И я потеряла голову. В первую ночь между нами ничего не было. Зато было во вторую. И в третью. И в четвертую тоже. А всего через две недели я переехала в его дом на высоком холме, откуда открывался прекрасный вид на море. Конечно, это был шальной поступок, совершенно для меня не типичный, но все было великолепно. Вечерами, в сумерках, я обычно стояла у окна спальни, высматривая дельфинов, а Алекс подходил сзади, обхватывал руками за талию и клал голову мне на плечо. Тихое и совершенно неожиданное чувство полного удовлетворения. – Но ты же его почти не знаешь! – возмущалась по телефону Лиэнн, когда я ошарашила ее новостью о том, что мы уже живем вместе. Тогда я отправила сестре на телефон его фото плюс небольшую запись, где он играет на рояле «Стейнвей»[9] в своей музыкальной комнате. «Боже! – написала Лиэнн. – А у него брата-близнеца, случайно, нет?» Вот так и вышло, что я поддалась чарам Александра Саннингема, даже не подозревая, какой ужас ждет меня впереди. Мы вместе готовили еду, постоянно смеялись и часто ходили гулять, нарядившись в толстые куртки и смешные вязаные шапчонки. В то время я была стажером в одной местной газете и получала весьма скромную зарплату, так что вскоре ощутила все преимущества совместного проживания, не только финансовые, но и эмоциональные. Алекс зарабатывал на жизнь тем, что давал уроки игры на фортепьяно всем желающим, независимо от пола и возраста. Раз в неделю он ходил в местную начальную школу, где проводил уроки музыки, а еще аккомпанировал на фортепьяно скрипачам, саксофонистам и другим музыкантам из школьного оркестра во время сольных занятий. Те же ученики приглашали его аккомпаниатором, когда сдавали экзамены. Все остальные дни он проводил дома, за «Стейнвеем». Занятия с учениками могли проходить в любое время, иногда в самые причудливые часы, и я привыкла, возвращаясь домой из редакции, заставать у нас в гостиной такую сцену: родитель какой-нибудь девочки или какого-нибудь мальчика мирно попивает кофе у нас в гостиной, пока ребенок колотит гаммы в музыкальной комнате. Прежде мне никогда не доводилось делить жилье с кем-либо, кроме родителей, и меня поразило, как быстро я приспособилась. Наверное, не в последнюю очередь потому, что у каждого из нас была своя профессиональная жизнь. Жилье – часть большого краснокирпичного дома-террасы – Алекс получил в наследство от бабушки вместе со «Стейнвеем», так что мы были обеспечены куда лучше, чем большинство пар нашего возраста. И, разумеется, мы много путешествовали – Лондон, Эдинбург, Барселона, Рим. Нашим отношениям было всего восемь месяцев, когда Алекс вдруг пригласил меня в Сорренто, где совершенно неожиданно сделал предложение. И я, удивив саму себя, согласилась. «Тебе не кажется, что вы оба слишком торопитесь?» Моя сестра Лиэнн, которой Алекс теперь скорее нравился, чем нет, все же была настроена слегка скептически. Зато мама, тогда еще совершенно здоровая – диагноз «болезнь легких» был еще впереди, – меня поддержала. Она сама вышла замуж за моего отца, будучи беременной, «и все сложилось просто великолепно». Мы запланировали свадьбу на весну, и я не уставала твердить всем, кто не отказывался меня слушать, это было совсем не рано; я чувствовала себя невероятно счастливой. На работе все складывалось успешно, к тому же у меня был жених, который производил фурор, куда бы ни пришел; а он писал песни и посвящал их мне. Как мне могло все это не нравиться? А потом в нашей повседневной жизни произошла перемена, которой я поначалу не придала значения. Просто Алекс спросил меня однажды, как я отнесусь к тому, чтобы побыть «компаньонкой» для его младших учениц, чьи родители не всегда могут присутствовать на уроке. Речь шла о вечерах и о выходных. До сих пор помню, как он говорил, что родители абсолютно правы, требуя для своих детей надежных мер безопасности, да он и сам должен беречь репутацию. Тогда я еще спросила его, надо ли мне будет сидеть с ними в музыкальной комнате в течение всего урока. Если да, то я могу взять книгу или еще чем-нибудь заняться. Алекс ответил, что нет, – позже мне пришлось во всех подробностях пересказать этот наш разговор полиции – достаточно будет, если я просто буду находиться в соседней комнате, как обычно поступали все родители. Дверь в музыкальную комнату будет распахнута, и это всех устроит. Так и повелось. Время от времени кто-то из родителей привозил на урок ребенка, а сам отправлялся по делам, и тогда я усаживалась с книжкой или айпадом на диване в гостиной, откуда через распахнутую дверь могла наблюдать за ходом урока в музыкальной комнате. Алексу я доверяла безоговорочно и не сомневалась, что все это нужно скорее для его безопасности, чем для безопасности детей. Я искренне беспокоилась, что кто-нибудь из девочек может обвинить его в приставаниях, тем более что многие из них совершенно явно были в него влюблены. Так продолжалось месяца два или три, пока не произошло одно событие, которое выбило меня из колеи. Позже, во время допроса в полиции, я поняла, что должна была прислушаться к чувству тревоги, которое вызвало во мне то происшествие, и с кем-нибудь поделиться. Холодным октябрьским утром я вернулась домой из магазина – дело было накануне дня рождения Алекса – и застала его расхаживающим по гостиной с мобильным в руке. Свободной рукой он то и дело ерошил себе волосы и вел явно напряженный разговор. – Нет, я запрещаю тебе так поступать. Мы ведь уже говорили на эту тему. У тебя еще все впереди. Вся жизнь. У тебя есть друзья, родители, тебя все любят… Заметив меня, Алекс гримасой дал понять, что попал в переделку. Я приподняла брови, безмолвно спрашивая, чем могу помочь. Он помотал головой и продолжил успокаивать невидимую собеседницу. Я ушла на кухню и стала слушать разговор оттуда. Меня встревожило то, что, судя по репликам Алекса, его собеседница была в отчаянии, возможно, на грани самоубийства. Алекс проявлял бездну терпения и такта, ласково уговаривая ее пообщаться с кем-нибудь, обратиться за профессиональной помощью. Он постоянно напоминал ей, что «жизнь стоит того, чтобы жить». Снова и снова повторял, что все будет хорошо, что надо только смотреть вперед, а не оглядываться все время назад. Разговор затягивался, я тоже ходила туда-сюда по кухне, чувствуя, как меня охватывает тревога. Однако тревожилась я не только за неизвестную мне девушку, которая почему-то звонит Алексу, находясь явно в пограничном душевном состоянии, что само по себе странно; меня напрягал тон, которым говорил с ней Алекс. Слишком уж он был ласковым, на грани интимности. Завершив наконец беседу, Алекс пришел на кухню. Выглядел он измученным. – Что это было, Алекс? – Одна из моих учениц-подростков переживает тяжелый внутренний кризис. Совсем с катушек съехала. Я уже давно подозревал, что она себя режет. У нее на руках шрамы – их видно, когда она играет. Но я и не подозревал, что у нее проблемы дома, а тут имел глупость спросить. Ну и понеслось. Я была поражена. Почему я впервые слышу о том, что у него есть проблемная ученица? – Что за ученица? – Ты ее не знаешь. Приходит по вторникам, утром. Ей пятнадцать. – Что, одна приходит? – Да, одна. – А как же твое «правило компаньонки» – если нет родителей, то присутствую я? – Это для младших. И только в тех случаях, когда родители беспокоятся. А этой уже пятнадцать, Дженни. Она почти взрослая. Ей не нужна компаньонка. Точнее, я бы сказал, ей нужен хороший друг. Судя по ее словам, родители у нее – хуже не придумаешь. Я не верила своим ушам. – Алекс, ты спятил?! Тебе самому нужен присмотр! Подумай только – девчонке пятнадцать лет, она режет себе руки и думает о самоубийстве. Немедленно звони ее родителям. Или в службу психологической помощи, или еще куда-нибудь! Не пускай это дело на самотек. – Все уже под контролем. Она сейчас беседует с матерью. И с психикой у нее все в порядке, просто она чувствует себя несчастной. – Ты поэтому так ворковал с ней по телефону? – Ничего я не ворковал, Дженни. Просто проявлял заботу, – сказал он изменившимся голосом и поглядел на меня так, словно хотел добавить, что у меня нет сердца. – А как я, по-твоему, должен был себя вести? Сказать ей «отвали, иди режь себе вены»? Я принялась расхаживать по кухне, пытаясь собраться с мыслями. Я и так расстроилась, а тут еще Алекс пытается выставить меня виноватой. – Она что, пугала тебя самоубийством? Грозила наложить на себя руки? Ну тогда тем более надо звонить ее родителям, в социальную службу или хотя бы лечащему врачу. Есть же какие-то правила поведения в таких случаях? – Есть, конечно. Я и сам думал этим заняться. Но я же тебе говорю, сейчас с ней ее мать. Она заметила, что дочь рыдает в трубку. Так что теперь бедняжка под присмотром. Обещала все рассказать матери. Та ей поможет. – А если не расскажет? Что, если она все придумала? Что, если она сделает сейчас с собой что-нибудь страшное, а твой номер – последний набранный в ее телефоне? – Да ничего страшного не случится. Просто молоденькая девушка слегка поддалась эмоциям. К тому же сейчас с ней мать. Я беспокоился, пока она была одна, а теперь с ней все будет в порядке. Так что не драматизируй… – Что?! Я? Драматизирую? Господи, Алекс… И тут мы разругались в пух и прах. За все время, что мы прожили вместе, у нас никогда таких скандалов не было. Он обвинял меня в бессердечии, а я орала в ответ, что он наивный и безответственный. В конце концов он согласился позвонить матери девочки и удостовериться, что та действительно в курсе происходящего. Я слышала обращенные к ней слова и немного успокоилась. Позже мне придется во всех деталях пересказать полиции и тот эпизод, и нашу последующую ссору. Та пятнадцатилетняя ученица окажется первой несовершеннолетней, которую Алекс соблазнил, а затем бросил, причем я не имела об этом ни малейшего понятия. Мать девочки ничего не знала о травме, которую получила ее дочь. В тот день, когда мы с Алексом поссорились, женщина была на работе и ни с кем по телефону не разговаривала. То есть он просто сделал вид, что позвонил ей. А я, до смерти напуганная и обозленная, ничего не заметила. В моих глазах Алекс вел себя ужасно глупо. Меня беспокоило, что девочка могла и впрямь втрескаться в него по уши, учинить какую-нибудь глупость и посадить на его репутацию такое пятно, от которого он всю жизнь не отмоется. Я боялась, что, послужив неуравновешенной юной особе жилеткой, он дал ей повод надеяться на развитие отношений, а когда этого не случится, девица обвинит его во всех смертных грехах, а то и, чего доброго, покончит с собой. И я в недвусмысленных выражениях потребовала от него, чтобы он перестал давать ей уроки. Алекс тут же согласился и обещал впредь быть осторожнее. Позже я испытала унижение, осознав степень своей доверчивости. Но тот эпизод стал лишь маленькой каплей в море стопроцентной надежности Алекса, его здравомыслия, верности и, главное, любви ко мне. У меня не было никаких причин подозревать его в нечестной игре, и никогда, даже в самых диких фантазиях, я не смогла бы заподозрить, что он будет изменять мне с малолетками. Когда потом я вспоминала ту сцену и во всех подробностях описывала ее полиции, то чувствовала себя идиоткой. Но тот случай и в самом деле был единственным темным облачком на безмятежном небосклоне наших с Алексом отношений. К тому же он сумел так преподнести нашу размолвку, что в конце концов виноватой ощутила себя я – за свою черствость. Правда же состояла в том – знаю, это прозвучит безумно, – что я и впрямь переживала за репутацию Алекса. Я злилась, потому что боялась – а вдруг эта девчонка станет для нас проблемой. Меня бесила излишняя, как мне казалось, доброта Алекса и его наивность, доходящая едва ли не до самопожертвования. Глава 21 ОН – ПРЕЖДЕ После истории со Стэном и домом престарелых прошла неделя, и снова наступила среда. Уроки тянутся вечность, но он совсем не против. Наоборот, подольше бы пробыть здесь. Он смотрит в окно на облака. Днем, на математике, он так засмотрелся, что даже учительница рассердилась. Но он услышал ее голос, только когда она громко окликнула его по имени. Мисс Хендерли ждала, что ученик ответит на вопрос, но беда в том, что вопроса-то он не слышал. Мечтал о том, как сидит на облаке рядом с мамой, – до чего же жалко, что она умерла, и вообще, как было бы здорово, будь у него нормальные родители, как Джим и Хелена. – Я не знаю, – честно признаётся он. Весь класс смотрит на него, и один за другим ученики начинают смеяться: если он не знает, значит, не знает и никто другой. Он всегда первым решает все задачки. – Ну хватит, – сердито обрывает веселье мисс Хендерсон. – Перестаньте отвлекаться. Слушайте внимательно. Когда звенит последний звонок и наступает время идти домой, у него болит живот, и он долго копается в раздевалке, натягивая куртку. Он снова думает об облаках и жалеет, что не умеет летать. Домой совсем не хочется. Не хочется сладкого чая. И традиционного для среды угощения – рыбных палочек с фасолью и мороженого. И больше всего не хочется «быстренько надевать пижамку и нырять в постель». А хочется сорваться с места и полететь вокруг света. З-зум, з-зум-м! Стремительно, подобно ракете, которая изображена на его одеяле. Одним из последних он выходит из раздевалки и сразу видит бабушку: она стоит на краю игровой площадки в синем непромокаемом плаще и розовом шарфе, дожидаясь внука. Когда она работает в дневную смену и приходит забирать его после внеурочных занятий, он всегда радуется, едва завидев ее. Один вид бабули наполняет его счастьем. Но не в среду. В среду она приходит за ним сразу после уроков, и они спешат домой. Идет дождь, и он надевает капюшон. Ему нравится, что капюшон заглушает все звуки снаружи, и он часто использует это как предлог. «Я тебя не слышу». Вот и теперь бабуля берет его за руку и спрашивает: – Как прошел день? – Извини, я тебя не слышу. Бабушка стискивает его ладонь и молча ведет к воротам, а дальше они идут по дубовой аллее. Он знает, что аллея дубовая, потому что на прошлой неделе они изучали разные виды листьев на уроке рисования. Для этого они сначала их собирали, а потом макали в краску и прижимали к бумаге, делая картинки. Он с размаху плюхал свои листья на бумагу. Плюх, плюх, плюх – краска брызнула на Сьюзи, его соседку. Учительница попросила, чтобы он брал поменьше краски, но он тогда тоже сделал вид, что не слышит. Дорога из школы домой занимает совсем не так много времени – а жаль, хорошо бы она была подлиннее, как, например, дорога от их дома до бабушкиной работы. Бабуля говорит, что очень старается найти работу без ночных смен, но беда в том, что она слишком стара и мало что умеет. Он возражает ей, что она умеет все на свете и могла бы работать на раздаче в школьной столовой, но бабуля только вздыхает: – Если бы в жизни все было так просто. – В их столовой и так есть кому работать. Скоро он уже сидит дома на кухне и смотрит на рыбные палочки рядом с горкой фасоли на тарелке. – Почему ты не можешь остаться дома? Пожалуйста, останься.