Аня несколько часов беспокойно блуждала по городу, расспрашивала прохожих, заглядывала в тихие дворики. Она искала собаку на остановках, у магазинов, вдоль ровных рядов припаркованных машин. Набравшись смелости, Аня позвонила Роберту. – Аня, вы где? – ответил он сразу же, как только услышал звонок. – Я в центре. Роберт, я потеряла Руну, – вздохнула она. – Да нет же! Она здесь, со мной! Она прибежала час назад! – сказал Роберт. – Я скоро подойду, – тихо произнесла Аня. Она зашла в продуктовый магазин, как и просил Роберт, купила собаке мяса и пришла на пляж. Тот как ни в чем не бывало сидел на своем стуле, у его ног лежала Руна, рядом на песке сидели две худосочные загорелые девицы. Ничего нового. Аня подошла, сунула Роберту в руки пакет с мясом и поспешила уйти. Она боялась наговорить лишнего, кровь кипела в жилах, гнев распирал изнутри. – Эй, ну куда же вы? – крикнул Роберт ей вслед, но она не обернулась и не проронила ни слова. Чувство одиночества и никчемности комом застряло в горле, Аня не шла, почти бежала все три километра до дома, изо всех сил стараясь успокоиться. Придя домой, Аня достала из чемодана потрепанный временем ежедневник с темно-синей обложкой и ободранными уголками. Здесь были собраны самые яркие, самые чудесные и также самые мучительные воспоминания ее детских лет. Ей вдруг отчаянно захотелось вернуться в те годы своего детства, когда все было легко и безоблачно, спрятаться за родителями и просто жить, ничего не ища и никому ничего не доказывая. Она погрузилась в чтение дневника, чтобы отвлечься от злости на Роберта, который выводил ее из себя. Аня любила вспоминать свое детство, потому что считала его очень счастливым и привольным. Она выросла на закрытых пограничных заставах, квартиры сменялись домами и снова квартирами, менялись города и даже страны, но одно оставалось неизменным: целый двор босоногих детей, с утра до вечера играющих на улице. Грязные руки, разбитые в кровь колени, улыбки до ушей и невероятные приключения, пропитанные духом свободы и верной дружбы. Вечно открытые настежь двери и окна, кот, запрыгивающий в форточку с улицы, друзья, толпами снующие туда-сюда, мама, играющая на фортепиано. Все было просто и понятно. И она никогда не бывала одинока. Воспоминания. Узбекистан Мне недавно исполнилось четыре года. Я сидела в песочнице с подругой Аленкой. Неподалеку мальчишки играли в войнушку, а пес на цепи надрывал глотку, заливаясь лаем на кур, вальяжно разгуливающих по двору в поисках зерна. Рядом прополз скорпион. Хотя мы знали, что его ни в коем случае нельзя трогать, но воспринимали его как обычного паука с красивым хвостиком и клешнями. У нас таких водилось много, и они не были нам в диковинку, в отличие от огромной ящерицы, обитавшей в просторной клетке посреди двора. Ящерица забиралась вверх по прутьям и, вытягиваясь в длину, оказывалась намного выше меня. Мама называла ее «варан», и я много лет думала, что это имя. Вид у варана был устрашающий: серовато-желтая спинка с темно-коричневыми полосами и крапинами, длинный хвост, голова, напоминающая змеиную, и самое мерзкое – длинный язык, раздваивающийся на конце. Когда мы проходили мимо клетки, то старались не привлекать к себе внимание варана. Он хотя бы был отгорожен от нас стальными прутьями, а вот змеи, что водились в Узбекистане, были гораздо опаснее гигантской ящерицы. Пограничная застава, куда папу направили на службу из Москвы, сиротливо раскинулась на берегу реки Амударьи, разделяющей Узбекистан и Афганистан, посреди песков, под палящим зноем. Мои воспоминания залиты солнцем – я совсем не помню, была ли там зима, но я помню песок повсюду. А из окна машины, когда нас куда-то везли, – бескрайние поля с алыми маками и синими колокольчиками, прораставшими прямо на выжженном солнцем песке. Днем мы жмурились от света, а вечерами любовались бархатным небом, щедро усыпанным звездами, словно россыпью алмазов. Край, где мы жили, славился суровым климатом. Летом температура воздуха могла достигать сорока градусов. Но жара была не так страшна, как песчаные бури, поднимающие огромные столбы песка. В такие дни люди без острой нужды не выходили из своего жилища – старались отсидеться дома. Мама заделывала окна целлофановыми пакетами, а под входную дверь подкладывала мокрые тряпки. Это означало, что ближайшие дни нам придется провести, не выходя наружу. Ветер Центральной Азии, приносящий клубы песка и пыли, задувавший во все щели и безжалостно хлеставший по лицу, попадавший в глаза, уши и рот, называется «афганец». Он возникает стихийно на краю пустыни Каракум, со стороны Афганистана. Он может дуть от нескольких суток до нескольких недель. В такие дни видимость на улице плохая, жители прячутся по домам, закупоривая окна и двери, чтобы песок не проник внутрь. Я нечасто покидала территорию военной заставы, моя жизнь проходила в нашем дворе, огороженном высоким кирпичным забором. Стена была настолько толстой, что, взобравшись на нее, можно было без труда пройти поверху. Забор был небрежно выкрашен белой краской, местами кирпич обсыпался, оголяя коричневый камень. Мы представляли, что это наша крепость, а двор – королевство, где мы правили и сражались с незваными гостями, которые в большинстве своем нам нравились, – кошками, ящерицами, жуками, птицами. Вот только с петухом игры были плохи, мы обходили его стороной. Мама рассказывала, что, когда мне было два года, этот петух прыгнул мне на плечи и начал клевать в голову. Я долго мечтала ему отомстить и проделать то же самое с ним, чтобы он понял, что так поступать не стоит, но очень уж грозный у него был вид. Со двора взрослые могли выйти только двумя путями – через главную калитку шла дорожка в военную часть, где жили солдаты и работал папа. Вторая калитка, в противоположном конце двора, вела в пустыню – повсюду был голый песок. Даже холмы были сплошь из песка, без деревьев и какой-либо растительности. Лишь кое-где виднелась сожженная солнцем трава, колючки и низкорослые цветочки на тоненьких стебельках. Ну а мы, дети, могли выйти со двора в любом месте, где удавалось перелезть забор, – мы каждый день гуляли без всякого присмотра и изучали окрестности, и, хотя родители не разрешали покидать территорию заставы, иногда нам удавалось улизнуть. Двор был нашим местом для игр, а под верандой жила кошка с малюсенькими котятами. Тетя Тамара говорила, что они еще слепые, и мы ждали, когда же можно будет взять их на руки, положить в коляску вместо куклы и повезти на прогулку. Вдоль забора разместился продолговатый одноэтажный дом с белыми стенами, покатой крышей и широкой террасой, выложенной деревянными досками. Дом предназначался для семей военных, работавших на пограничной заставе, расположенной сразу за забором. В нашем доме было два подъезда с длинными коридорами и всего четыре квартиры. Теперь, вспоминая свой первый дом с особым чувством, понимаю, что для меня это был дом, полный загадок и тайн, которые мы придумывали и сами разгадывали, а по рассказам мамы – наша жизнь там была нелегкой. В квартире не было ни ванной комнаты, ни туалета. Наше жилище состояло из двух комнат, маленькой кухни и прихожей. Перед домом росли огромные деревья, казавшиеся мне лесом. На противоположной стороне от дома, в дальнем углу двора, находились хозяйственные постройки – баня и туалет, они были общественными. Здание туалета представляло собой классическое советское сооружение из белого кирпича с двумя входами с разных сторон – для мужчин и для женщин. Дверей в этой постройке не было, а стены заворачивали несколько раз таким образом, чтобы с улицы ничего не было видно. Внутри вместо унитазов были дырки в полу, отгороженные друг от друга перегородками без дверей. Ни туалетной бумаги, ни мыла, ни полотенец в туалетах не было. В те далекие советские времена люди редко задумывались об удобствах, нас учили воспринимать жизнь такой, какая она есть. И суровые условия жизни военные принимали с благодарностью, радуясь каждому благу, дарованному страной. Общие туалеты и бани, по-видимому, должны были уравнивать всех военнослужащих между собой и располагать к свободному товарищескому общению. Мама рассказывала, как однажды соседка зашла в туалет, а за ней заползла змея, свернулась калачиком и загородила собой проход, и бедной женщине пришлось долго сидеть в этой клетушке, прежде чем на ее крик прибежали солдаты и убили гадюку. Поэтому я до смерти боялась заходить туда одна. Хорошо, что дома у нас стояло ведро, куда можно было справить нужду. Мыться мы ходили в баню. На заставе банный день был по воскресеньям, и мы каждый раз с нетерпением его ждали. Сначала в баню шли женщины и дети, потом мужчины. Так что, если мы умудрялись сильно запачкаться среди недели, маме приходилось кипятить воду в кастрюле на плите и мыть нас в тазике на полу кухни. Посреди двора был выведен высокий кран, а под ним вкривь и вкось слеплена из бетона продолговатая раковина с высокими бортами, которую женщины приспособили для стирки вещей. И хотя там не было горячей воды – ставили таз с бельем в раковину и полоскали тряпки. У мамы была маленькая стиральная машинка «Малютка». Мама выносила ее на крыльцо, включала в розетку, ведрами натаскивала внутрь воду и стирала. Машинка подпрыгивала на месте и колотила изо всех сил, будто не стирала, а выбивала грязь из наших штанов и кофт. После стирки мама перекладывала белье в алюминиевый таз с ручками и, как и другие женщины, шла полоскать его. Сохло белье тут же – на веревках, натянутых между деревьями. Детвора обожала играть в лабиринт среди развевающихся на ветру простыней и пододеяльников, вот только какая-нибудь тетка обязательно выходила на крыльцо и кричала на весь двор, что нам стоит немедленно прекратить беготню, иначе «будет худо». Иногда папа с друзьями ездил на рыбалку и привозил большой улов, и тогда уличная раковина до краев заполнялась рыбой, которую чистили тут же, под краном. Однажды отец поймал сома выше меня ростом, и родители даже сделали черно-белую фотографию, на которой папа держит сома за голову, а я стою рядом, заметно проигрывая рыбине по высоте. В то время у меня родился младший брат. С ним невозможно было играть, толку от него не было никакого. Он только и делал, что спал или орал, лежа в кроватке. Мама возила его в огромной коляске, а мне приходилось ходить пешком. Мама со мной редко играла, она постоянно была занята домашними делами: готовила, стирала, убирала, присматривала за малышом. Раз в год к нам в гости прилетали бабушка Таня и дедушка Леня, они жили в Германии, поэтому мы очень редко виделись. В их Германии была такая красивая одежда, ковры и покрывала, что они привозили нам в подарок много всего. «Это импортные дивандеки и одежда внучатам!» – говорила бабушка, вручая маме сверток с комбинезонами и детской обувью. Оказывается, в нашей пустыне бывала зима и иногда выпадал снег. Песок становился холодный, особенно вечером. Делалось так неуютно и зябко, что бабушкины подарки приходились весьма кстати. В наших краях с одеждой была напряженка. Мама с подругой часто шили себе платья на швейной машинке, встроенной в деревянную тумбочку. Помню, как мы с Аленкой сидели рядом и рассматривали мерцающую материю. Мамино платье получалось очень нарядным – с длинными рукавами и круглым воротом, длинное, ниже колена, с огромным цветком на груди из той же ткани. Оно было словно звездное небо – фиолетовое с серебристыми нитями. У меня была самая красивая мама – стройная, с темными кучерявыми волосами, с желтыми глазами. В нашем доме всегда играла музыка – мама включала радио, когда готовила или наводила порядок. Я любила, когда исполняли песню «Учкудук – три колодца», и всегда напевала ее себе под нос, вспоминая, как мы с мамой гуляли по улочкам с глинобитными одноэтажными домами с плоскими крышами. В песне были слова про горячее солнце, пустыню, песок, и я была уверена, что эти строчки написаны именно про наш обветшалый, богом забытый городишко. Мама всегда пела – с таким голосом нельзя было молчать, это точно. Когда из кухни доносилось ее пение, мне становилось спокойно и хорошо. Я была дома, в безопасности. Я знала, что в дом не проползет змея или скорпион, можно было не глядя садиться на кровать и даже на пол. А вот на улице приходилось всегда быть начеку. Прежде чем схватиться за забор или присесть в песочницу, нужно было убедиться, что там не притаился какой-нибудь опасный обитатель. Иногда я покидала наш двор – мама отвозила меня в детский сад. Она говорила, что ей тяжело уследить за мной и братом и что мне не помешают воспитательница и строгий режим дня. Военная застава находилась в отдалении от города, и до сада нужно было добираться на автобусе. Мама приучала меня к саду, но я стойко недолюбливала это заведение. В здании детского сада стоял тошнотворный запах. Уже на первой ступеньке можно было понять, что готовили на обед. Дети в группе говорили на непонятном языке, и все были с черными волосами и карими глазами. Их кожа была смуглой. Мальчики дергали меня за белокурые косички, а девочки тыкали пальцами в слишком белые руки. Хорошо, что моим голубым глазам так не доставалось! Подруг в детском саду у меня не было. Наша нянечка нагоняла на меня смертельный страх – это была тучная женщина без возраста в разноцветном халате и шлепках. Под халатом она почему-то носила штаны до самых пяток, которые тоже были яркого цвета, но совсем другого, вероятно, для того, чтобы все обратили внимание, что у нее две ноги. Когда она улыбалась, наливая суп в тарелку, мне хотелось перевернуть тарелку себе на голову, лишь бы не видеть этот оскал: ее рот был набит зубами – железными вперемешку с золотыми. И мне казалось, что она, как комбайн, перемалывающий пшеницу, может сожрать любого ребенка, не поперхнувшись. А еще в саду была музыкальная руководительница, которая орала на нас: «Ах вы, змеи, змеи! Вставайте в круг!» Мне не нравилось быть змеей, поэтому я ее не любила. Хотя больше всего я не любила дневной сон. Это была пытка – два часа лежать без движения и притворяться спящей. – Молчите в тряпочку! – прикрикивала воспитательница, прохаживаясь между ровными рядами металлических кроваток с провисшими железными сетками, на которые укладывались тонкие тряпичные матрасы, благодаря чему мы лежали не на ровной поверхности, а словно висели в гамаках, и при каждом нашем движении кровать-гамак двигалась вместе с нами, предательски поскрипывая и обращая на себя свирепый взгляд нашей надзирательницы. Она следила, чтобы мы не шушукались друг с другом. – Вы мешаете спать нормальным детям! – ворчала она. Нам не разрешали вставать в туалет и переворачиваться с боку на бок. Если легла на спину – лежи так все два часа. Я долго пыталась понять, за что нам такое наказание – давать на обед суп и компот, а потом не пускать в туалет. Попробовали бы они сами насильно выпить ведро воды и потом терпеть из последних сил и не лопнуть, чтобы после заветной фразы «дети, пора просыпаться!» пулей нестись в туалетную комнату, брать из угла белый эмалированный горшок с ручкой и, одной рукой стаскивая трусы, другой подставляя горшок, успевать в последнюю секунду не пролить содержимое мимо. Очень ругали за мокрый пол. Все два часа, отведенных на дневной сон, воспитатель и нянечка сидели, не сводя с нас грозных взглядов. Стоило только шелохнуться (а терпеть и не дрыгать ногами, когда очень хочешь в туалет, невозможно), и вот ты уже стоишь на стуле посреди комнаты в проходе. И это еще хуже, чем лежать в кровати, – теперь ты должна стоять на стуле весь дневной сон и так же не шевелиться. Я всегда завидовала детям, которые умели заснуть или притвориться мертвыми, когда тело нянечки нависало над ними. Мне же всегда становилось так страшно, что я начинала елозить под одеялом и частенько оказывалась на стуле. Наша воспитательница отбивала всякое желание задавать вопросы. Когда я видела на прогулке неизвестный цветок или незнакомое насекомое, первое время спрашивала у воспитательницы, как оно называется. – Много будешь знать, скоро состаришься! – отвечала она и продолжала заниматься своими делами с таким недовольным видом, будто ее отвлекли от чего-то невероятно важного. В общем, тот сад я не любила и не понимала, зачем мне там бывать ежедневно. Одного случая было вполне достаточно, чтобы и моя мама поняла, что это место не подходит детям. Однажды она пришла домой, когда я сидела на полу в кухне и играла в урок музыки. Я сидела по центру, разложив картофель вокруг себя. Картофелины были вымазаны в земле и напоминали мне чумазых детей из сада. Среди картошки была луковица в желтой шелухе. Мама с умилением застыла в дверном проеме, она любила наблюдать за моими играми. Я кричала картошкам «Змеи, змеи! Быстро становитесь в круг!», но они не желали меня слушаться. Тогда я лупила самых непослушных веником. Больше мама в этот сад меня не водила. Для меня это было огромной удачей – остаться дома и бегать гулять во двор с Аленкой и ее старшими братьями. Больше всего мы любили исследовать пустыню за кирпичным забором – мы ложились на горячий песок и наблюдали за редкими насекомыми, собирали травы и какие-то колючки, приносили жуков и выпускали их, смотрели с любопытством, как они будут выбираться из песка. Родители ничего нам не запрещали – пожалуй, только выбегать за калитку и приближаться к дороге, а в нашем дворе мы могли делать все, что заблагорассудится. В жизни на военной заставе было неоспоримое преимущество: закрытая охраняемая территория, где родителям не нужно было ходить по пятам за нами, а нам можно было гулять не только под окном. Сколько коленок мы ободрали, скольких жучков-паучков собрали, скольких котят затискали! Наш двор был для меня удивительным миром, мы фантазировали и придумывали себе увлекательные приключения, будоражащие воображение. Иногда мы с мамой ходили в замок неподалеку. Из красного кирпича, с башенками и винтовыми лестницами. Позже мама рассказывала, что это была мусульманская мечеть. А мне казалось, что там жила принцесса. Странно, но я не помню папу с мамой вместе, мне кажется, мы вообще жили без него. Папа всегда был на работе, приходил поздним вечером и уходил рано утром. Я помню его только по нескольким потрепанным черно-белым фотокарточкам в мамином альбоме. Такой молодой, высокий и тощий парень с жесткими усами, в военной форме и фуражке. Я не помню, чтобы мы вместе играли или гуляли. С отцом связаны лишь редкие эпизоды, яркими вспышками озаряющие воспоминания. Однажды вечером папа принес домой семью ежиков. Сколько же радости у нас было! В большой комнате на полу стоял огромный военный ящик – деревянный, выкрашенный грязно-зеленой краской, с железными замками. Мы поставили возле него блюдце с молоком, но ежиха и малыши не торопились полакомиться. Они фырчали и сворачивались клубочком при любой попытке их потрогать. Ночью мы повыскакивали из кроватей из-за резкого грохота, будто по крыше забарабанил град. Мы не сразу поняли, что случилось, пока папа не сходил в гостиную. Оказалось, этот переполох устроили ежики. Они ведь хищники и не спят ночами, выбираясь на охоту, а топают они так, что мало не покажется. Пришлось выпустить их на волю, потому что они учинили настоящий погром в квартире. Еще помню, как мы ездили в город. Шли по грязной, неопрятной улице с перекошенными постройками, выкрашенными белой краской, – то ли домами, то ли сараями. У каждого дома был небольшой участок, где прямо на улице располагались лежанки, на которых отдыхали люди под навесами из виноградной лозы, которая так разрасталась, что образовывала причудливые арки. Местные жители сидели, скрестив под собой ноги и попивая чай из разноцветных пиал. Когда они улыбались, у многих виднелись золотые или металлические зубы. Мама всегда покупала нам горячие лепешки из тандыра, и мы съедали их на ходу, обжигая руки и дуя на пальцы раскаленным летним воздухом. На улицах было много пыли и грязи, горы мусора, разруха. Я изнывала от жары. Моему младшему брату повезло гораздо больше – он ездил в коляске, где широкий козырек закрывал его от солнца. А потом родители собрали вещи и мебель, погрузили все в большой контейнер, и мы перебрались в город Термез, что был в пятнадцати минутах езды от нашего дома. Новое место жительства резко отличалось от того, к чему мы привыкли: вместо просторного огороженного двора нас ждал четырехэтажный дом, стоящий на пустыре, среди таких же зданий-двойников, без души и фантазии. Чтобы попасть в квартиру на последнем этаже, теперь приходилось подниматься по лестнице, преодолевая огромное количество ступенек. Кажется, я прежде не видела таких высоких домов. Первое время квартира казалась необжитой и пустой. Папа сам занимался обустройством: приколачивал полки, мастерил несложную мебель, вешал люстры на потолок, что-то настраивал, переделывал. В один из вечеров, когда папа разложил свои инструменты на полу и чинил свет на кухне, он попросил меня подержать ярко-желтый провод, тянувшийся из розетки, и меня шибануло током. Я даже не успела толком испугаться, только выпустила провод из рук от неожиданного щекочущего толчка. Мама в тот момент намывала полы и окна, покрытые песчаной пылью, и, услышав об ударе током, воскликнула: «Ничего страшного, до свадьбы заживет!» Эту фразу потом много лет повторяла и мама, и бабушка, и соседки, когда я приходила домой с сочащейся из разбитой коленки кровью, с ободранными руками или ссадиной на щеке. Однажды я сидела на полу и укладывала спать кукол. Мне было уже около пяти лет, и я считала себя взрослой. Такой взрослой, что мама водила меня в детский сад через весь город, вдоль канала с горбатыми мостиками по палящему солнцу. Я очень любила играть в куклы – они у меня были словно живые, и я разговаривала с ними, играла сначала в детский сад, затем в дочки-матери, а потом в военную крепость, наблюдая за папой, который был военным, имел автомат и ездил на военной машине грязно-травянистого цвета. Я отвлеклась от игры, потому что услышала, как зазвенела посуда на сушилке, а огромное старомодное кресло на колесиках медленно покатилось по комнате без чьей-либо помощи, будто ожив вмиг. Мама замерла с утюгом над кучей белья на гладильной доске. А потом закричала: – Землетрясение! На улицу, живо! Она выдернула вилку шнура из розетки, схватила одной рукой из кроватки моего спящего братика, второй рукой обняла меня и в чем была, в желтом халате с маками и тапочках, побежала к входной двери. Перед глазами все замелькало-закружилось, ступеньки под ногами путались – так быстро я никогда еще не бежала по лестнице. Весь двор был полон обеспокоенных людей. Все стояли, охали. Детям быстро наскучило ждать, и мы дружной толпой побежали играть на площадку перед домом. Рядом со сломанными качелями и разбитой горкой расположилась большая темно-зеленая машина. Видимо, она давно уже не работала, потому что колес у нее не было, и она просела брюхом на песок, разлеглась и затаилась, словно аллигатор, но страшнее, потому что была огромная, военная, похожая на какую-то техническую машину с кабиной со множеством отсеков, по которым мы любили лазить. Мы представляли себя бесстрашными пиратами и играли в корабль, терпевший бедствие в океане, – парусов у нас не было, но вот желтый песок вокруг напоминал водную гладь. Когда все успокоилось и взрослые убедились, что нам ничего не угрожает, они потихоньку разошлись по домам, а мы с ребятами играли допоздна. Я даже не заметила, как стемнело. Всего два фонаря сиротливо стояли в темноте, и мне было их жаль. Наверное, им было одиноко. Они не освещали двор, но рождали причудливые тени, пугавшие меня до дрожи. В какой-то момент оторвавшись от нашей игры и увидев, что уже темно, я подбежала к подъезду и стала кричать под окнами: «Мама! Ма-а-а-а-ма!» Но звука открывающейся форточки и голоса в ответ я так и не услышала. Собрав всю свою храбрость, я коснулась дверной ручки. Темнота вывалилась на меня, точно безобразная старуха, и из мрака зловеще показались ступеньки. Лестница в подъезде едва освещалась. Я оглянулась, моя тень на земле зашипела. Я подпрыгнула и пулей влетела внутрь. Второй раз за день я бежала со всех ног, только на этот раз держась за перила и постоянно оглядываясь. Мне казалось, за мной гонятся свирепые монстры: стоит мне на секундочку остановиться, как они проглотят меня целиком, прямо с ботинками. Прибежав домой, я застала маму за кормлением брата. Было немного обидно, что она забыла обо мне, но я понимала, что мне нужно сильнее стараться ей угодить. Больше всего я боялась подвести маму. Ей и так было нелегко – она очень много времени занималась братом, готовила еду и убиралась, а летом вдобавок ко всем делам закрывала банки с абрикосовым вареньем. И в эти дни я, как кошка в ожидании сметаны, крутилась вокруг мамы. Вся кухня была заставлена ящиками и тазиками с абрикосами, на полу толпились пустые банки, ожидавшие свою порцию оранжевого угощения. В воздухе витал аромат спелых ягод с нотками карамели – мама, словно добрая фея, варила свое зелье в огромной эмалированной кастрюле с белыми ручками и медленно помешивала содержимое, напевая популярные песни. Самое вкусное в абрикосовом варенье – орешек, спрятавшийся в косточке. Закинув часть ягод в кастрюлю и поставив ее на плиту, мама принималась чистить оставшиеся абрикосы. Она двумя руками разрывала спелые ягоды на половинки, промакивая руки полотенцем от пахнущего медом сока, и бросала в миску, а косточки складывала горкой на газету, расстеленную на полу. Потом она брала молоток и колола косточки на старой деревянной дощечке – скорлупки трескались и разлетались по всей кухне, прячась под столом и за ножками стульев. Важно было не повредить самое ценное – орех внутри. Собрав горсть орешков, мама добавляла их в варенье. Ах, какое это было варенье! Бархатистые вязкие ягоды, размякшие при варке, таяли на языке, обволакивая рот сладостью, но, когда попадался орех, он слегка хрустел на зубах и дополнял вкус абрикосов миндальной горечью.