Эшли так сильно сдавил ее, что Скарлетт чуть не задохнулась. – Что мне делать? – тяжело дыша ей в ухо, спросил он. – Я не могу… я не могу жить без нее. «Я тоже», – подумала Скарлетт, судорожно представляя себе, что долгие, долгие годы ей придется прожить без Мелли. Но нельзя предаваться унынию, потому что она в ответе перед Мелани за Эшли. Ей припомнилась та лунная ночь в «Таре», когда она, опьянев и смертельно устав, говорила самой себе: «Испытания выпадают на долю тех, у кого сильные плечи». Ну что же, плечи у нее оказались сильнее, чем у Эшли. Скарлетт выпрямилась, готовая взвалить на себя новую ношу, и нарочито спокойно, с материнской нежностью поцеловала его мокрую щеку, не чувствуя при этом ни нервного возбуждения, ни страстного желания. – Мы справимся, – заключила она. – Справимся как-нибудь… Дверь, ведущая в холл, с шумом отворилась, и доктор Мид громко позвал: – Эшли! Скорее! «Боже мой! Она скончалась! – мелькнуло в голове Скарлетт. – А Эшли не успел с ней попрощаться! Но, может быть… – Беги! – воскликнула она, подталкивая Эшли. Однако тот застыл на месте и только ошеломленно смотрел на нее. – Беги! Скарлетт резко распахнула дверь и жестом показала, чтобы он шел. Ее строгий тон заставил Эшли ожить, и он выбежал в холл, продолжая сжимать перчатку. Затем она услышала его торопливые шаги и скрип закрываемой двери. «Боже мой!» – повторила Скарлетт, медленно подошла к кровати и, сев на нее, обхватила голову руками, чувствуя безмерную усталость. Со скрипом этой двери внутри у нее словно что-то надломилось – так сильно было напряжение последних часов, совершенно измотавшее ее. Пережитое потрясение истомило тело и душу Скарлетт. Она уже не чувствовала ни угрызений совести, ни страха, ни удивления. Исчезли все чувства, и только в висках продолжало механически стучать – тик-так… тик-так… тик-так… Постепенно в глубине притупившегося сознания Скарлетт зародилась мысль, что Эшли ее не любит и никогда не любил, и она восприняла этот факт совершенно спокойно. Нет, она не должна была спокойно воспринимать его. Она должна чувствовать себя несчастной, убитой горем, сетовать на судьбу. Слишком долго она полагалась на любовь Эшли. Это чувство поддерживало ее в тяжелые дни. Да, от правды никуда не деться. Он не любил ее, и это мало волновало Скарлетт. А мало волновало потому, что она не любила его. Не любила, и поэтому, что бы он теперь ни сказал и ни сделал, не могло причинить ей боль. Скарлетт легла на кровать и устало положила голову на подушку. Что толку бороться с собой, что толку говорить себе: «Нет, я все же люблю его. Я любила его все эти годы. Любовь за одну минуту не может смениться апатией». Но, оказывается, может смениться и сменилась. «Откровенно говоря, Эшли существовал лишь в моем воображении, – продолжала она рассуждать. – Я любила то, что сама выдумала… то, что теперь мертво, как мертва Мелли. Я выдумала красивую одежду, которая мне очень понравилась, а когда на белом коне приехал Эшли, такой красивый, ни на кого не похожий, я облачила его в этот костюм и заставила носить, не думая о том, впору он ему или нет. И я не сумела разглядеть, что это за человек. Я продолжала любить свои красивые одежды, а совсем не его». Перенесясь на много лет назад, Скарлетт увидела себя в зеленом кисейном платье с цветочным узором. Она стоит на ярко освещенном крыльце «Тары» и с трепетом смотрит на молодого всадника с копной белокурых волос, сияющих на солнце, подобно серебряному шлему. Теперь она отчетливо поняла, что Эшли – это не больше чем плод воображения молодой девушки, сродни капризному желанию маленькой девочки поскорее приобрести аквамариновые сережки. Когда же отец, не устояв перед ее уговорами, купил эти сережки, они потеряли для нее всякий интерес, как и все остальное, что попадало ей в руки, за исключением денег. Так и Эшли упал бы в ее глазах, если бы в те далекие дни она испытала удовлетворение, отказавшись выйти за него замуж. Если бы он лежал у ее ног, томимый страстью и ревностью, донимая мольбами, как другие парни, безрассудная страсть, которая овладела ею, быстро бы прошла, растаяв, подобно утреннему туману при легком дуновении предрассветного ветерка, с появлением нового поклонника. «Какой я была глупой, – с горечью заключила она. – Теперь за это приходится расплачиваться. То, чего я так часто желала, сбылось. Я желала Мелани смерти, чтобы завладеть им. И вот она мертва, он мой, но мне он не нужен. Из-за своей проклятой гордости он не спросит, не хочу ли я развестись с Реттом и выйти замуж за него. Выйти за него? Да я лучше выйду за черта! Но все равно он всю жизнь будет висеть на моей шее. И пока я жива, мне придется присматривать за ним, следить, сыт ли он и не обижают ли его. У меня появится еще один ребенок, держащийся за мою юбку. Я потеряла возлюбленного, но приобрела дитятю. И не пообещай я Мелани… глаза бы мои его больше не видели». Глава 62 Услышав перешептывающиеся голоса, Скарлетт подошла к двери и увидела перепуганных негров, которые толпились в заднем холле: Дилси с тяжелым спящим Бо на руках, плачущего дядю Питера и кухарку, смахивавшую передником слезы. Все молча уставились на нее, как бы вопрошая, что им делать. Скарлетт перевела взгляд на гостиную и заметила, что Индия с тетей Питти безмолвно стоят, взявшись за руки, и Индия уже не держится высокомерно. Они тоже умоляюще посмотрели в ее сторону, ожидая распоряжений. Скарлетт прошла в гостиную, и обе женщины бросились к ней. – О, Скарлетт, что… – начала тетя Питти, и ее по-детски пухлые губы задрожали. – Ничего не говорите, иначе я за себя не ручаюсь, – нервно перебила ее Скарлетт, упирая кулаки в бока, и ее ответ прозвучал резко. При мысли, что сейчас придется говорить о Мелани и заниматься неизбежными скорбными приготовлениями, к ее горлу снова подступил комок. – Да помолчите вы обе! Ее повелительный тон заставил обеих женщин обиженно и беспомощно отшатнуться. «Я не имею права плакать у них на глазах, – подумала Скарлетт. – Я обязана держаться. Если они станут плакать, завоют и негры, и мы все спятим. Я обязана собраться с духом. Предстоит многое сделать. Сходить к гробовщику и договориться насчет похорон, потом навести здесь чистоту и принимать людей, которые придут ко мне плакаться. Эшли для этого не годится, как не годятся Питти с Индией. Мне опять придется отдуваться! Я всегда за кого-то отдуваюсь». Она обвела взглядом изумленные обиженные лица Индии и Питти и почувствовала раскаяние. Мелани не понравилось бы ее резкое обращение с теми, кто любил ее. – Простите, но я не в духе, – через силу произнесла Скарлетт. – Это потому, что я… извините меня, тетя, за мою грубость. Я выйду на крыльцо на минутку. Мне надо побыть одной. Я скоро вернусь, и тогда мы… Она мягко коснулась руки тети Питти и быстро направилась к парадной двери, чувствуя, что если простоит в этой комнате еще секунду, то потеряет над собой контроль. Ей надо побыть одной. И надо всплакнуть, иначе у нее разорвется сердце. Скарлетт вышла на темное крыльцо и, закрыв за собой дверь, ощутила слабое дуновение влажного ветерка. Дождь перестал, и только падающие с карниза капли нарушали ночную тишину. Все вокруг заволокло густым, немного морозным туманом; туманом, в дыхании которого ощущались первые признаки уходящего года. Дома на противоположной стороне улицы скрылись в темноте, и только в окне одного дома горела лампа, отбрасывая свет на улицу, ведя неравную борьбу с туманом и пронзая его слабыми золотистыми лучами. Казалось, что неподвижная серая дымка окутала весь мир. И весь мир погружен в безмолвие. Она припала головой к стойке и приготовилась плакать, но ей не плакалось. Горе было слишком большим, чтобы дать волю слезам. Скарлетт вздрогнула и затряслась, не веря в то, что на ее глазах рухнули и рассыпались в прах две несокрушимые цитадели. Она попыталась было прибегнуть к верному заклинанию: «Я подумаю об этом завтра, когда почувствую себя лучше», но оно потеряло свою силу. Значит, придется думать сейчас… о Мелани и о том, как сильно она любила ее и нуждалась в ней, а также об Эшли и о своей упорной слепоте, из-за которой она не смогла увидеть его в истинном свете. Хотя, конечно, эти размышления окажутся такими же тягостными завтра и все последующие завтра в ее жизни. «Сейчас я не могу вернуться и говорить с ними, – продолжала внутренний монолог Скарлетт. – В такой вечер я не могу смотреть в лицо Эшли и утешать его. Только не в этот вечер! С утра пораньше я приду и сделаю все, что следует делать, и стану говорить слова утешения, которые положено говорить. Нет, не сегодня. Я не могу. Я пойду домой». Ее дом находится в каких-то пяти кварталах. Она не будет ждать, когда плачущий Питер запряжет лошадь, не будет ждать, когда доктор Мид отвезет ее домой. Она больше не может терпеть слезы одной и молчаливое осуждение другой. Без накидки и шляпы Скарлетт быстро спустилась по темным ступенькам и растворилась в туманной ночи. Обогнув угол, сквозь неподвижный сырой туман она пошла по Персиковой улице, неслышно, как во сне, ступая по мостовой. Когда Скарлетт поднималась в гору, ощущая в груди тяжесть от невыплаканных слез, ее охватило странное чувство, чувство, что она уже много раз была в таком же вот месте, сумрачном и холодном, и при схожих обстоятельствах. «Что за глупость», – беспокойно подумала она, ускоряя шаг. Должно быть, разыгрались нервы. Но странное чувство не проходило, наоборот, оно все глубже проникало в душу. Она нерешительно огляделась, но непонятное чувство, что она когда-то переживала все это, опять усилилось. Резко вскинув голову, как зверь, почуявший опасность, Скарлетт попыталась успокоиться, говоря себе: «Просто я слишком устала. Да и вечер какой-то очень странный – сплошной туман. Я в жизни не видела такого густого тумана, хотя… хотя…» Как гром среди ясного неба наступило прозрение, а с ним пришел страх. Да, верно. В бесконечных ночных кошмарах она бежала точно в таком же тумане по растерзанной стране, силясь отыскать глазами знакомые ориентиры, но то холодное, окутавшее всю землю марево было населено одними лишь призраками и тенями, которые тянули к ней ужасные руки. Снится ли ей опять этот кошмар, или он превратился в явь? Скарлетт, снова очутившаяся в мире ужасных грез, поняла, что заблудилась. Прежние страшные видения обернулись еще более страшными, и сердце ее учащенно забилось. Она опять столкнулась с застывшим миром и смертью, как когда-то повстречалась с ними в «Таре». Все, что имело значение в реальном мире, ушло из него, жизнь окончилась, и холодный панический страх сковал сердце Скарлетт. Страх перед тем, что ждало ее в этом тумане, и сам туман, в котором не было видно ни зги. Тогда она бросилась бежать. И как в минувших снах, помчалась сломя голову, подгоняемая неведомым страхом, в надежде отыскать в кромешной серой мгле спасение. Пригнув голову, с бешено колотящимся сердцем, Скарлетт бежала по смутно различимой улице, хватая ртом мокрый ночной воздух и едва успевая уклониться от раскидистых веток. Где-то там… где-то в этой стороне, сводящей с ума своим безмолвием и сыростью, должно находиться укрытие! Тяжело дыша, она мчалась по длинному подъему, путаясь в холодных намокших юбках и задыхаясь от бега и тугой шнуровки корсета, врезающейся в тело. Наконец вдали мелькнул огонь, за ним второй, третий; они горели слабо и то вспыхивали, то гасли, но тем не менее казались реальными. В преследовавших ее кошмарах не было никаких огней – один только серый туман. Все помыслы Скарлетт сосредоточились на этих огнях. Огни означали спасение, людей, реальность. Она перешла на шаг и, сжав кулаки, приказала себе не паниковать, осознав, что видит вереницу газовых фонарей, которые сигнализируют ее мозгу, что перед ней Персиковая улица, расположенная в городе Атланте, а не серый мир с его призрачными видениями. Скарлетт опустилась на придорожный камень, чтобы успокоить расшалившиеся нервы и взять себя в руки. «Я помчалась… помчалась как сумасшедшая! – подумала она, понемногу приходя в себя. – Но куда меня понесло?» Переведя дух и оглядывая Персиковую улицу, Скарлетт сказала себе, держась рукой за бок, что ноги несли ее туда, где собственный дом. Вот и он – стоит на вершине холма! Ей показалось, что в доме ярко горят все окна, бросая вызов ночной мгле и туману. Дом! Он стоял и будет стоять. Она устремила взгляд, исполненный благодарности, на темнеющие очертания дома и почувствовала, как спокойствие возвращается к ней. Дом! Дом! Вот куда она стремилась попасть. Вот куда она бежала сломя голову. Домой – к Ретту! Поняв это, Скарлетт почувствовала, что с нее спадают путы, а с ними пропал и страх, который преследовал ее в снах с той самой ночи, когда она, спотыкаясь, брела в «Тару», где обнаружила, что наступило светопреставление. В конце своего пути она поняла, что нет никакой уверенности в завтрашнем дне, ей не на кого больше опереться, жизнь лишена смысла, нежность и любовь исчезли, и невозможно ничего понять – пропало все, воплощенное в образе Эллен, что служило для нее оплотом в пору детства. И хотя с тех пор она добилась материального благополучия, в своих снах оставалась все той же маленькой перепуганной девочкой, стремящейся отыскать потерянную веру в жизнь в этом потерянном мире. Теперь она поняла, где находится та спасительная гавань, которую она искала в этих снах; то теплое и уютное место, которое всегда было сокрыто от нее в тумане. Оно никак не связано с Эшли! Тепла в этом человеке не больше, чем в блуждающих огнях на болоте, надежности – не больше, чем в зыбучих песках. Ее спасение – это Ретт. Его сильные руки придавали уверенность; на его широкую грудь всегда можно было склонить усталую голову; только он один своими язвительными шутками помогал ей видеть все как есть, отчетливо все понимать, потому что он, как и она, умел видеть голую правду, свободную от непрактичных понятий чести, жертвенности или веры в высокое предназначение человеческой натуры. Он любил ее! Почему она не понимала этого, несмотря на все его насмешливые заверения в обратном? Мелани сумела это понять и, испуская дух, напутствовала: «Будь добра с ним». «О, – подумала Скарлетт, – не один Эшли слеп до глупости. Как я не разглядела». Многие годы с любовью Ретта она чувствовала себя как за каменной стеной, принимая ее на веру, как принимала на веру любовь Мелани, воображая, что черпает силы только в самой себе. И если этим вечером она осознала, что Мелани всегда была рядом с ней в тяжелых боях за существование, то теперь ей стало совершенно ясно, что, оставаясь в тени и понимая ее, как никто другой, Ретт, готовый в любую минуту прийти на помощь, всегда питал к ней самые нежные чувства. Ретт на благотворительном базаре, увидевший нетерпение в ее глазах и ведущий в виргинской кадрили; Ретт, помогающий ей избавиться от оков траура; Ретт, выводящий ее из объятой огнем Атланты в ту ночь, когда город пал; Ретт, одалживающий ей деньги, чтобы она могла открыть свое дело; Ретт, который утешал ее, когда она просыпалась по ночам, плача от испуга… господи, да ни один мужчина не сделал бы столько, если бы без памяти не любил женщину! С деревьев на нее сочилась влага, но Скарлетт ничего не замечала. Не замечала она и пелену, продолжавшую висеть перед ее глазами. Вспоминая Ретта, его смуглое лицо, белозубую улыбку и темные настороженные глаза, она трепетала. «Я люблю его, – шептали ее губы, и, как всегда, она восприняла это откровение без особого удивления, с непосредственностью ребенка, принимающего подарок. – Я не знаю, давно ли я люблю его, но это так. И не будь Эшли, я все поняла бы значительно раньше. Я не могла понимать, что творится вокруг, потому что Эшли преграждал мне путь». Она любила его, этого негодяя, не знающего ни совести, ни чести… по крайней мере, в том смысле, в котором понимал слово «честь» Эшли. «Проклятая честь Эшли! Честь Эшли всегда подводила меня. Да, с тех самых дней, когда он приезжал ко мне в гости, хотя уже тогда знал, что в «Двенадцати дубах» ожидают его бракосочетания с Мелани. Ретт никогда не подводил меня, даже в тот ужасный вечер у Мелани, когда имел полное право свернуть мне шею. Даже бросив меня во время бегства из Атланты, он знал, что я буду в безопасности. Он был уверен, что я как-нибудь выкарабкаюсь. Даже сидя в тюрьме янки, он играл со мной, соглашаясь взять меня за деньги, ради которых я пришла к нему. Он не взял бы меня, просто дразнил. Все это время он любил меня, а я так подло относилась к нему. Сколько раз я обижала его, но он из-за своей гордости не подавал вида. И когда умерла Бонни… Боже, как я могла?» Скарлетт встала и посмотрела на дом, стоящий на возвышении. Еще полчаса назад она решила, что потеряла все на свете, за исключением денег, все, без чего немыслима жизнь: мать, отца, Бонни, Мамми, Мелани и Эшли. Надо было лишиться их всех, чтобы понять, что она любит Ретта… любит его, потому что он сильный и неразборчивый в средствах, страстный и приземленный, весь в нее. «Я расскажу ему все, – приняла решение Скарлетт. – Он поймет. Он всегда понимал. Я расскажу ему, какой была дурой, как сильно люблю его, и заглажу свою вину перед ним». Она вновь почувствовала себя сильной и счастливой. Темнота и туман больше не пугали ее; душа пела от сознания того, что она навсегда избавилась от своего наваждения. В каком бы тумане она в будущем ни оказалась, Скарлетт знала, где кроется ее спасение. Она легко зашагала дальше, горя желанием поскорее миновать эти длинные, бесконечно длинные кварталы, и, подобрав юбки, даже побежала. На этот раз ее подгонял не страх, нет, она спешила к Ретту, который ждал ее с распростертыми объятиями в доме в конце улицы. Глава 63 Парадная дверь была приоткрыта, и вбежавшая в холл Скарлетт, тяжело дыша, остановилась под хрустальной люстрой, переливающейся всеми цветами радуги. В залитом ярким светом доме царила тишина, но это была не безмятежная тишина сна, а настороженное, усталое молчание, таящее в себе скрытую угрозу. Скарлетт сразу заметила, что Ретта нет ни в гостиной, ни в библиотеке, и сердце ее упало. Возможно, его нет дома… застрял у Красотки или пропадает где-то еще, взяв за моду не являться к ужину? Впрочем, что толку гадать. В поисках Ретта она поднялась по лестнице и тут заметила, что дверь столовой закрыта. При виде закрытой двери сердце у Скарлетт сжалось. Она со стыдом вспомнила, как долгими вечерами почти все лето Ретт сидел там один и так напивался, что Порку потом подолгу приходилось уговаривать его лечь в кровать. Это ее грех, но теперь все изменится. С этих пор все будет иначе… только бы он, упаси боже, не напился сегодня. Выпив свыше меры, Ретт не поверит ее словам, поднимет на смех и опять разобьет ее сердце. Скарлетт осторожно приоткрыла дверь и заглянула в столовую. Муж, развалясь, сидел за столом, на котором стоял полный закупоренный графин и пустой бокал. Слава богу, он трезвый! Скарлетт распахнула дверь, едва сдерживаясь, чтобы не броситься к нему. Но вот Ретт поднял глаза, и было в его взгляде нечто такое, что заставило ее безмолвно остановиться на пороге. Он долго смотрел на жену, и в его темных глазах она не заметила огня – ничего, кроме безмерной усталости. Хотя ее волосы были беспорядочно разбросаны по плечам, грудь тяжело вздымалась, а юбки оказались в грязи, на его лице не отразилось ни удивления, ни насмешки. Ретт сидел, вжавшись в кресло, в измятом костюме, и его располневшая фигура свидетельствовала о том, что от прекрасного тела и волевого лица ничего не осталось. Вино и беспутный образ жизни сделали свое дело. Некогда чеканный профиль молодого языческого князя на новой золотой монете превратился в изображение головы уставшего кесаря на затертом медном гроше. Ретт долго смотрел на жену, застывшую в дверях с прижатой к сердцу рукой, и этот спокойный, почти доброжелательный взгляд испугал ее. – Проходи и садись, – наконец произнес он. – Она умерла? Скарлетт кивнула и нерешительно направилась к столу, гадая, что может означать это новое выражение лица мужа. Не вставая, он подвинул ей ногой кресло, и она села. Жаль, что о Мелани он заговорил так рано. Скарлетт не хотелось заводить о ней речь сейчас и заново переживать мучительную боль, испытанную час назад. Впереди у нее целая жизнь, и времени помянуть добрым словом Мелани хватит. В этот вечер, в эту минуту ей хотелось крикнуть Рету: «Я люблю тебя!», чтобы он знал, о чем она думает. Но в его лице было что-то такое, что остановило Скарлетт, и ей стало вдруг стыдно говорить о любви, когда тело Мелани еще не остыло. – Ну что же, упокой, Господи, ее душу, – тяжело вздохнув, продолжал Ретт. – Из всех, кого я когда-либо знал, одна она была абсолютно добрым человеком. – О, Ретт! – горько воскликнула Скарлетт, сразу вспоминая все то хорошее, что сделала для нее Мелани. – Почему ты не пошел со мной? Это было ужасно… ты был так нужен мне! – Я бы не выдержал, – просто ответил он и, помолчав, тихо прибавил: – Это была очень благородная дама. Унылый взгляд Ретта устремился вдаль, и в глазах его опять мелькнуло выражение, которое она заметила в отблеске пылающей Атланты, когда он сообщил ей, что присоединяется к отступающей из города армии южан, – удивление человека, который прекрасно изучил себя, но неожиданно в самом себе открыл чувство преданности и душевное волнение и теперь стыдится этого. Задумчивые глаза Ретта скользнули поверх ее головы, как будто он увидел Мелани, бесшумно вошедшую в комнату. В его прощальном взгляде не было ни сожаления, ни боли, только удивление самим собой, только волнение от тех острых переживаний, испытанных в юности, когда он повторил: – Это была очень благородная леди. Скарлетт вздрогнула, и радостное ощущение, с которым она как на крыльях летела домой, ушло из ее сердца. Она догадывалась, что творится в душе Ретта, когда он прощался с единственным на свете человеком, которого уважал, и отчаяние снова охватило ее, отчаяние от неутешной скорби, испытываемой уже не ей одной. Она не могла полностью понять или разобраться в том, что он испытывает, но ей показалось, что она слышит шуршанье юбок Мелани и ее тихий ласковый голос. Глазами Ретта она прощалась не с женщиной, а с легендой, воплотившей в себе образ тех чутких и скромных женщин Юга, наделенных непреклонной волей, на которых держался дом в годы войны и которые своими хрупкими, любящими руками после поражения сумели возродить родной край.