28 Ойген Леттке снова оказался в банке, стоял в очереди перед компьютерами и терпеливо ждал. Это было время наибольшего скопления людей, перед ним стояло более десяти человек. И, конечно, ему вовсе не обязательно было приходить сюда, чтобы уладить свои банковские дела, – он мог это сделать так же хорошо и со своего компьютера в ведомстве. Не это было причиной, почему он пришел сюда, тем более в такое время. Он пришел искать ее – «графиню», как теперь называл ее мысленно: женщину благородного происхождения, которую он однажды заметил здесь, в этом банке, и которая с тех пор не хотела выходить из его головы. Он снова и снова прокручивал в памяти свои воспоминания. Женщина произвела впечатление не как кто-то, кто зашел в этот банк случайно, а так, словно хорошо ориентировалась здесь. Не иначе как она находилась в личных отношениях с кем-то, кто работал в банке и кого она посещала в тот раз. Он, конечно, давно изучил всех сотрудников банка, насколько это было возможно, но не встретил ничего, что помогло бы ему продвинуться дальше. И от этого было досадно; чем сложнее было разыскать ее, тем сильнее росло в нем желание ее найти. Вот почему он стоял здесь. Потому что он сказал себе, что однажды она должна будет здесь появиться. Определенно она была слишком аристократична, чтобы даже заговорить с кем-то вроде него. Но он узнает темные пятна в ее прошлом, раскроет ее секреты, и тогда ей придется заговорить с ним. И не только заговорить… Его желание не в последнюю очередь было обусловлено тем обстоятельством, что в последнее время у него был преимущественно неприятный сексуальный опыт. Не из-за того, что не хватало обвинительных материалов, напротив. Но чем дольше шла война и чем дольше мужчины были вдали от дома, тем более услужливыми становились женщины. Конечно, они сопротивлялись – немного. Чтобы сохранить свою репутацию. Чтобы иметь возможность сказать себе, что они были честными женами, у которых просто не было другого выбора, кроме как подчиниться принуждению. Но потом… потом они действительно получали удовольствие. Независимо от того, что он делал с ними или в каком положении он их брал, они задыхались, впивались в него, хватались за него, так и излучая вожделение. Отвратительно. Иногда он просто уходил, но не всегда. Иногда ему приходилось довести дело до конца, чтобы не лопнуть, но потом он всегда злился и чувствовал отвращение к себе, к женщинам, ко всему миру. Единственный достаточно приятный эпизод у него случился с молодой девушкой в Йене, воспитательницей детского сада, которая постоянно носила закрытую одежду и выглядела робкой как газель. Она привлекла его внимание, он выяснил, как ее зовут, но на этот раз не нашел ничего противоправного. В конце концов он решил играть ва-банк и просто сделал от ее имени записи на Немецком форуме, осыпав фюрера оскорбительными выражениями, а затем датировал их задним числом. Когда он сунул ей под нос распечатку, она была так напугана, что даже не стала отрицать, что написала все это, напротив, сразу же взмолилась о пощаде! Что, если хорошенько подумать, тоже в некотором роде было признанием вины. Поскольку она жила всего лишь в меблированной комнате, он отвез ее в дешевую гостиницу, где не задавали много вопросов, заставил ее заплатить, и потом началось развлечение. Рыдая, она разделась перед ним, когда он приказал, и терпеливо сносила все остальное, плача навзрыд. Она была настолько зажатой и сухой, что ему потребовалось много плевков, чтобы войти в нее, и при этом оказалось, что она все еще была девственницей: она закричала от боли и запачкала кровью всю постель. Он приказал ей смыть с него свою кровь, и она повиновалась, обнаженная и дрожащая, а потом он оставил ее. Да, тот вечер он запомнил надолго. Но постепенно пришло время для нового завоевания… В его кармане зазвонил телефон, когда перед ним оставалось всего два человека. Это был Адамек. – Не могли бы вы приехать как можно скорее? – Что-то произошло? – невольно спросил Леттке, хотя Адамек, разумеется, не стал бы объявлять ему это по телефону. – Произошло, – услышал он ответ своего начальника. – Ситуация, в которой мы можем доказать пользу нашего ведомства для всего рейха. При условии, что мы окажемся достаточно быстрыми. * * * Дым бесчисленных сигарет уже заполнил комнату для переговоров, когда прибыл Леттке. Остальные сидели вокруг стола, что-то неразборчиво царапали цветными карандашами на лежащих перед ними листах бумаги, дискутировали о «стиле», «образцах предложений» и «типичных оборотах». Леттке пододвинул стул, сел на него и спросил: – А что, собственно говоря, происходит? Адамек протянул ему лист бумаги. – Прочитайте. Леттке посмотрел на этот лист. На самом верху было написано «Листовки „Белой розы“», чуть ниже – «I», римская цифра 1. Текст начинался следующим образом: «Нет ничего более недостойного культурного народа, чем без сопротивления позволять безответственной и одержимой правящей клике „управлять“ собой. Разве каждый порядочный немец не стыдится сегодня своего правительства, и кто из нас догадывается о степени позора, который обрушится на нас и наших детей, как только пелена упадет с наших глаз и раскроются ужасные и бесконечно превышающие всякую меру преступления?» Продолжалось в том же духе. Далее следовали цитаты из Фридриха Шиллера и Гёте, и в заключение было сказано: «Мы просим Вас перепечатать и распространить эту листовку в максимально возможном количестве копий!» Он поднял глаза. – Что это? Что означает «Белая роза»? – Именно в этом и заключается вопрос, – ответил Адамек. – Кто-то напечатал эту листовку, причем, по-видимому, на механической пишущей машинке, растиражировал ее, используя самые простые механические средства, и разослал неизвестному количеству получателей. Все, что нам известно, – так это то, что триста пятьдесят получателей сдали их в гестапо. – Листовки? – повторил Леттке, все еще не в силах в это поверить. – По почте? – Да, – подтвердил Адамек. – Это же так… допотопно. Чего только стоят почтовые расходы! Таким путем невозможно охватить значительное количество получателей, по сравнению с глобальной сетью! – Зато так их невозможно отследить. – Ах да. – Теперь Леттке стало понятно, в чем заключалась проблема. – Верно. Добришовский наклонился. – Вот почему я говорю: единственное, что нам остается, так это лингвистический анализ. Если мы ограничимся только теми фрагментами текста, которые были написаны авторами листовки, то бросится в глаза, что они пишут очень витиевато, прямо-таки в патетическом стиле. Это очень длинные предложения – так пишут только те, кто много читает и сам много пишет. – Во всяком случае, это написала не коммунистическая группа рабочих, – сказал Кирст, прикуривая новую сигарету от предыдущей. – Предполагаю, это студенты. Гуманитарии, быть может. Литература. Что-то в этом роде. – По крайней мере, это люди, от которых можно ожидать, что они когда-либо высказывались на Немецком форуме, – продолжил Добришовский. Его почти лысый череп блестел от пота. – Вот почему я говорю, давайте разобьем текст на характерные части и поищем на форуме каждый из них! Там наверняка отыщется та или иная формулировка, которую они уже использовали однажды. Адамек придвинул свое инвалидное кресло поближе к столу, чтобы опереться локтями о столешницу, сложил руки и взглянул на Леттке. – Вы занимаетесь, так сказать, с противоположным знаком, у вас же весьма похожий проект в Америке. Как, думаете, нам следует поступить? Мёллер потер заметно небритый подбородок. Как долго остальные уже здесь сидели? – Если это иностранные агенты, то они чертовски хорошо владеют немецким языком, – пробормотал он. Леттке еще раз посмотрел на листок в своей руке, задумался. – А как же конверты? Их тоже сдали? – спросил он. – Некоторые – да, – ответил Адамек. – Когда были отправлены письма? – В субботу. Все почтовые штемпели датированы 27 июня. – А откуда? – Согласно почтовым штемпелям, письма были брошены в Мюнхене, Аугсбурге, Ульме и Штутгарте. – По штампам можно установить, в какие ящики? – Нет. Письма проштампованы одинаково по почтовым округам. – Есть ли свидетельские показания, как кто-то бросает в почтовый ящик необычайно большую кипу писем? Адамек покачал головой. – Таких свидетелей, разумеется, ищет полиция, но это не наша сфера влияния, – пояснил он. – Я хотел бы решить проблему с помощью средств, которые доступны именно нам. И по возможности быстрее, чем гестапо. – Понимаю. – Леттке потер висок. – Проблема, которая представляется мне в лингвистическом анализе, предложенном Хорстом, заключается в том, что, помимо связанной с ним масштабной работы, результаты неизбежно будут не только неточными, но, прежде всего, они не будут неопровержимыми. Что это докажет, если кто-то использовал фрагмент предложения, встречающийся в этой листовке? Ничего. Всегда может быть и такое, что составитель листовки всего лишь скопировал эту фразу. – Но не в случае, если мы найдем у кого-то целые части рассуждения, – возразил Добришовский. – Так сказать, концепцию листовки. Леттке покачал головой. – Тот, кто распространяет свое послание таким старомодным способом, используя печатные машинки и почтовые отправления, тем самым показывает, что он осведомлен о контроле в глобальной сети. Значит, такой человек не станет предварительно формулировать то, что хочет сказать, на форуме, а, наоборот, давно его избегает. – Возможно, это исходная точка, – вмешался Кирст. – У кого раньше была высокая активность на форуме, а потом снизилась? – У миллионов, – ответил Адамек, бросив на него косой взгляд. – Это нас никуда не приведет. – А если мы начнем искать людей, купивших механическую пишущую машинку? – Тогда, во-первых, это ничего не докажет, потому что по пишущей машинке невозможно установить, что было на ней напечатано, а во-вторых, существуют тысячи старых печатных машинок, купленных до того, как были упразднены наличные деньги. – Верно, – согласился Добришовский. – Некоторые продаются на любом блошином рынке. И целую кучу люди сдают в пункты приема металла. Леттке поднял руку.