— А откуда ты знаешь немецкий? — Я учила в школе. Два года. Но я не всё понимаю. — Привыкнешь. Когда заживёт твоя рука, — Марта указала на руку, чтобы Валя поняла, — ты будешь работать в доме и в усадьбе, как все мы. Ты не прислуга. У нас нет прислуги. Мы просто бауэры, и мы все работаем. Вот твоя комнатка. Маленькая, но отдельная. Так безопаснее. Отдыхай, а я вернусь попозже и покажу тебе всё наше хозяйство. Кто первый назвал её «Вальхен» — она уже не помнила. Вроде бы маленькая Лизбет, которой не нравилось имя Валентина, да и «Валя» у неё тоже не получалось. Имя прижилось мгновенно, и теперь уже никто не зовёт ее иначе. Враги и просто люди Декабрь 1942 Валя заканчивала вечерние дела в кухне, когда Клаус, как обычно, устроился за обеденным столом — под самой яркой лампой — и взялся что-то ремонтировать или мастерить. Марта укладывала младших детей спать, Тиль унёс на задний двор здоровую корзину выстиранного белья — развешивать. Помыть и убрать посуду, нарезать бак овощей для утреннего корма скотине, которой по зиме не хватает скудной травы и сена, прибрать рабочий стол, протереть полы — монотонная кухонная работа располагала к неспешным мыслям, и Валя любила это тихое время. Оттирая чугунную сковородку, девушка прикидывала, какие дела кроме каждодневных нужно сделать завтра и не забыла ли что из сегодняшних. Валя с удовольствием работала, позволяя мыслям произвольно сменять друг друга, — ей нравилось наводить порядок после долгого дня. Если сейчас быстро управиться со всем, то у неё ещё останется время на новую книгу, которую недавно привёз Клаус. Валя уже довольно уверенно читала по-немецки и с интересом осваивала имевшуюся в доме не очень большую, но разнообразную библиотеку. Мысли перескочили с хозяйственных мелочей на чтение. Что за книгу привёз Клаус? Марта говорит — хорошая, жизненная. А она, Валя, даже заглянуть не успела ещё. Интересно, какие книги есть в домах других бауэров? Или только детские учебники и «Mein Kampf»?[103] Всё же Клаус и Марта — не обычные крестьяне. Первые профессии и университетское образование сказываются — вон какая библиотека на ферме. Валя уже знала, что раньше семья жила в городе, Клаус был учителем, а Марта работала в библиотеке университета. Конечно, днём здесь никого не увидишь просто так с книжкой, да и к вечеру уже ни у кого не остаётся сил на долгое чтение — крестьянский день длинен и тяжёл, а подъём утром ни свет ни заря. Но всё же детям Марта перед сном читает вслух и сама что-то успевает почитать, а Басти вообще таскает с собой книжку везде, даже в поле. Марта сердится: книги пачкаются, а он чуть перерыв — за книгу. Валя улыбнулась, вспомнив, как летом они гуляли с малышами у реки и она перепугалась, не увидев на лугу Басти. А тот мирно спал в тенёчке на берегу, положив голову на книжку. Надо же — какой упорный. Уверен, что станет врачом, и читает о медицине и о живой природе всё, что находит… В её мысли неожиданно проникла мелодия, которую напевал Клаус. Он нередко пел за работой, у него был приятный и точный голос, но песен этих Валя не знала и обычно не запоминала. А тут… знакомая мелодия и будто не из этой жизни… Валя прислушалась. Слов она не знает… или знает?.. нет, точно не знает. Странно: песня немецкая, а от неё будто домом повеяло… Дедушка! Вот кто пел эту песню! Но ведь он пел по-русски? Или нет? — Что это вы поёте? — спросила Валя, когда Клаус уже мурлыкал просто мелодию, без слов. — А, это… Это я ещё на фронте выучил. На той, Великой войне. Её тогда часто у нас в окопах пели. Вообще-то говорили, что она британская, но наши её тоже все знали — по-немецки. Она называется «Долог путь до Типперери». «Долог путь до моей деревни» — вдруг вспомнила Валя слова русского припева. — Мой дедушка её пел. По-русски. Он тоже воевал в ту войну, его ранило в 1916 году. Получается, наши солдаты её тоже знали? — Это не удивительно. Ваши могли и раньше её узнать и перевести. Русские тогда были союзниками англичан, а Германия — их общим врагом. — Тогда откуда вы её знаете? — В наших окопах её узнали под Рождество 1914 года. Знаешь, ведь Рождество у всех в Европе общее. И у нас на фронте в сочельник вдруг обе стороны перестали стрелять друг в друга. Клаус указал Вале на стул напротив, мол, садись, поговорим. Валя передвинула поближе к столу корзину с овощами, бачок для корма и доску и села так, чтобы, нарезая овощи, всё же видеть Клауса. Постукивая молоточком по заклёпкам на ремнях, которые чинил, хозяин продолжил: — Сначала договорились, что прекратят огонь, чтобы убрать и похоронить убитых, которые на нейтральной полосе остались. Ну, мы разобрали каждая сторона своих. У нас даже погребальная служба была вроде как общая. А потом на нейтральной полосе вдруг откуда ни возьмись ёлка рождественская! Кто первый поставил — не знаю. И оказалось — она не одна, несколько в разных местах. Украшены, конечно, чем придётся, но всё же… и свечи вокруг поставлены. Ну и мы стали вдоль линии окопов свечи зажигать. Смотрим — англичане тоже. И тут наши как запоют «O Tannenbaum»! А англичане в ответ — то же на своём языке! У них тоже эта песня есть. И пошли в гости друг к другу. Линии окопов были недалеко — мы даже голоса слышали с вражеской стороны. Ну мы и ходили друг к другу, вместе пили и ели что было, вместе пели. И командиры ничего сделать не могли. Говорят, по всему фронту это происходило. — Как же так? С врагами?! — С врагами, Вальхен, с врагами, — улыбнулся Клаус. — У нас даже слово появилось специальное: фратернизи́рунг[104]. И наши солдаты, и британские в большинстве своём не очень-то хотели воевать. Среди нас было много крестьян. Им бы домой, на землю. А тут — война в основном на чужой земле, непонятно за что. Я, например, был на фронте на территории Франции и ещё — где нынешняя Польша. Что я там забыл? Я думаю, та война для всех простых людей была непонятно за что. Нам, конечно, вожди говорили, что если мы не будем воевать, то англичане, русские и французы разорят Германию и страны не будет… Но знаешь, ещё когда жаркие бои, когда ты в атаку идёшь, когда в тебя пушки палят — ты как-то веришь. Думать-то некогда. Ура-вперёд-в-атаку и всякое такое. А когда начинается позиционная война… И люди неделями сидят в окопах напротив друг друга. Иногда в какой-нибудь сотне метров. И сырость, холод, крысы, вши, с едой плохо. Поневоле начинаешь думать: зачем она тебе, эта чужая земля? За что ты воюешь? — Подождите, но ведь мой дедушка — он же не с англичанами вместе служил. Ну, союзники, да… но он никогда не говорил, что они рядом были. — А он тебе не говорил, как на Пасху в пятнадцатом году русские с немцами братались? А в других местах — англичане с немцами. У нас тогда Пасха совпала — ваша, православная, и европейская. И все после своих пасхальных служб как получили пайки праздничные, так и пошли друг к другу. Тем более что у нас с едой было плохо, с хлебом. А тут сложили вместе все пайки, поделили и пили-ели вместе, пели вместе кто что знает. Правда, потом нам это не мешало выполнять команды и обстреливать друг друга. И с русскими, и с англичанами. Но всё же мы понимали, что они такие же люди, как мы. Вот видишь, и песни у нас образовались общие. — А как вы думаете, дядя Клаус, сейчас тоже не все немцы хотят воевать за Гитлера? — Конечно, не все, Вальхен. Есть же нормальные люди. И их, наверное, немало. Я думаю, большинство обывателей, вроде нас, вовсе не фанатичные национал-социалисты. Они просто стараются обеспечить свои семьи и не конфликтовать с законом. А закон есть закон — все годные к военной службе обязаны идти в армию. — Тогда почему они на оккупированных землях такое творят? Не с солдатами воюют, а простых людей… — Валя запнулась. — У нас в городе ужас что творилось. Людей вешали и расстреливали просто так — ни за что, только чтобы других напугать. — На войне люди звереют, — мрачно сказал Клаус. — Порой даже те, кто в нормальной жизни был человеком. Трудно это — оставаться человеком на войне. Не всем по силам. И потом, у нас очень мощная пропаганда. Не слишком образованным людям легко мозги промыть. Если долго и убедительно вкладывать в головы какую-то идею, большинство поверит во что угодно. Это я тебе как бывший учитель говорю. Валя хотела спросить, почему Клаус оставил профессию учителя и занялся сельским хозяйством, но вдруг спросила о другом. О том, что так тревожило её последние месяцы. — Значит, и Тиля могут забрать в армию? — Надеемся, что нет. Есть такое правило: у бауэра, который поставляет свою продукцию государству, не забирают единственного взрослого работника из семьи. А я — инвалид прошлой войны, и Тиль — единственный полноценный работник у нас. Если наши вожди не сойдут с ума настолько, чтобы разорять крестьян, то Тиля забрать не должны. Ты же понимаешь, никто из нас не хотел и сейчас не хочет этой войны. Валя про себя облегчённо вздохнула, но вслух ничего не сказала. — Давай-ка, девочка, заканчивай дела да отдыхай. Поздно уже. — Клаус встал. — Пойду ремни уберу. Ты подожди пол мыть, я сначала брикеты для плиты принесу, чтобы Марте с утра не ходить. Вытирая столы, наливая воду в ведро, доставая швабру — полы протереть, Валя думала о песнях, о дедушке, о доме. Однажды она стала расспрашивать деда о той войне, хотела, чтобы он рассказал про какой-нибудь свой подвиг. И услышала в ответ: — Не люблю я об этом говорить, Валюха. И какие там подвиги… кровь и грязь только. Из всех наших ребят, с кем на фронт вместе уходили и в одной части служили, вернулся я один. Нас восемь друзей было из одного города. — А за что ж ты медаль получил? — Это не подвиг, Валюха. Просто так вышло. Мы с Семёном важное донесение в штаб доставляли. Сенька меня собой закрыл, когда германец нас обстреливал. Сам потом от ран умер — вся спина как решето была. А мне вот видишь — только ногу задело… А ребята все полегли за те два года. — Ты донесение-то доставил? — замирая, спросила Валя. — Доставил, конечно. Меня оттуда — прямо в госпиталь. Ногу потом долго лечил. — А что в донесении-то было? — Ну ты спросила! Я почём знаю. На то и секретное донесение, что всем знать не надо. — Дедушка, а воевали-то вы за что? На нас тогда немцы напали? — Да бог его знает за что. Нас в эту войну царское правительство втянуло… кто ж простых людей станет спрашивать, хотят они воевать или нет? Будь они прокляты — те, кто эти войны начинает. Валины мысли вернулись в сегодняшний день. Вот, значит, как… Клаус и дедушка тогда воевали на разных сторонах и оба пострадали от той войны и многих потеряли. И оба не хотели войны. Как же так получается? Почему же опять Германия воюет с её страной? Пришёл Клаус, принёс торфяные брикеты. — Дядя Клаус, можно спросить? — решилась Валя. — Слушаю тебя. — В ту, первую войну тоже ведь простые люди не хотели воевать? Мой дедушка говорил, что простым солдатам эта война не нужна была. И вы вот — тоже. Как же Германия опять войну начала? Зачем? — Простых людей, Вальхен, вожди не спрашивают, когда войну начинают. У них свои интересы. Поверь, из тех, кто прошёл Великую войну, не многие хотели воевать снова. А молодые — другое дело, им легко поверить в бредовые идеи о высшей расе. Мы с тобой уже говорили, что людям несложно задурить головы любой идеей. Гораздо труднее — этим идеям сопротивляться, хотя бы внутренне. Но мы стараемся. Ты же видишь. Мы хотим, чтобы наши дети учились думать сами, не шли слепо за пропагандой. Тиль умеет, он совсем взрослый. А малышам трудно соединить в голове то, что они слышат вокруг, и то, что видят дома. Ты сама это замечаешь. Но то, что творится сейчас в твоей стране… да и в нашей тоже много такого, за что потом нам, Германии, будет стыдно. — Вот я сейчас здесь… Мне сильно повезло, вы меня спасли. Но меня мучает… как это… — Валя от волнения с трудом подбирала немецкие слова. — Вот я помогаю по хозяйству, а продукты… наши… наверное, идут в армию или… как-то поддерживают Германию… Значит, я воюю против своего народа? Получается — я предатель? — Ну что ты, какой же ты предатель? Ты жертва. Ты ни в чём не виновата. Ни в том, что война началась, ни в том, что тебя сюда угнали… — Мне девушки с фабрики говорили, что нужно сопротивляться, нужно как-то вредить, раз за мной никто не смотрит так строго, как у них. А как же я буду… вам вредить? Даже если бы я придумала… ну… гадость какую в молоко насыпать, которое мы сдаём, или что ещё… Вы бы все пострадали… А вы же не виноваты. — В Валином голосе зазвенели слёзы. — Дядя Клаус, как мне с этим жить?! — С этим нелегко жить, девочка. Но, мне кажется, ты уже для себя решила, что не ведёшь войну с простыми людьми вроде нас. А мы для себя давно решили, что, если мы можем хоть одному человеку с той стороны облегчить участь, это не значит, что мы изменяем своей стране. Просто мы люди. И в нашей ситуации самое главное — людьми оставаться. Это порой не так легко, но ещё труднее остаться людьми тем, кто на фронте. С любой стороны. А ты не предатель. Забудь эту мысль. Ты хороший человек. И мы, тоже не плохие люди, считаем тебя своей. Да, мы сдаём продукты государству, то есть в любом случае — для армии. Нас это не радует, но мы не готовы погубить своих детей, отказавшись это делать. Может быть, сейчас важнее, чтобы наши дети выросли хорошими честными людьми, не желающими воевать. Несколькими приличными людьми станет на свете больше. — Спасибо… — Валин голос стал спокойнее, хотя в нём всё ещё слышалось пережитое волнение. — Простите, что я начала эту тему. Вы не обязаны… — Обязан! Я обязан, как и все мы, вместе с тобой думать над трудными вопросами и искать ответы, даже если они не всегда нам нравятся. Война так или иначе закончится, и это поставит перед нами новые вопросы. Но мы справимся, Вальхен. Мы вместе. А теперь пойдём спать, девочка. И не плачь. Спи спокойно. В церкви Конец декабря 1942