Все случается так быстро, что я не успеваю ни сообразить, ни схватить что-нибудь, чтобы отбиться. Рука в перчатке прижимает какую-то тряпку к моему лицу. Резкий запах химикатов. И кожи. Я отчаянно размахиваю руками, пытаясь дотянуться до столешницы. Не выходит. Запах становится сладким. Я думала, что отключусь немедленно, но это, оказывается, происходит не так быстро. Сначала возникает такое чувство, как будто мозг немеет, а потом меня начинает затягивать в черноту, точно в тоннель. Я все еще отбиваюсь, машу руками, пытаюсь кричать, но тряпка зажала нос и рот. Я знаю, что мне нельзя проваливаться в черноту, но свет постепенно отдаляется, отдаляется, пока не сжимается в одну далекую точку, но и та скоро гаснет. Темнота проглатывает меня. * * * Я прихожу в себя. В висках стучит, перед глазами темно. Я узнаю запах – он все тот же. Слегка сладковатый. Мне завязали рот, но не глаза. Правда, я все равно ничего не вижу. Почему-то зрение не возвращается, и тогда я сжимаю веки и пытаюсь сообразить, как долго я была без сознания, где я и что вообще происходит. Я все еще у Тома? Не могу понять. «Господи, что он сделал с Томом?!» Резко выпрямляюсь и чувствую под собой что-то твердое. Руки связаны. Я сижу на стуле? Да. Подо мной определенно деревянный стул. У Тома я таких не помню. Значит, меня куда-то переместили? Я снова открываю глаза и на этот раз начинаю понемногу различать контуры предметов. Вокруг меня комната, незнакомая. По крайней мере, с первого взгляда я ее не узнаю. Я оглядываюсь. Это что-то вроде кухни-гостиной, шторы на окне задернуты, входная дверь справа от меня закрыта. Я пытаюсь разглядеть подробности – может быть, так я пойму, где нахожусь. На стене странная смесь фотографий и картинок. Портрет королевы. Дешевая репродукция пасторальной сельской сценки с гусями и утками; рядом снимок в рамке: мальчик широко улыбается, в переднем ряду не хватает одного зуба. Стук в висках не проходит, но я продолжаю озираться. Никаких подсказок. Деревянная полочка для газет и журналов пуста. На полу, у стула с высокой спинкой, валяется какой-то мешок. Стеллаж в кухонном уголке. Только теперь я замечаю, как плотно мне заткнули рот. Даже не заткнули, а заклеили. Скотчем. Машинально дергаю рукой, чтобы освободить рот, но рука не слушается: мои предплечья крепко примотаны к подлокотникам. Вот теперь я чувствую приближение настоящей паники. Иногда, ночами, мне бывает трудно дышать через нос, особенно летом, в периоды сенной лихорадки. И теперь накатывает глубинный ужас. А вдруг у меня заложит нос? Я же задохнусь и умру. Снова оглядев мрачную комнату, я представляю, что вот здесь для меня все и закончится. Нет, нельзя так паниковать. Надо успокоиться и дышать ровно. Носом. «Надо дышать, Элис». И тут из другой комнаты появляется он. На нем черные брюки, черный джемпер, черные перчатки и черная шапочка вроде балаклавы. Весь черный. Только тут я понимаю, что такое настоящий страх. Все прошедшие недели мне казалось, что я боюсь своего преследователя. Ерунда! Ужас только начинается. Изо рта вырывается странный звериный звук, приглушенный скотчем, когда он садится на стул с высокой спинкой у стены напротив. Вот что такое настоящий ужас. Глава 59 ОН – ПРЕЖДЕ В полиции ему показывают предсмертную записку бабушки. Она лежит в пакете для улик. Всего одна строчка на полоске белой бумаги. Синяя шариковая ручка, знакомый почерк. Ему позволяют сфотографировать записку на телефон, но говорят, что саму бумажку вместе с папкой он получит не раньше чем закончится следствие. – Какой папкой? Тогда ему показывают другой прозрачный пакет, побольше, с папкой формата А4, и объясняют, что бабушка вырезала из местной газеты все статьи на тему расселения дома, в котором она жила. И что совсем недавно компания, ответственная за расселение квартала, прислала ей финальное уведомление с требованием освободить квартиру, а муниципальный совет настойчиво просил согласиться на встречу с ассоциацией домостроителей, готовой предложить ей новое жилье. Полицейские добавляют, что его бабушка не ответила ни на одно из этих обращений и что все они будут приобщены к ее делу. Он очень старается сохранять спокойствие перед полицейскими. В прошлом они с бабушкой не раз говорили об этой дурацкой местной кампании по расселению и сносу их дома. «Ничего не случится, – уверенно сказала она тогда. – Об этом уже не в первый раз заводят речь. Постонут-постонут, да и забудут. Со мной все будет в порядке». А он замотался на работе и не ездил к бабуле так часто, как следовало бы. Да и насчет дознания по делу о смерти Брайана все же беспокоился, хотя и не слишком. Но утешал себя тем, что бабушка счастлива, ведь она живет там, где хочет, и он дал ей слово, что так будет всегда. И сам приложил руку к обеспечению безопасности ее жилища – избавил бабушку от гнусного соседа. Сделал что мог. Два месяца спустя проходит дознание о смерти его бабушки, на котором присутствует только он один. Ни друзей, ни журналистов. В коридоре лишь те, кто ждет расследования по следующему делу. И только тогда он окончательно отдает себе отчет в том, что случилось. Пакет с бабушкиными бумагами он получил по почте спустя два дня после ее кончины. В нем было длинное письмо и ее дневник. Значит, она ходила на почту перед тем как… Во врем слушания он закрывает глаза и представляет, как она сидела за кухонным столом и писала это письмо. Полицейские предупредили его, что он должен передать им все, что имеет отношение к делу, но это письмо он им не отдал. Да и зачем оно им? Справедливость – это по его части, а не по их. Папка формата А4, найденная у бабушки в квартире, содержала газетные вырезки, первая из которых была шестимесячной давности. Именно тогда местная журналистка вдруг решила встать на сторону тех, кто ратовал за снос старого дома, и начала писать статьи. Некая Элис Хендерсон. Когда эти вырезки показали коронеру, он, видимо, был озадачен. Начал задавать вопросы. Может быть, пожилая женщина устала ждать, когда у нее появится новое жилье? И поэтому покончила с собой? Может быть, ее угнетали тяжелые условия жизни в квартире? Полицейский доложил о допросе соседей, из которых никто ничего значимого не сообщил. Пожилая женщина была очень сдержанной, ни с кем особенно не общалась. Она никогда не подписывала никаких петиций о сносе дома и ни с кем не говорила на эту тему. Никаких признаков того, чтобы она жаловалась на свои жилищные условия местным властям, также не было найдено. Вскрытие обнаружило у покойной запущенный артрит, на основании чего высказывается предположение, что женщина могла страдать от сильных болей, усугубляемых сыростью квартиры. Ни к какому ясному заключению о причинах самоубийства коронер так и не приходит. Короткая предсмертная записка, оставленная на кухонном столе, – вот все, чем располагает по данному делу суд. «Я больше не могу. Прости». Он смотрит, как коронер опять перелистывает вырезки из бабушкиной папки. И вдруг он читает бабушкину записку вслух – негромко, но все же вполне различимо. Лицо у него торжественно и печально. Затем коронер покидает зал суда, но вскоре возвращается и объявляет, что у суда нет сомнений в том, что женщина лишила себя жизни по собственной воле, однако причины, толкнувшие ее на это, так и остались неизвестны. Вердикт суда – самоубийство. Способ самоубийства ужасен: бедная бабуля наглоталась таблеток, после чего сунула голову в духовку и открыла газ. Очевидно, смерть наступила именно от отравления газом, однако была не настолько безболезненна, как можно подумать. Она страдала. Ее рвало. Именно поэтому у нее было такое темное и искаженное лицо, которое он увидел на опознании. Он задается вопросом, который жжет его изнутри: как долго бабушка умирала? Что она чувствовала? Что чувствовала его любимая бабуля, когда лежала там совсем одна? После слушания его приглашают в полицейский участок, где отдают последнюю бабушкину записку и папку с вырезками из газеты. Все статьи подписаны одним и тем же именем: Элис Хендерсон. Самые большие статьи даже снабжены ее фотографией. Он внимательно изучает лицо журналистки. Аккуратная прическа, милая улыбка. Добрячка Элис. Всезнайка Элис. Очередная привилегированная сучка из тех, кто знать ничего не знает о жизни простого народа, но считает правильным влезть в какую-то дурацкую местную кампанию и раскачивать ее до тех пор, пока не зачешутся политики. Дома он перечитывает бабушкин дневник, ее истинную историю. Подлинную историю того, как его бабуля погружалась в пучину отчаяния по мере того, как кампания по сносу дома обретала крылья благодаря бойкому перу проклятой Элис Хендерсон. Чем дальше продвигалась кампания, тем мрачнее становились записи в дневнике бабули. К концу она была уже вне себя от горя. Писала, что просто не представляет себе жизни в другом месте, там, где не будет ни ее воспоминаний, ни любимой скамьи. С самого начала она была уверена, что эта кампания, как и множество предыдущих, заглохнет, не увенчавшись успехом, и была шокирована, поняв, что на этот раз все будет иначе. Она проклинала Элис Хендерсон и ее дурацкую газетенку. «Зачем она ввязалась в это дело?» Бабуля писала, что никому не говорила о своих чувствах, ведь что толку? Местные власти даже не слушают таких, как она. Вот почему, когда ей принесли требование о выселении, она решила: «Никуда я не поеду. Ни за что…» В письме она просила внука сохранить ее дневник и никому его не показывать: не хотела, чтобы полиция копалась в ее личной жизни. Он снова берет ее письмо в руки. Он так часто читал его, что помнит наизусть. И снова представляет, как она сидит за столом и пишет эти строки… совсем одна. В последний раз он плакал еще в детстве. По средам, когда приходил Брайан. Он задумывается о том, как до сих пор хранил покой бабули. Вспоминает Брайана в переулке. Брызжущую во все стороны кровь. Удары молотка. Бац, бац, бац. Да, сам он ненавидел их многоквартирный дом. Но дом любила она, бабушка. А он любил ее. И поэтому смирился с тем, что этот мрачный дом всегда будет присутствовать в его жизни, смирился ради нее, единственной, которая его любила. Ради нее он старался поступать правильно. Быть сильным. Он пообещал бабушке, что она сможет остаться. На листок, который он держит в руках, падает капля – слеза. Он читает бабушкины слова, а ее голос звучит в его голове. Мой милый мальчик! Я пишу тебе это письмо, чтобы объясниться. Постарайся не сердиться на меня и не горевать слишком сильно. Так будет лучше. Я очень горжусь тем, каким ты стал. Пожалуйста, прости меня и продолжай жить так же хорошо. У меня просто не хватит сил на переезд. Я этого не вынесу. Слишком я стала старой, слишком устала, мой любимый маленький солдат. Сказать по правде, я считала, что ничем не кончатся все эти разговоры о сносе нашего дома. В конце концов, об этом не первый год уже твердят. Но тут появилась эта Элис и подняла такую шумиху. В газете что ни неделя, то новая статья. Вот все и пошло прахом. Мне назначили срок, когда я должна убраться. А я не могу, мой милый. Просто не могу. Прости меня. Люблю тебя. Бабушка. Ххх[16]. P.S.: Отправляю тебе мой дневник, потому что не хочу, чтобы другие совали нос в мои дела. Нам с твоим дедушкой это никогда не нравилось. Мы не любили, чтобы люди копались в наших делах. Он вытирает глаза и обещает себе, что никогда больше не заплачет. Надо придумать что-то получше слез. Берет в руки последнюю по времени газетную вырезку: она лежит между страничками бабушкиного дневника. На ней крупными буквами написано: «МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ!» Он плюет на фото журналистки и произносит ее имя вслух. Элис Хендерсон. Глава 60 МЭТЬЮ