— А вы тут давно? — Давно. С февраля. А белоруски — ещё раньше. — А лагерь большой? — Говорят, бывают и больше, у нас только двадцать два барака. Семь мужских, на той линии, — Шура махнула рукой в сторону, — один семейный и двенадцать женских. — Как семейный?! — Ну как… кто добровольцами приехал — от голода спасались всей семьёй… поверили пропаганде, а кто здесь уже сошёлся. Немцы не запрещают о́стам со своими семьи создавать. — Шура, погоди! Кому не запрещают? — О́стам. Мы так себя зовём. Они нас остарба́йтерами называют, то есть восточными рабочими. А мы про себя говорим осты или о́стовки… Вот с немцами сойтись — не дай бог. В концлагерь закатают. Тут через проволоку ещё такой же лагерь для чехов есть. То есть снаружи это всё как бы один лагерь — в два ряда колючкой огорожен. А между ними и нами только одна линия колючки — внутренний забор. Им вообще-то запрещают с нами общаться. Но они уже нашли лазейки — подходят знакомиться. У них режим посвободнее нашего. В нерабочее время им даже можно выходить за территорию. — Шура, не тарахти так, — засмеялась Нина. — Ты хочешь нам сразу всё выложить. А у нас и так в головах каша. Скажи лучше, а ещё два барака — кто? — В одном полицаи-охрана и дежурка анвайзерок, а вообще анвайзерки — приходящие, они в городе живут. А ещё один барак — овощехранилище. Если кого туда работать отправят, имейте в виду — там очень холодно и сыро. — Шур, не знаешь, сегодня кормить-то ещё будут? А то мы утром только ели. Не пойми какую баланду. — Наверное. Мы со смены, нас ещё не кормили. Но ужин-то не ах какой. Та же брюква или кольраби на воде и скибочка хлеба, большая на вид, но то-оненькая. И кофе к ней или чай. Ну, это они говорят «кафе», на самом деле желудёвый. Но и тот — чаще утром. А чай — морковный, так… вода подкрашенная с сахарином. — Ой, божечка… Экой малой-то какой! — вдруг воскликнул кто-то от дверей. Возглас принадлежал женщине средних лет в пёстром платке на седеющих волосах и относился к Васятке, который решился слезть с нар и подойти к дверям. Оказалось, что на звонкий голос Шуры собрались в комнату и другие старожилы барака. — Что ж теперь, и таких малых забирают? Или ты добровольцем? — Ну что вы, каким добровольцем… — горько сказала Нина. — Просто куда же их? Муж на фронте, а больше у нас нет никого. Мы с ним оба сироты. Не пропадать же детям там одним. — Это да… — вздохнула женщина. — Ну и правда — с матерью-то всяко спокойнее. — Aufhören! Auf die Plätze![74] — ворвался резкий окрик, и пришедшие ринулись из комнаты, создав толчею в дверях. Валя увидела взметнувшуюся вверх широкую толстую плеть. Кто-то взвизгнул. Вот он, значит, шланг Волчихи. Будем знакомы. Рослая сухощавая немка в форме — из тех, что распоряжались на регистрации, — вошла и строгим взглядом обвела комнату и притихших женщин. Большинство прибывших не понимали немецкого, но тон женщины и реакция старожилов точно объяснили, чем недовольна надзирательница. Тем временем рядом с нею нарисовался переводчик. — Быстро закончить размещение и идти строиться на перекличку. Повязки с номером надеть! А потом в Esszimmer… в столовую. После ужина хождение по лагерю запрещается. Завтра утром распределение на работы. Подъём в пять часов. На улице переводчик показывал новеньким линейку для построения. Старожилов строили отдельно. — Вам следует быстро подряд называть по-немецки свои номера! — громко сообщил переводчик сразу всем шеренгам из новеньких. За их спинами шла одна надзирательница, перед строем другая — плотненькая круглолицая блондинка крестьянского вида с каким-то списком в руках. Немецкие числительные были для большинства прибывших чем-то хорошо забытым со времён школы, а то и вовсе неизвестным: женщины путались, сбивались или совсем не могли вспомнить слов — показывали повязку. Тогда Волчиха сзади чётко и громко произносила номер и велела тут же повторить. Особо непонятливые или непокорные немедленно получали удар шлангом по спине. Асие замешкалась, не запомнив, как сказать номер, и Марьяна быстро сказала за неё — вслед за своим. За что немедленно получила грубый окрик и удар по спине. — Гады, показывают, где наше место, — тихо и зло сказала рядом женщина. Марьяна же выпрямилась и, глядя в глаза надзирательнице-блондинке, чётко сказала: — Mein Deutsch ist schlecht, lass einen Übersetzer kommen[75]. Надзирательница крикнула что-то в сторону, Валя поняла только «шнелль», и подбежал переводчик. — Вы нарушаете ваши же законы, — жёстко заявила Марьяна. Переводчик вытаращил глаза: видимо, не часто пригнанные так говорили. — Переводи-переводи… — добавила Марьяна строго. — Где хвалёный немецкий закон и порядок? Эту женщину угнали сюда незаконно — ей больше шестидесяти лет, по приказу — до сорока пяти. Если уж один раз они закон нарушили, пусть по крайней мере её не бьют и дадут спокойно освоиться и выучить какие-то слова. Переводчик, запинаясь, перевёл. — Не ври, — одёрнула Марьяна. — Переводи точно: не «мы просим», а вы нарушаете свой же порядок. Её сюда пригнали незаконно… Посмотри, она тебе в матери годится. — Я понял, — тихо и неохотно сказал переводчик. — Я… постараюсь убедить начальство дать ей работу полегче. Ты с ней только номер выучи. В конце концов первое построение было закончено, и пленниц повели в столовую. Ужин, как и предсказывала Шура, состоял из тушённой на воде и разваренной почти в кашу капусты, тоненького кусочка хлеба и странного напитка, который называли чаем, но который не имел ни вкуса, ни запаха настоящего чая. Однако усталым и голодным пленникам было уже всё равно. Не капризничали даже Маришка с Васяткой. Тем временем совсем стемнело. Женщины стали укладываться спать. Нина тихонько уговаривала детей, рассказывая им что-то мягким журчащим голосом, другие негромко переговаривались, кто-то ворчал. Валя забралась на свой второй ярус, улеглась калачиком и, накрывшись тонким одеялом, отвернулась от всех. Сон не шёл. Напряжение дня с трудом уходило из уставшего тела, а мысли перескакивали с одного на другое, не успевая зацепиться ни за что. В конце концов из глаз тихо, но неудержимо полились слёзы. Валя долго плакала, уткнувшись лицом в грубую серую подушку, и уснула, только когда уже не осталось ни сил, ни слёз. Утро нового дня Гонг пронзительно зазвенел на весь лагерь в пять утра. Следом за ним в комнате появилась надзирательница. — Ауфштейн![76] — громко скомандовала она и пошла вдоль нар, подхлёстывая тех, кто недостаточно быстро проснулся. Вале было зябко, она натянула единственную кофту, которую дала Марьяна, запахнула поплотнее и пошла за другими умываться и строиться на плацу. Умывальник находился на улице за бараком — ряд кранов отходил от протянутой над землёй трубы, под кранами был укреплён длинный жёлоб, по которому вода стекала в зарешёченное отверстие в земле. Вода оказалась только холодная. Невыспавшуюся Валю знобило, и она, стуча зубами, лишь слегка намочила ладони и протёрла лицо. С грехом пополам, под окрики и ругань Волчихи, пленницы построились и прошли перекличку по номерам. Завтрак состоял из кружки эрзац-кофе[77] и тонкого кусочка серого хлеба. По выходе из столовой всем велели надеть рабочие фартуки и снова построиться у барака. Немолодой немец в такой же полувоенной форме, как надзиратели, двигался вдоль шеренги и время от времени выдёргивал то одну, то другую женщину, командуя рукой: направо, налево. Выдернул и Валю — повелев встать к правой группе. Всего девять человек. Там же оказались Наташа и Нина, чьи ребятишки были в бараке — им запретили выходить на построение. Левая группа из шести человек, в числе которых была и Асие, получила задание начисто вымести территорию лагеря. Им выдали прутяные мётлы и под надзором Волчихи отправили работать. Правая группа услышала слово «кюхе» — им предстоит работать на кухне, поняла Валя. Она крепко держалась за Наташину руку, радуясь про себя, что рядом с нею люди, ставшие уже своими. Пленниц повела та блондинка, что вчера их принимала, — её звали Герда Мильден. Немец, который распоряжался распределением работ, отправил всех остальных новеньких под присмотром дюжины охранников куда-то за пределы лагеря. Посреди кухни стоял огромный деревянный чан, возле него лежали мешки с картошкой и ещё с чем-то непонятным: эти мешки были сравнительно лёгкими и будто набитыми резаной губкой. — А это что? — тихонько спросила Валя, кивнув на непонятные мешки, пока Мильден выдавала пятерым работницам ножи и показывала, где взять воду. — Не знаю… что-то сушёное вроде бы. — Не разговаривать! — прикрикнул появившийся переводчик. — Вы, — обратился он к девушкам у чана, — чистить картошку. Вы две — принести брикеты и мыть посуду, Эрна будет варить, — указал он на крупную пожилую немку в фартуке поверх клетчатого платья и в платке, под который были аккуратно убраны волосы. — Откуда что принести? — переспросила переводчика Наташа, ставшая в пару с Валей. — Там топливо для плиты. — Он указал на высокий — едва не под потолок — решётчатый ящик в дальнем углу. Валя и Наташа даже не сразу сообразили, как из этого высоченного, чуть ли не под потолок, аккуратного штабеля вытащить бурые брикеты, которые, видимо, и были топливом. После нескольких попыток вытянуть их из середины девушки услышали окрик. Эрна что-то быстро говорила и показывала куда-то вбок, но Валя от испуга не поняла ни слова. Наташа обошла короб и увидела приставную лесенку из двух досок и трёх перекладин. — Ишь, смотри, какой порядок у них. Тут не бери, там бери… Я не поняла ни черта, что эта говорит, но вроде сверху нужно брать. Давай я залезу, а ты принимай. Наташа забралась по лесенке и стала передавать Вале брикеты, которые оказались неожиданно лёгкими для своего размера. Посмотрев, как Валя пытается удержать несколько больших брикетов, Эрна опять что-то сказала и подтащила к коробу большую плетёную корзину. Валя стала складывать в неё брикеты по одному — это было легче. — Шнель, шнель, — поторапливала немка. Вале казалось, что они быстро работают и уже нагрузили брикетов на целую армию, но Эрна всё поторапливала — и их, и чистильщиц картошки. Руки чесались от этих непонятных брикетов, непривычные к такой работе худенькие плечи ныли оттого, что приходилось всё время сильно тянуться вверх и на вытянутые руки принимать брикет. — Наташ, а что это за топливо странное, не знаешь? — спросила Валя. — Торф. Ты не знаешь, что ли? Или прессованный, или просто сушёный. — Не видела никогда. А ты откуда знаешь? У нас же таким не топят. — Видела. Мы с папой когда-то ездили в Подмосковье. К его другу. Там торфоразработки есть. Наконец корзина была полна. Наташа спустилась вниз, и они вдвоём еле дотащили топливо до плиты. Эрна налила в две большие раковины горячей воды, плеснула в одну из них какого-то средства и велела мыть и споласкивать кружки, собранные после завтрака. Пока они мыли и складывали на длинный решётчатый поддон нескончаемые штабели кружек — их было больше сотни, — из столовой принесли ещё партию. — Это что, вторая смена, что ли? — проворчала Наташа. — Нас так много не было за завтраком. — Ну да, я вчерашних девочек из Белоруссии за завтраком не видела. Наверное, они позже пришли… Слушай, Наташ, а нас же в бараке должно быть двести сорок? Помнишь, Шура вчера сказала — десять комнат. — Да-а… это вот им на двести сорок человек картошку чистить? — Наташа сочувственно кивнула в сторону женщин возле бака для картошки. Эрна поторапливала чистильщиц и показывала, что они не должны так уж тщательно счищать шкурку — главное делать это быстро. Двое мыли картошку, остальные, погоняемые поварихой, спешно её чистили. Тем временем Эрна распечатала мешки с непонятным содержимым, которые обсуждали недавно девушки, и стала высыпать бурые кусочки в огромные металлические баки, стоявшие на плите. По мешку на бак. Через некоторое время в каждый бак отправился кусок маргарина, отрезанный на глазок от большого брикета, и половник соли. Запахло горячей, но невкусной едой. Кухонная бригада, изнывая от голода, работала до середины дня. Гонг на обед зазвонил, когда основная масса работниц пришла в лагерь. Двух женщин из группы Эрна оставила помогать на раздаче, остальных отправила в столовую. Валя, как и все, встала в очередь к окну раздачи еды. За ним стояли Эрна и Нина с пол-литровыми половниками в руках, а Катя подавала им железные миски. На обед полагался половник так называемого супа — того самого варева из непонятно чего с кусочком маргарина на бак воды — и три маленькие варёные картофелины. Пока женщины выстраивались в очередь за едой, Валя увидела Марьяну. Та вошла в столовую с Ниниными ребятишками и прямиком пошла к окну раздачи. — Куда лезешь?! — раздражённо закричали из очереди. — Ишь, дитями прикрывается! — Не пропускайте вперёд! — поддержал кто-то. — Да вы что, бабы, сдурели совсем? — кричали другие. — Она не прикрывается! Это даже дети не её! Она их привела, чтобы покормить не забыли! Мать-то на работе с утра!