в Библии упоминаются только две политические партии – мытари (они же республиканцы) и грешники. Никто из негров не хотел вступать с партию, целиком состоящую из грешников, поэтому они поспешили присоединиться к первым. Их новые хозяева устраивали одни выборы за другими, выдвигая на высокие посты белую бедноту, избирая на них даже негров. Эти негры заседали в законодательных органах, где большую часть рабочего времени уплетали арахис и привыкали ходить в ботинках. Мало кто из них умел читать и писать. Освобожденные от работы на хлопковых полях и в зарослях тростника, они тем не менее обладали правом устанавливать налоги и выпускать ценные государственные бумаги, не забывая при этом про огромные расходные счета для себя и своих друзей-республиканцев. Голосование, разумеется, проходило без сучка и задоринки. Штат стонал от налогов, которые налогоплательщики были вынуждены платить, понимая, что их деньги идут не на общественные нужды, а в карманы «избранников народа». Здание законодательного собрания штата было взято в плотное кольцо толпой агентов, спекулянтов, проходимцев и всех тех, кто надеялся нагреть руки на безудержном растранжиривании бюджетных денег, и очень многим удалось разбогатеть до неприличия. Эти люди без труда получали деньги на строительство железных дорог, которые так и не были проложены; им выделялись средства для приобретения вагонов и паровозов, которые конечно же никогда не приобретались; они распоряжались денежными суммами для строительства общественных зданий, которые возводились исключительно в воображении проходимцев. Ценные бумаги выпускались на многие и многие миллионы долларов. Как правило, они были незаконными и фальшивыми, но тем не менее выпускались. Казначей штата, честный человек, хотя и республиканец, воспротивился незаконному выпуску государственных обязательств и отказался их подписывать, но он и те, кто стоял на страже закона, ничего не могли поделать с лавиной злоупотреблений. Железная дорога, некогда принадлежавшая штату, который по праву ею гордился, превратилась для него в тягостную обузу, обернувшуюся почти миллионным долгом. Это была уже не железная дорога, а громадная бездонная кормушка, в которой валялись и из которой пили свиньи. Многие из ее чиновников были назначены по политическим причинам независимо от того, разбирались они в управлении железными дорогами или нет. Этих назначенцев было в три раза больше, чем нужно; республиканцы бесплатно ездили по пропускам, наряду с толпами негров, колесившими по всему штату, многократно голосуя на одних и тех же выборах. Работающая из рук вон плохо железная дорога приводила в бешенство налогоплательщиков, так как на доходы с нее намечалось открыть бесплатные школы. Доходов, разумеется, не было – росли одни лишь убытки. Не открывались и бесплатные школы. Немногие семьи могли позволить себе отдавать детей в частные школы, и вскоре выросло невежественное поколение, пустившее глубокие корни. Наибольшее возмущение южан, однако, вызывало не воровство, неумелое руководство и разбазаривание денег, а то, в каком превратном свете выставлял их губернатор перед Севером. Когда жители Джорджии стали шумно протестовать против коррупции, губернатор поспешно отбыл на Север, и, выступая в конгрессе, заявил о неслыханных злодеяниях, творимых белыми против цветного населения, о том, что зреет новый бунт и что в штате необходимо ввести жесткое военное правление. В Джорджии никто не хотел неприятностей с неграми, всеми силами старались их избежать. Никому не нужна была новая война, никто не хотел и не требовал власти, поддерживаемой штыками. Вся Джорджия жаждала одного – чтобы ее оставили в покое и она могла бы встать на ноги. Но инициатива губернатора, окрещенная «поклепом», явила Северу мятежный штат, который нуждается в сильной руке, и эта рука не замедлила появиться. Наступала золотая пора для кучки проходимцев, которые держали Джорджию за горло. При них воровство достигло невиданных размеров, и уже все вокруг открыто, с горечью и холодным цинизмом говорили о продажности высших эшелонов власти. Протесты и попытки сопротивления ни к чему не привели, ибо правительство Джорджии поддерживала армия Соединенных Штатов. Атланта проклинала Баллока с его иудами и республиканцами, но она также проклинала и всякого, кто связался с ними. А Ретт был с ними связан. Он участвовал во всех их темных делах, в чем никто не сомневался. Но с некоторых пор он повернул против течения, с которым совсем недавно двигался легко и свободно, и вот, прилагая неимоверные усилия, развернулся на сто восемьдесят градусов. Свою кампанию Ретт Батлер начал медленно, осторожно, не возбуждая подозрения Атланты, памятуя о библейском изречении, что барсу не дано переменить пятна свои. Он старательно избегал сомнительных друзей, и его больше не встречали среди офицеров янки, иуд и республиканцев. Он посещал собрания демократов и первый голосовал за их программу. Он бросил картежные игры, где ставки были весьма велики, и оставался относительно трезвым. Если он и направлялся в заведение Красотки Уотлинг, то возвращался от нее поздно ночью и тайком, как это делали большинство уважаемых горожан, и уже не оставлял днем свою лошадь у ее двери на виду у всех. Прихожане епископальной церкви едва не попадали со скамей, когда он появился в конце службы, ступая на цыпочках и ведя Уэйда за руку. Прихожан не меньше удивило и появление маленького мальчика, исповедовавшего, как все полагали, католическую веру. По крайней мере, эту веру исповедовала Скарлетт. Точнее говоря, должна была исповедовать. Но она не была в церкви несколько лет, религия давно выветрилась из ее головы вместе с другими правилами хорошего тона, преподанными Эллен. У горожан сложилось мнение, что Скарлетт пренебрегает религиозным воспитанием сына, и Ретт возвысился в их глазах, когда решил исправить этот недостаток, хотя привел мальчика не в католическую церковь, а в епископальную. Ретт умел казаться необыкновенно серьезным и обаятельным, когда не давал воли языку и сдерживал лукавый блеск глаз. Годы прошли с тех пор, когда он в последний раз нацеплял на себя личину серьезного и обаятельного человека; вот и теперь подоспело время, когда нужно было менять пестрый жилет на более скромный. С теми, кто считал себя обязанным ему жизнью, нетрудно было оказаться на дружеской ноге. Эти люди давно выразили бы Ретту признательность, не поведи он себя так, словно их чувства и в грош не ставит. И вот теперь наступил час, когда Хью Элсинг, Рене, братья Симонсы, Энди Боннел и другие обнаружили в его лице милого, неуверенного в себе человека, который смущал их словами благодарности. – Об этом не стоит и говорить, – возражал он. – На моем месте вы бы поступили точно так же. Ретт внес значительную сумму на ремонт епископальной церкви и сделал крупное, хотя и не настолько, чтобы оно было воспринято вызывающим, пожертвование Ассоциации по уходу за могилами павших героев. Он добился встречи с миссис Элсинг и уговорил ее тайно принять его скромный дар, прекрасно понимая, что та поставит всех в известность. Миссис Элсинг очень не хотелось брать эти деньги – деньги спекулянта, – но ассоциация крайне нуждалась в средствах. – Уж от вас-то я никак не ожидала такого подарка, – едко заметила она. И когда Ретт с выражением глубокой скорби на лице поведал ей, что им движет память о бывших соратниках по оружию, которые оказались смелее его, но несчастнее и теперь покоятся в братских могилах, аристократическая челюсть миссис Элсинг отвисла. Долли Мерривезер поведала ей, что узнала от Скарлетт о боевом прошлом капитана Батлера, но она конечно же не поверила ее словам. Да и никто не верил. – Вы воевали? И в какой же роте какого полка? Ретт назвал номера частей, в которых служил, и миссис Элсинг воскликнула: – Ах, артиллерия! Все, кого я знала, служили в кавалерии или в пехоте. В таком случае это многое объясняет… – Она осеклась, опасаясь встретить вызывающий взгляд Ретта, но тот, опустив голову, поигрывал цепочкой для часов. Пропустив мимо ушей ее намек, он заметил: – Я тоже предпочел бы пехоту, но, когда выяснилось, что я учился в академии Уэст-Пойнт, – правда, не окончил ее, миссис Элсинг, из-за глупого ребяческого проступка, – меня направили в артиллерию, в регулярные войска, а не в милицию. В последнюю кампанию был большой спрос на специалистов. Вы и сами знаете, какие тяжелые мы понесли потери, особенно среди артиллеристов. В артиллерии мне было очень одиноко. Ни одной знакомой души. Я и предположить не мог, что за всю службу не встречу ни одного человека из Атланты. – Ну что ж… – растерянно протянула миссис Элсинг. Если Ретт Батлер был на фронте, выходит, она не раз и не два понапрасну упрекала его в трусости, и, припоминая сейчас свои резкие слова, она не знала, куда девать глаза. – Ну что же… А почему же вы никогда не рассказывали, что воевали? Словно чего-то стыдились? Ретт посмотрел на нее в упор, при этом лицо его оставалось непроницаемым, и убежденно ответил: – Миссис Элсинг, поверьте, я горжусь, что служил на благо Конфедерации, и ничем уже не буду так гордиться. Но я полагал… – Но почему же вы это скрывали? – Мне стыдно было говорить об этом… из-за некоторых моих тогдашних поступков. Миссис Элсинг не преминула во всех подробностях передать свой разговор с капитаном Батлером миссис Мерривезер. – Ах, Долли, когда он признался, что ему стыдно, я увидела слезы в его глазах. Честное слово, слезы! Я и сама чуть не прослезилась. – Вздор! – воскликнула миссис Мерривезер, не веря своим ушам. – Его слезам я верю не больше, чем его службе в армии. И выясню это очень быстро. Если он служил в артиллерийских частях, я узнаю правду: полковник Карлтон, который командовал ими, женат на дочери одной из сестер моего деда, и я напишу ему. Отослав письмо полковнику Карлтону, она к своему ужасу получила ответ, в котором тот характеризовал Ретта исключительно с положительной стороны: прирожденный артиллерист, храбрый солдат, безропотно сносивший все тяготы службы джентльмен, скромнейший человек, который даже отказался от предложенного ему офицерского чина. – Я потрясена! – неуверенно проговорила миссис Мерривезер, показывая письмо миссис Элсинг. – Вероятно, мы ошибались в отношении этого подлеца, и он действительно был солдатом. Пожалуй, нам следовало поверить Скарлетт и Мелани, когда они говорили, что он пошел воевать после падения города. Но все равно он негодяй, и я не люблю его! – А мне кажется… – с сомнением произнесла миссис Элсинг, – мне кажется, что он не так уж и плох. Человек, который сражался за Конфедерацию, не может быть абсолютно плохим. Вот Скарлетт и в самом деле плохая. Знаете, Долли, я уверена, что он стыдится жены, но слишком порядочный человек, чтобы говорить об этом. – Стыдится! Фу! Да они одного поля ягоды! Как такая странная мысль могла прийти вам в голову? – Мысль вовсе не странная, – с негодованием возразила миссис Элсинг. – Вчера, в проливной дождь, он с тремя детьми, представьте себе, даже с малюткой, разъезжал вверх и вниз по Персиковой улице в своем экипаже, он подвез меня до дома, а когда я сказала: «Капитан Батлер, вы что, потеряли голову, катаете детей в такую сырую погоду? Почему не отвезете их домой?» – он смутился и ничего не ответил. Зато их няня все разъяснила: «В доме полным-полно белой дряни, и детям куда лучше мокнуть под дождем, чем сидеть там!» – А он что? – Капитан Батлер только покосился на няню и будто пропустил ее слова мимо ушей. Вы же знаете, вчера, после обеда, у Скарлетт собралось много этих вульгарных женщин поиграть в вист. Так вот, я уверена, что он не хотел, чтобы они целовали его девочку. – Ничего не понимаю! – продолжала стоять на своем миссис Мерривезер, но через неделю и она капитулировала. Вскоре у Ретта появился свой письменный стол в банке. Чем он занимался за этим столом, озадаченные служащие не знали, но владельцу слишком большого пакета акций никто не смеет выразить протест по поводу нежелательности его присутствия. Со временем клерки забыли о своем негативном к нему отношении, так как этот человек был воспитан, вел себя тихо и неплохо разбирался в банковском деле вообще и вкладах в частности. Во всяком случае, он весь день, не разгибая спины, сидел за столом, желая быть на равных условиях с респектабельными согражданами, которые работали в поте лица своего. Миссис Мерривезер, желая расширить свою пекарню, попыталась получить в банке кредит на две тысячи долларов под залог дома. В займе ей было отказано на том основании, что дом ее уже перезаложен. Тучная пожилая дама, кипя от возмущения, собиралась покинуть банк, когда ее остановил Ретт и, узнав о ее затруднении, участливо произнес: – Произошла какая-то ошибка, миссис Мерривезер. Какая-то досадная ошибка. Кому-кому, а уж вам не следует беспокоиться об обеспечении. Знаете что, я одолжу вам деньги под честное слово! Любой даме, которая собственными руками создала преуспевающее предприятие, можно доверять. Банк стремится ссужать деньги таким людям, как вы. Пожалуйста, присядьте здесь, на моем стуле, я пока займусь вашим делом. Вернувшись через несколько минут, Батлер, мягко улыбаясь, сказал, что, как он и полагал, произошло недоразумение. Две тысячи долларов ждут ее, и она может их получить, когда пожелает. Что касается ипотеки, то не будет ли она так любезна поставить на документе свою подпись? Миссис Мерривезер, раздосадованная и оскорбленная тем, что была вынуждена прибегнуть к услугам человека, которого терпеть не может, сквозь зубы поблагодарила Батлера. Но Ретт сделал вид, что не заметил ее чувств, и, провожая мисс Мерривезер к выходу, спросил: – Миссис Мерривезер, я всегда с уважением относился к вашему богатому жизненному опыту. Не могли бы вы ответить на один вопрос? Перья на ее шляпе слегка качнулись, когда женщина кивнула. – Как вы поступали, когда ваша Мейбл в детстве сосала большой палец? – Что?! – Моя Бонни сосет палец. Я никак не могу отучить ее от этой привычки. – Отучить надо обязательно, – безапелляционно заявила миссис Мерривезер. – Иначе у нее будет некрасивый рот. – Я понимаю, понимаю. Сейчас у нее очень красивый ротик. Не знаю, что и делать. – Но Скарлетт должна это знать, – отрывисто ответила миссис Мерривезер. – У нее же есть старшие дети. Ретт уставился на свои ботинки и вздохнул. – Я попробовал мазать ее ноготки мылом, – сказал он, оставляя без внимания колкости в адрес жены. – Мылом! Ну что вы! От него мало толку. Я мазала пальцы Мейбл хинином и скажу вам, капитан Батлер, она очень быстро отвыкла от этой привычки. – Хинин! Вот о нем-то я и не подумал! Даже не знаю, как вас благодарить, миссис Мерривезер. У меня прямо гора свалилась с плеч. Ретт мило и так благодарно улыбнулся, что миссис Мерривезер застыла в нерешительности. И, попрощавшись с ним, она уходила уже с улыбкой на лице. Ей не хотелось признаваться миссис Элсинг в своем заблуждении, но миссис Мерривезер всегда была честна и потому сказала, что в мужчине, который любит ребенка, конечно же есть что-то хорошее. Какая жалость, что Скарлетт слишком мало внимания уделяет такой красивой девочке, как Бонни! Как это трогательно, когда муж пытается в одиночку воспитать ребенка! Ретт прекрасно знал, каким наигранным пафосом будет отдавать устроенный им спектакль, но ему не было никакого дела до того, что тем самым он очерняет репутацию жены. Как только девочка стала ходить, он стал часто брать ее с собой, отправляясь куда-нибудь в экипаже, или сажал впереди себя на лошадь. Возвращаясь под вечер из банка, он брал Бонни за руку и гулял с ней по Персиковой улице, приноравливаясь к ее коротким шажкам и терпеливо отвечая на бесконечные вопросы. Местные жители всегда выходили на передний двор и на крыльцо во время заката, и редко кто не заговаривал с красивой, доброй девочкой с копной черных кудрей и сверкающими голубыми глазами. Ретт никогда не вступал в их разговоры, стоял поодаль, гордый тем, что все любуются его дочерью. У Атланты была хорошая память; город отличался подозрительностью и неохотно приветствовал изменения. Время выдалось тяжелое, и осуждали всех тех, кто хоть как-то был связан с Баллоком и его прихлебателями. Но Бонни, в которой чудесным образом сочетались очарование Скарлетт и лучшие качества Ретта, помогла отцу пробить брешь в стене холодного отчуждения горожан. Бонни росла быстро и с каждым днем все больше и больше походила на своего деда, Джералда О’Хара. У нее были короткие крепкие ножки, широко поставленные глаза, в которых отражалось голубое небо Ирландии, и упрямый подбородок, верный признак своеволия. Ее отличала вспыльчивость Джералда, проявлявшаяся в истошных криках, которые тотчас стихали, едва ее желания исполнялись. А они всегда исполнялись с потрясающей быстротой, если рядом находился отец. Он портил дочь, несмотря на все усилия Мамми и Скарлетт, ведь девочка служила неиссякаемым источником его радости. И только одно огорчало Ретта: Бонни боялась темноты. До двух лет она быстро засыпала в детской, которую делила с Уэйдом и Эллой. Потом, неизвестно по какой причине, стала всхлипывать всякий раз, когда Мамми покидала комнату с лампой в руках. Боязнь темноты переросла в настоящий страх, и часто глубокой ночью раздавался полный ужаса крик девочки, который пугал не только детей, но и взрослых обитателей дома. Вызванный доктор Мид констатировал, что девочке просто снятся дурные сны, с чем Ретт решительно не согласился. Все попытки разговорить Бонни заканчивались одним словом: «Темно». Скарлетт ребенок раздражал, и она готова была отшлепать дочку. Она не хотела угождать Бонни, оставляя в комнате зажженную лампу, мешавшую засыпать Уэйду и Элле. Встревоженный Ретт пытался осторожно расспросить дочь, чего она так боится, а жене холодно заявил, что если кого и нужно отшлепать, так это нерадивую мать, что он сам с удовольствием сделает. Наконец выход был найден, Бонни из детской перевели в комнату, которую занимал отец. Ее кроватку поставили рядом с большой кроватью Ретта, и теперь лампа под абажуром, стоящая на столе, горела всю ночь. Проведав об этом, Атланта загудела. Многим показалось странным, что маленькая девочка, которой исполнилось всего два годика, спит в комнате отца. Возникшие пересуды были вдвойне обидны Скарлетт. Во-первых, они неоспоримо доказывали, что супруги спят в разных комнатах, что само по себе всех шокировало, а во-вторых, издавна считалось, что если ребенок боится спать один, то его место должно быть рядом с матерью. Не могла же Скарлетт объяснять всем и каждому, что не уснет в освещенной комнате, да Ретт и не позволит ребенку спать с ней. – Ты не проснешься, пока Бонни не закричит, а проснувшись, дашь ей подзатыльник, – констатировал он. Скарлетт раздражало, что муж придает слишком большое значение ночным кошмарам дочки, но она считала, что в конце концов все образуется и она переведет Бонни обратно в детскую. Все дети боятся темноты, и единственное средство справиться с этим – твердость. А Ретт просто проявляет упрямство, выставляя ее плохой матерью за то, что она выгнала его из своей спальни. Он ни разу не переступил порог ее комнаты, ни разу не дернул ручку двери с того самого дня, когда она заявила, что больше не хочет иметь детей. Пока страхи Бонни не заставили Ретта сидеть дома, она почти не видела мужа за обеденным столом. Порой он где-то пропадал всю ночь, и Скарлетт, лежа с открытыми глазами за запертой на замок дверью, прислушивалась на рассвете к бою часов, размышляя над тем, где это его носит. Невольно на ум приходило брошенное им: «Есть другие кровати, моя дорогая!» Эта мысль заставляла Скарлетт корчиться от досады, но она ничего не могла поделать. Любые ее слова могли обернуться неприглядной семейной сценой, и тогда Ретт непременно припомнил бы ей и закрытую дверь, и Эшли, который мог иметь к этому прямое отношение. Ну конечно же глупое поведение мужа, связанное с тем, что Бонни не может спать в темной комнате, есть не что иное, как гадкий способ расквитаться с ней. Она не отдавала себе отчета в том, что Ретт превыше всего заботился о здоровье девочки, ради которой он готов был пожертвовать всем, пока не наступила ужасная ночь, о которой в доме еще долго вспоминали с содроганием.