– Но для всего этого нужно время, рабби, – нетерпеливо закивал Вассерман головой. – Ведь кто у нас в конгрегации? Люди, которые выросли между двумя мировыми войнами. Большинство из них никогда не посещали ни хедер, ни даже воскресную школу. Вы и представить себе не можете, что тут было, когда я Только-только начал сколачивать общину. В то время здесь жило около пятидесяти еврейских семейств, но когда старый мистер Леви помер, собрать минъян, чтобы родственники могли сказать Кадиш, было все равно что выдернуть зуб. До того как организовать синагогу, мне пришлось побывать, буквально в каждой еврейской семье. Некоторые сговаривались и отправляли своих детей в воскресную школу в Линн; другие нанимали учителя за несколько месяцев до Бар-мицвы детей и постоянно перезванивались, чтобы не упустить его, а передать другому семейству, где подрастал мальчик. Поэтому-то момм первоначальным планом было создать еврейскую школу и воспользоваться помещением школы для богослужений в Большие праздники. Некоторые, однако, опасались, что на это потребуются большие деньги, а другие не хотели, чтобы их дети посещали после обеда еще и специальную школу и чувствовали себя не такими, как все. Однако мало-помалу я их уломал все-таки. Я представил им сметы, планы, проекты, а когда мы наконец приобрели-таки здание, общину охватил небывалый подъем. По вечерам и воскресеньям они приходили все – женщины в брюках, мужчины в комбинезонах, – убирали, чистили, красили. Тогда не было еще клик или партий. Все горели желанием помочь и все работали не покладая рук. Знали они мало: большинство не умело даже читать молитвы по-древнееврейски, зато энтузиазм был какой! Помню наше первое богослужение в Великие праздники. Я одолжил свиток Торы в Линнской синагоге, сам справил, сам читал молитвы и даже небольшую прочитал проповедь. В Иом-Кипур мне, правда, помог немножко заведующей еврейской школой, но в основном я сделал все сам. Ну и досталось мне тогда – на пустом-то желудке! Я ведь уже тогда был не очень молодой, жена тревожилась, но никогда в жизни я еще не чувствовал себя так хорошо, как почувствовал тогда. Да, то были денечки! – А что случилось потом?– спросила Мирьям. – Потом мы начали расти, – грустно улыбнулся Вассерман. – В Барнардз-Кроссинг стали съезжаться евреи, и я без ложной скромности скажу, что наша школа и синагога сыграли тут немалую роль. Когда нас жило здесь всего каких-нибудь пятьдесят семейств, все знали друг друга. Конфликты, если они возникали, можно было уладить личной беседой. Но совсем другое дело, когда в городе насчитывается свыше трехсот семейств. Тогда возникают группы, которые даже не знакомы друг с другом. Возьмите Эла Бекера и его бражку: Пирлстейнов, Корбов, Файнгольдов, всех тех, кто живет в Гров-Пойнт. Они держатся особняком. Понимаете, Бекер неплохой человек. Если разобраться, он очень хороший человек; и он, и все те, которых я только что назвал, они очень милые люди. Однако они смотрят на вещи не так, как мы с вами. С их точки зрения, чем больше, чем влиятельнее конгрегация, тем лучше. – Хозяин барин, как говорится. Коль они дают деньги, то им и карты в руки, – заметил раввин. – А по-моему, интересы синагоги и общины важнее денег. Синагога… Кто-то позвонил в дверь, и раввин пошел открывать. Это был Стэнли. – Вы с таким нетерпением ждали эти книги, рабби, что я решил заглянуть к вам по пути домой и доложить, что они пришли, – сказал он. – Это большой деревянный ящик, я его занес к вам в кабинет и снял крышку. Раввин поблагодарил его и вернулся в гостиную. Но он никак не мог скрыть свое возбуждение. – Пришли книги, Мирьям. – О, я ужасно рада, Дэйвид. – Если ты не возражаешь, я поеду и хоть посмотрю на них. – Но вспомнив про гостя, он принялся объяснять: – Это очень редкие книги, которые мне прислали из библиотеки университета Драпси для моей работы о Маймониде. – Ну, мне вообще уже пора, – сказал Вассерман, вставая. – О, мы вас не отпустим, мистер Вассерман. Вы даже не допили чай. Вы нас обидите, если уйдете. Ну же, Мирьям, попроси и ты. – Да я же вижу, как вам не терпится побыть со своими книгами, – добродушно улыбнулся Вассерман. – А чтобы вас не задерживать, я лучше посижу здесь с вашей женой, если вы не возражаете, а вы поезжайте себе. – А это вас не затруднит?– обрадовался раввин и заторопился к двери. Но тут жена загородила ему дорогу, решительно выставив маленький подбородок. – Ты не выйдешь из»этого дома, – твердо заявила она, – не надев пальто. – Но ведь тепло на улице, – взмолился он. – К тому времени, когда ты вернешься, будет уже холодно. Раввин сдался, достал пальто из гардероба, но не надел, а демонстративно бросил его себе на руку. – Он как мальчик, – извинилась миссис Смолл, вернувшись в гостиную. – Нет, – сказал мистер Вассерман, – просто ему не терпелось подержать эти книги в руках. Ресторан ‘‘Прибой" пользовался неплохой славой: цены были невысокие, обслуживание, хоть и не Бог весть какое шикарное, но довольно приличное, и хотя обстановка не блистала роскошью, но готовили там хорошо, а морские блюда были прямо-таки отменны. Мел Бронштейн никогда здесь еще не бывал, но ког'да он проехал мимо, машина, стоявшая у самой двери, снялась как раз с места, и он усмотрел в этом что-то вроде предзнаменования. Он вспомнил, что этот ресторан всячески хвалили, и спарковал свой большой синий Линкольн на освободившемся месте. Направляясь к одному из столиков и заказав мартини, он оглянулся вокруг. Народу было не очень много. Стены были увешаны рыболовными сетями и прочими предметами, напоминавшими о море: пара весел, судовой руль из красного дерева, пестрые поплавки ловушки для крабов и – вдоль отдельной стены – гигантская меч-рыба на панели из красного дерева. Знакомых лиц, как он и ожидал, не было ни одного. «Прибой» был расположен внизу, в Старом городе, и жители его района, Мильтона, приходили сюда редко. За столиками сидели в основном пары, но наискосок от него сидела девушка, как и он, одна. Она была не очень красива, зато у нее был молодой, свежий вид. Судя по тому, как она то и дело посматривала на часы, она кого-то ждала. Она еще ничего не заказала, а только попивала воду из своего стакана: то ли ей действительно хотелось пить, то ли потому, что кругом все кушали. Подошла официантка, чтобы принять у него заказ, но он только показал на свою рюмку в знак того, что просит еще одну. Девушка напротив волновалась все больше и больше. Каждый раз, когда открывалась дверь, она поворачивалась на стуле. Затем ее настроение внезапно переменилось. Она выпрямилась, словно приняла какое-то решение, сняла свои белые перчатки и засунула их в сумочку, точно готовясь делать заказ. Он заметил на ее пальце обручальное кольцо, однако она его тут же сняла и, раскрыв сумку еще раз, положила его в отделение для мелочи. Она подняла глаза и заметила, что он следит за ней. Зардевшись, она отвернулась. Он взглянул на часы: было без четверти восемь. Он колебался всего лишь мгновение, затем встал и подошел к ее столику. Она изумленно взглянула на него. – Меня зовут Мельвин Бронштейн, – сказал он, – и я не кусаюсь. Я просто не люблю кушать один, и вы, кажется, тоже. Можеть быть, вместе поужинаем? Ее глаза расширились, как у ребенка. Затем она опустила их на мгновение, снова подняла и кивнула. ❖ – Налить вам еще? Он кивнул в знак благодарности. – Вы не можете представить себе, как я переживаю из-за всего этого дела, миссис Смолл. В конце концов, нанял-то вашего мужа я. Я выбрал его лично. – Да, я знаю, мистер Вассерман. Мы с Дэйвидом немало тогда удивились. Вообще-то, когда конгрегация нанимает раввина, она приглашает по субботам то одного, то другого кандидата, они проводят богослужение, встречаются с членами правления или ритуального комитета, и лишь потом выбирают наиболее подходящего. Вы же приехали в семинарию сами, причем один, и на свой собственный страх и риск выбрали именно Дэйвида. – Она устремила на него задумчивый взгляд, но тут же опустила глаза. – Может быть, если бы вместо вас действовал ритуальный комитет, они отнеслись бы к нему не так враждебно? – Вы думаете, я тогда напросился, миссис Смолл? Поверьте, мне и в голову не приходило. Я, конечно же, предпочел бы, чтобы именно ритуальный комитет принял окончательное решение, либо правление. Однако здание было готово в начале лета, и правление решило встретить Новый год в сентябре, так сказать, во всеоружии. Когда я предложил, чтобы ритуальный комитет, – нас там всего трое: мистер Бекер, мистер Райх и я, – съездил в Нью-Йорк и подыскал раввина, 1не кто иной, как мистер Бекер, настоял, чтобы я поехал один. ’’Что мы с Райхом понимаем в раввинах? это были в точности его слова. – То ли дело вы! Вам и карты в руки. Кого бы вы ни привезли, мы заранее согласны". Может быть, ему было некогда, а может – он и впрямь так думал. Сначала я наотрез отказался. Затем я подумал и решил, что так все-таки будет лучше. В конце концов, Бекер и Райх действительно ничего не понимают: Бекер даже читать молитвы не может по-древнееврейски, а Райх не многим его лучше. У меня уже был с ними опыт. Когда нужно было заключить договор на строительство синагоги, они наняли Христиана Соренсена. Архитектор-еврей им, видите ли, не подошел. Если бы я тогда не воспротивился, имя Христиана Соренсена – Христиан, как вам это нравится?– красовалось бы на бронзовой табличке у входа. Известный строитель церквей Христиан Соренсен – черная, артистически подвязанная бабочка; пенсне на черном бантике, – создал макет, изображающий высокую узкую коробку, с высокими узкими окнами вперемежку с декоративными колоннами из нержавеющей стали. "В истекшие две недели я усиленно изучал основы вашей религии, джентльмены, и мой проект призван олицетворить сущность иудаизма. ” (Ты гаон, – подумал тогда Вассерман, – коль тебе удалось понять сущность иудаизма за каких-нибудь две недели). ’’Обратите внимание на эти узкие линии, за которыми глаз так и тянется кверху. Они символизируют благородное стремление ввысь. Простота архитектурного решения – трезво, солидно, без всяких мишурных украшений (это никак намек, – подумал Вассерман, – на традиционные еврейские символы: Маген-Давид, Менора, скрижали завета?) символизирует практичность и, если можно так выразиться, здравый смысл вашей религии. Стальные же колонны символизируют, с одной стороны, непорочность, а с другой – стойкость перед эрозией и разрушительным действием времени”. Фасад состоит из ряда стальных дверей, а с боков – сплошные стены из глазурной керамики, идущие от верхних косяков дверных проемов и постепенно опускающиеся к углам, ’’что не только смягчает строгие линии фасада, но еще и вписывает здание в местность. Вы, конечно, заметили, что получается нечто вроде широко открытых объятий, зазывающих верующих на молитву. Практически же эти две боковые стены отгораживают стоянку перед зданием от газона, простирающегося вокруг всей остальной части здания”. ❖ – Все-таки я тогда добился, чтобы на табличке значились только его инициалы. Впрочем, не здание синагоги определяет характер конгрегации. А вот характер раввина вполне может повлиять на формирование характера общины. Поэтому я согласился и поехал в семинарию, один. – А почему вы остановили свой выбор на Дэйвиде? Он ответил не сразу. Он понимал, что имеет дело с умной и весьма энергичной молодой женщиной, так что надо быть осторожным. Он пытался вспомнить, что же привлекло его тогда в ее муже? Во-первых, он обнаружил недюжинное знание Талмуда. Затем, немалое влияние на него оказал, несомненно, тот факт, что молодой человек происходил, как это видно было из его личного дела, из старого раввинского рода, и что его жена была тоже дочерью раввина. Женщина, выросшая в доме раввина, будет вести и сама традиционный еврейский дом. Все же первая встреча с молодым раввином разочаровала его: уж больно у него была неказистая внешность! Самый обыкновенный молодой человек. Все же, когда они разговорились, дружелюбие раввина, его здравый смысл, подкупили его. Что-то в его жестах и тоне напоминало бородатых патриархов на старой родине, у которых он и сам учился в молодости Талмуду. Его приятный голос звучал как-то убеждающе, он обладал тем особым ритмом, который, кажется, вот-вот перейдет в напевность, свойственную талмудистам. Как только Вассерман привез его в Барнардз-Кроссинг, сразу же начались неприятности. Дело было, конечно, не в том, что он пожалел о своем выборе или разочаровался в раввине. Ему, однако, начинало казаться, что раввин не совсем соответствовал тому, на что рассчитывала конгрегация. Некоторым хотелось, чтобы раввин был высокий, солидный мужчина со звучным, выразительным голосом: что-то вроде эпископа. Рабби Смолл же был отнюдь не высок, и его голос был тихий, мягкий и трезвый. Другие ожидали веселого выпускника вуза в серых брюках, с которым можно бы поиграть в гольф либо в теннис, и который дружил бы с мужчинами помоложе. Меж тем рабби Смолл был худой, бледный, носил очки и, хоть и отличного здоровья, но, конечно, не атлет. Третьи мечтали об энергичном организаторе, который создавал бы всевозможные комитеты и ставил бы перед конгрегацией все новые и новые задачи. Рабби Смолл же был какой-то рассеянный, ему постоянно нужно было напоминать о встречах, в которых ему надо участвовать, и он нисколько не ценил ни время, ни деньги. Хотя он, пожалуй, с готовностью отзывался на те или иные проекты, но с той же легкостью он забывал о них, в особенности, если они с самого начала его не очень интересовали. – Сейчас скажу, миссис Смолл, – начал Вассерман, тщательно подбирая слова. – Я выбрал вашего мужа отчасти потому, что он мне полюбился лично. Вы, верно, знаете, что я встретился тогда еще и с другими тоже. Это были хорошие парни, с умными еврейскими головами на плечах. Однако у раввина должна быть не только умная голова. Он должен обладать еще и смелостью, а главное – принципиальностью. Я тогда побеседовал с каждым из них. И все они со мной соглашались. Мы как бы принюхивались друг к другу – для того, собственно, и ведутся такие беседы, – и как только им казалось, что они уловили, каких именно мыслей я придерживаюсь, они тут же стали выдавать их за свои собственные, облекая их, к тому же, в гораздо более убедительную форму, чем смог бы я сам. Я же вам сказал, что это были ребята с головой. А вот ваш муж не проявил особого интереса к моим взглядам. Когда же я стал излагать их ему, он то и дело со мной не соглашался. Не дерзко, конечно, очень вежливо, но достаточно твердо. Если же человек, пытающийся получить работу, с ходу не соглашается со своим будущим работодателем, то он либо дурак, либо же у него есть убеждения. Меж тем у меня не было никаких оснований считать вашего мужа дураком. А теперь, миссис Смолл, я тоже задам вам вопрос. Почему вашему мужу захотелось поступить именно к нам, и почему он принял мое предложение? Ведь отдел устройства Духовной семинарии проинформировал его, конечно, о том, что у нас за община, да и я сам ничего от него не скрыл во время нашего собеседования и честно ответил ему на все вопросы. – Вы хотите сказать этим, что ему следовало попытать счастье в более устроенной общине?– спросила она, – с более устоявшимися порядками, более традиционной в своей деятельности, а главное, в своем отношении к раввину?– Она поставила порожний стакан на стол. – Мы не раз говорили с ним об этом. Он считает, что будущее принадлежит не им. Просто идти по проторенной дорожке, лишь бы отработать свои часы, нет, мистер Вассерман, на это мой Дэйвид не пойдет. Вы правильно сказали: у него свои убеждения, и он надеялся, что сможет внушить их вашей общине. Уже одно то, что она послала в Нью-Йорк не целую делегацию, куда входили бы такие-вот Бекеры, а вас одного, позволяло ему надеяться, что это ему удастся. Увы, надежда не оправдалась. Они действительно собираются уволить его? – Двадцать один человек признались мне, что будут голосовать против него, – пожал Вассерман плечами. – Они, правда, извинялись, но сказали, что дали слово – самому ли Бекеру, или доктору Пирлстейну, или еще кому-нибудь. Человек двадцать обещали голосовать за раввина, но среди них по меньшей мере четыре, в которых я не очень уверен: они вполне могут не прийти на правление. Мне они, правда, обещали, но у каждого было какое-то но: "Я уеду в субботу, но если только успею вернуться, вы можете рассчитывать на меня". Вероятнее всего, что они не успеют -вернуться, зато будут потом выражать свое возмущение и рассказывать сказки о том, что им никак, ну никак не удалось вернуться вовремя. – Итого сорок один. А где же еще четверо? – Они взяли себе время на размышление. То есть про себя они уже решили голосовать против, но не хотели вступить со мной в пререкания. А что я им мог сказать, когда они обещали подумать? Не думать? – Что ж, их воля… – Какая там воля!– вдруг вскипел Вассерман. Разве они сами знают, чего им надо? Когда гг сюда переехал и принялся сколачивать конгрегацию – даже не конгрегацию вовсе, а скорее маленький клуб, так чтобы можно было собрать минъян, на случай если кто-нибудь, не Приведи Господь, скончается, один говорил, что некогда ему, другой – « что равнодушен к религии, а некоторые даже сказали, что это им не по карману. Но я от них не отставал. Если бы я, скажем, провел тогда голосование, то разве была бы у нас сегодня синагога с кантором и раввином, или школа с учителями? – Но вы же сами говорите, мистер Вассерман, что из сорока пяти членов по меньшей мере двадцать пять а то и все двадцать девять проголосуют против… – Правильно, но вдруг мой карандаш чересчур мрачен, – горько улыбнулся он. – Может быть, те четверо действительно подумают и согласятся со мной. А может быть, из тех, кто дали слово Элу Бекеру, Ирвингу Файнгольду и доктору Пирлстейну, не все придут на правление. Перспективы, вы правы, не ахти какие, но не все еще потеряно. А сказать вам честно, миссис Смолл: немало виноват во всем ваш муж. Очень многие в общине – и не одни лишь друзья Бекера – считают, что представительная роль раввина – чуть ли не самая важная из его функций. Этим людям не нравится, как ведет себя ваш муж. Они говорят, какой-то он беззаботный: не заботится ни о назначенных встречах, ни о своей внешности; даже у амвона он какой-то измятый весь. Согласитесь, что когда раввин выступает в таком виде – с проповедью ли, или вообще перед публикой, это все-таки нехорошо. – Я знаю, – кивнула она. – И немало среди этих критиков таких, кто винит во всем этом меня: жена, мол, должна, следить за своим мужем. Но что я могу? Я, конечно, слежу за тем, чтобы он выходил из дому чистый и не в измятом костюме. Но разве я могу быть с ним в течение всего дня? Он – ученый, мистер Вассерман. Когда он зачитывается книгой, он забывает обо всем на свете. Если ему вдруг хочется прилечь, ему и в голову не приходит снять пиджак. То и дело запускает пятерню в волосы, а потом у него . такой вид, будто и вовсе не причесался. Он постоянно делает себе заметки, рассовывает их по карманам, они у него вечно и топорщатся. Он – ученый, мистер Вассерман. Впрочем, раввин и должен быть ученым. Я вас очень хорошо понимаю. Я понимаю, какой раввин нужен конгрегации. Вот он встает, чтобы произнести молитву. Он наклоняет голову, словно перед ним сам Всевышний. Он закрывает глаза, словно боится, как бы лучи Его славы не ослепили его; голос у него низкий, глубокий – не тот, каким он говорит с женой, а какой-то особый, как у актера. А вот мой Дэйвид не актер. По-вашему, мистер Вассерман, низкий и глубокий голос действительно производит впечатление на Господа Бога? – Дорогая миссис Смолл! Я с вами совершенно согласен. Но таков уж мир, в котором мы живем. И раз этот мир требует от раввина именно этого, то раввину таким и следует быть. – О, нет! Дэйвид скорее изменит весь мир, прежде чем мир изменит моего Дэйвида. 7 Когда Джо Серафино приехал в клуб, он заметил там новую гардеробщицу. Он подошел к старшему официанту, который в отсутствии его самого заправлял здесь всем. – Что это за новая чувиха? – О, я как раз собирался сказать тебе, Джо. У Нелли опять заболел ребенок, так что пришлось найти подмену. – Как ее зовут? – Стелла. – Что ж, форма ей к лицу, – кивнул он, взглянув еще раз в сторону девушки. – Ты вот что, Ленни. Когда здесь немножко поприутихнет, пошли ее ко мне. – Пожалуйста, Джо, никаких шашней. Она дальняя родственница жены. ’ – Да ты что, Ленни! Мне ведь нужно записать ее фамилию, адрес, Больничную кассу, – ухмыльнулся Джо. – Что же, по-твоему, пойти мне с регистрационной книгой к ней в гардеробную?