— Не уходи из «Клинта», — встревает Тэго. — Мы будем там через двадцать минут. И вонять от нас будет тюрягой. — Забавно, как быстро Тэго вообразил себя закоренелым преступником. — Я никуда не денусь. Я тут с другом. Просто приезжайте, ладно? — Только попробуй слинять, Руф… — угрожающе говорит Малкольм. Я знаю, что он на самом деле имеет в виду. «Только попробуй умереть». Я фотографирую вывеску «Кладбище Клинта» и в цвете загружаю фото в инстаграм. ПАТРИК «ПЕК» ГЭВИН 17:05 — Есть. — Пек спрыгивает с кровати. «Кладбище Клинта». Он кладет в рюкзак заряженный пистолет. — Надо поторопиться. Погнали. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Конец Умирать не хочет никто. Даже люди, которые хотят попасть в рай, не хотят для этого умирать. И все же смерть — наш общий пункт назначения. Никому никогда не удавалось ее избежать. И так и должно быть, ведь смерть, вероятно, лучшее изобретение жизни. Это проводник перемен в жизни. Смерть расчищает старое, чтобы дать дорогу новому. — Стив Джобс МАТЕО 17:14 Этот день подарил мне чудеса. Я нашел Последнего друга, Руфуса. Наши лучшие друзья будут рядом с нами в наш Последний день. Мы побороли свои страхи. И сейчас мы в клубе «Кладбище Клинта», который очень хвалят в сети; и, возможно, он станет для меня идеальным местом, если в ближайшие минуты я смогу преодолеть свои комплексы. Судя по фильмам, которые я смотрел, вышибалы на фейсконтроле обычно невероятно упрямы и отличаются особо устрашающим видом, но в «Кладбище Клинта» на входе стоит девушка в кепке козырьком назад и приветствует гостей. Она просит меня показать документы. — Нам жаль терять вас, Матео. Повеселитесь тут, ладно? Кивнув, я бросаю немного мелочи в пластиковый контейнер для пожертвований и жду, пока Руфус заплатит за себя и войдет. Девушка оглядывает его с головы до ног, и меня бросает в жар. Но когда Руфус догоняет меня и хлопает по плечу, щеки у меня горят уже совсем по-другому, так же как в тот раз в «Арене путешествий», когда он взял меня за руку перед прыжком. За дверью грохочет музыка, и мы останавливаемся, чтобы подождать Лидию. — Как себя чувствуешь? — спрашивает Руфус. — Весь на нервах и с нетерпением жду того, что случится внутри. В основном на нервах. — Еще не пожалел, что спрыгнул со скалы? — А ты что, пожалел? — Нет. — Тогда и я нет. — Веселиться будешь? — Не дави на меня, — говорю я. Между прыжком со скалы и весельем есть большая разница. Когда прыгаешь вниз, ничего уже не поделать, невозможно ведь зависнуть в воздухе. Но развлекаться и делать что-то новое перед незнакомцами, когда чувствуешь себя неловко, — это требует особой смелости. — Я и не давлю, — говорит Руфус. — Просто это наши последние часы на планете. Нужно использовать их так, чтобы умереть без сожалений. Но никакого давления. Без сожалений. Он прав. Друзья стоят за моей спиной, когда я открываю дверь и захожу в новый для себя мир — и как же я сразу начинаю жалеть, что не проводил в нем каждую свободную минуту. Нас ослепляют вспышки света, мелькающие голубые, желтые и серые огни. Граффити на стенах подписаны Обреченными и их друзьями, иногда это последние следы, оставленные Обреченными на земле, нечто, что делает их бессмертными. Мы все конечны, и не важно, когда придет конец. Ничья жизнь не продлится вечно, но то, что мы после себя оставляем, делает нас живыми для других людей. И вот я смотрю на зал, переполненный людьми, Обреченными и их друзьями — и все они живут. Моей ладони касается рука, но это не та же самая рука, которая схватила мою меньше часа назад. Это рука с историей. Рука, которую я держал в своей, когда родилась моя крестница, и многие утра и вечера после смерти Кристиана. Путешествие по миру внутри мира с Лидией стало для меня настоящим чудом, и то, что она рядом в этот миг — миг, который нельзя купить ни за какие деньги, — наполняет меня счастьем, несмотря на веские причины чувствовать душевный упадок. Руфус подходит ко мне сбоку и обнимает одной рукой за плечи. — Танцпол в твоем распоряжении, — говорит он. — И сцена тоже, когда будешь готов. — Собираюсь с силами, — говорю я. Я просто обязан собраться. На сцене сейчас подросток на костылях, который поет песню «Can’t Fight This Feeling» [13] и, как сказал бы Руфус, отжигает вовсю. За его спиной танцует несколько человек — друзья или незнакомцы, никто не знает, и всем все равно, — и это вселяет в меня силы и энергию. Думаю, эту энергию можно назвать свободой. Завтра рядом со мной не будет никого, кто сможет меня осудить. Никто не станет рассылать друзьям сообщений о каком-то придурковатом парнишке без чувства ритма. И в этот момент осознание того, как глупо было вообще беспокоиться о таких вещах, оглушает меня, как удар по лицу. Я тратил время и не веселился, потому что волновался о пустяках. — Песню выбрал? — Не-а, — говорю я. Мне много чего нравится: «Vienna» Билли Джоэла, «Tomorrow, Tomorrow» Эллиотта Смита. «Born to Run» Брюса Спрингстина, папина любимая песня. Во всех этих песнях есть ноты, которые мне в жизни не взять, но останавливает меня вовсе не это. Я просто хочу, чтобы песня была правильная. Меню над баром украшает изображение черепа и двух перекрещенных костей, и, что поразительно, череп улыбается. Надпись гласит: «Последний день для улыбок». Здесь продают только безалкогольные напитки, и это разумно: то, что кто-то из несовершеннолетних должен умереть, вовсе не значит, что им теперь можно продавать алкоголь. Пару лет назад вопрос о том, можно ли покупать алкоголь восемнадцатилетним Обреченным, встал довольно остро и вылился в большую общественную дискуссию. Когда юристы предоставили на суд общественности статистику, показывающую, сколько процентов подростков умирает от алкогольного отравления или вождения в нетрезвом виде, было решено оставить все как прежде, по крайней мере в законе. Все равно, насколько я понимаю, покупка пива и даже крепкого алкоголя — не проблема. Никогда ею не была и никогда не будет. — Возьмем чего-нибудь выпить? — предлагаю я. Мы продираемся сквозь толпу, и, пока мы расчищаем себе путь, вокруг нас танцуют незнакомцы. Диджей вызывает к микрофону бородатого парня по имени Дэвид. Дэвид вразвалочку выходит на сцену и объявляет, что будет петь песню «A Fond Farewell» Эллиотта Смита. Не знаю, обречен этот парень или поет для друга, но голос у него очень красивый. Мы подходим к бару. Я не в настроении пить моктейль под названием «Виноградный погост». А тем более «Побег смерти». Лидия заказывает моктейль «Терминатор» рубиново-красного цвета. Заказ приносят очень быстро. Она делает глоток и морщится, как будто съела пригоршню кислых конфет. — Хочешь попробовать? — Нет, спасибо, — отвечаю я. — Жаль, что туда не капнули чего покрепче, — вздыхает Лидия. — Не хочу быть трезвой, когда тебя потеряю. Руфус заказывает газировку, и я поступаю так же. Когда все мы уже держим напитки в руках, я поднимаю свой бокал: — За то, чтобы мы улыбались, пока еще можем. Мы чокаемся, и Лидия прикусывает дрожащую губу, а Руфус, как и я, улыбается. Он разрывает наш тесный кружок и становится так близко ко мне, что его плечо упирается в мое. Из-за громкой музыки и смеха посетителей ему приходится говорить прямо мне в ухо. — Это твоя ночь, Матео. Я серьезно. Утром ты пел песню папе и прервался, когда я вошел. Пойми, никто не будет тебя осуждать. Ты все время себя сдерживаешь, но пора сделать шаг вперед. Парень по имени Дэвид допевает свою песню, все начинают аплодировать, и это не какие-нибудь жидкие хлопки. Можно подумать, только что выступила настоящая рок-легенда. — Видишь? Народ просто хочет видеть, что тебе весело и ты отрываешься. Я улыбаюсь и тянусь к его уху. — Тебе придется петь со мной. Выбирай песню. Руфус кивает, и мы соприкасаемся головами. — Хорошо. «American Pie» [14]. Мы справимся? Мне очень нравится эта песня. — Еще как. Я прошу Лидию последить за нашими напитками, и мы с Руфусом идем к диджею, чтобы заказать песню. Пока мы пробираемся к пульту, девушка турецкой внешности по имени Жасмин поет песню «Before the Night» Патти Смит, и меня поражает, как столь миниатюрный человек может так удерживать внимание и заводить публику. Брюнетка с широкой улыбкой (такую улыбку не ожидаешь увидеть на лице человека, который вот-вот умрет) заказывает следующую песню и отходит. Я тоже называю диджею ЛоуАу песню, и он хвалит наш выбор. Я немного покачиваюсь из стороны в сторону под выступление Жасмин и двигаю головой в такт музыке, когда это уместно. Глядя на меня, Руфус улыбается, и я, смутившись, прекращаю свой танец. А потом жму плечами и снова начинаю танцевать. В этот раз мне нравится, что на меня смотрят. — Вот она жизнь, Руфус, — говорю я. — Я наслаждаюсь ею. Здесь и сейчас. — И я, чувак. Спасибо, что написал мне в «Последнем друге», — говорит Руфус. — Спасибо, что стал лучшим Последним другом для такого затворника, как я. На сцену вызывают ту самую брюнетку (ее зовут Бекки), и она начинает петь «Try a Little Tenderness» [15] Отиса Реддинга. Мы следующие на очереди и стоим у липких ступеней, ведущих на сцену. Когда песня Бекки подходит к концу, мои нервы наконец не выдерживают. Мы ведь следующие. Но не успеваю я собраться с духом, как диджей ЛоуАу объявляет: «На сцену приглашаются Руфус и Мэтью». Да, он неправильно произносит мое имя, почти как Андреа из Отдела Смерти, которая звонила мне столько часов назад, что, кажется, даже не сегодня. За сегодняшний день я прожил целую жизнь, и теперь пора выходить на бис. Руфус взбегает по ступенькам, и я иду следом. Бекки желает мне удачи и улыбается милейшей улыбкой; я надеюсь, что она не Обреченная, а если это так — пусть умрет, ни о чем не сожалея. Я кричу ей в ответ: «Отлично спела, Бекки!» — и отворачиваюсь. Песня у нас довольно длинная, поэтому Руфус выносит на центр сцены два стула, и это верное решение: пока я иду к одному из них, у меня дрожат колени. Прожектор светит мне прямо в глаза, в ушах звенит. Я сажусь рядом с Руфусом; диджей просит кого-то передать нам микрофоны, и я сразу ощущаю прилив сил, как будто мне вручили Экскалибур, когда моя армия проигрывала важную битву. При первых аккордах «American pie» толпа начинает радостно кричать, как будто это наша собственная песня, как будто они знают, кто мы такие. Руфус сжимает мою руку, а потом отпускает ее.