— Почему, Басти? — отвлеклась от своих мыслей Валя. — Она такая красивая. — И ничего хорошего! От неё только плакать хочется. Пастор слегка улыбнулся Вале над головой мальчика. — Ничего, Басти, это неплохо. В обычной жизни мужчине не полагается плакать, но в храме под музыку и мужчина имеет право. Господь наш — тоже мужчина, но сердце его открыто искренним слезам. — Правда? — недоверчиво спросил Басти. — И в церкви можно плакать? — Даже нужно иногда, дружок. Это помогает нашей душе в трудные для неё минуты. И музыка — это кусочек нашей души. Ты пока можешь этого не понять. Ну и не надо. Просто запомни. Вале очень хотелось задать пастору ещё много мучивших её вопросов, но она опасалась, что дети уже устали от впечатлений и не смогут долго ждать, пока она получит ответы. Да и захочет ли пастор на эти вопросы отвечать… — Ой, а вон Тиль! — воскликнула посмотревшая с балкона вниз Лизхен. — Тилли! Здо́рово, что ты пришёл! Мы здесь! — Не кричи, Лиз! — тихо сказала Валя. — Искренняя радость — не грех, — улыбнулся пастор. — Она выражает её как может. Замечательно, что она так радуется брату. Через минуту Тиль был наверху. Поклонился пастору, поздоровался за руку с Отто и, повернувшись к Вале, спросил: — Ну как впечатления? Вы не закончили ещё? — Я думаю, закончили. Да, герр пастор? Дети, боюсь, устали уже. — А ты? — Ну… не устала, конечно… но мы, наверное, уже тут надоели. — Если у тебя остались вопросы, — вдруг сказал пастор, — ты можешь отпустить детей с Тильманом, а мы с тобой до службы ещё поговорим. Хочешь? Валя вспыхнула, смутившись. Как это он понял? Посмотрела вопросительно на него, на Тиля. — И правда, Вальхен, мы пойдём… пока они тут всё не разнесли… — Тиль поймал за руку сестру, которая пыталась дотянуться до клавиатуры органа, — а ты оставайся, если хочешь. Мама не станет возражать. Ужин через час. Все вместе они спустились вниз. Тиль с малышами ушли, а пастор жестом предложил Вале сесть на ближайшую скамью. Сел рядом. Валя молчала, не зная, с чего начать. Пастор терпеливо ждал. — Герр пастор, я из Советского Союза… Меня… — Я знаю, кто ты. И знаю, как ты попала к Шольцам. Думаю, тебя там не обижают. Они хорошие, порядочные люди. Жаль, что герр Шольц сейчас не учительствует, но я его понимаю. — Нет, конечно, меня никто не обижает и даже защищают. И вот… — Валя прикоснулась к приколотому булавкой на груди голубому лоскутку с буквами OST. — Я на всякий случай надеваю, когда по деревне иду или… — Валя осеклась, вдруг испугавшись. — Не бойся. Я тоже не люблю эти значки. И тоже считаю, что такое рабство — позор для нашей страны. — Мне герр Шольц и фрау Шольц значок носить не велят… А у них не будет проблем из-за этого? — Могут быть. Существуют правила обращения с восточными рабочими — довольно суровые. Но ты же умная девочка, не станешь семью подводить. Думаю, ты осторожно и тактично себя ведёшь. — Герр пастор, я хочу спросить… Вот мне повезло. Меня герр Шольц забрал с торфоразработок, я не в лагере, надо мной нет надзирателей… я честно работаю, как все в этой семье… но получается, что я помогаю Германии. А она воюет с моей страной. Значит, я должна себя чувствовать как во вражеской стране? И помнить всё время, что творится у нас там, дома. И помнить, что Германия нам враг. А я чувствую себя здесь как у друзей. И как будто этим предаю своих. Валя растерянно замолчала. — Подожди минуту, — вдруг сказал пастор. — Я сейчас. Он вышел и через минуту вернулся с листками в руках. — Это письмо от моего сына. Его ещё в сорок первом забрали в армию, и он теперь в плену в России. Как же этот город называется… вот… Сузда́л? — Су́здаль, — машинально поправила Валя. — Это в центре России. Старинный город… — Да, так вот, смотри, что пишет мой сын. Я уже неделю ношу это письмо с собой… — пастор улыбнулся, — не могу расстаться. Он перевернул первый листочек и, найдя нужное место, начал читать: Война видна здесь всюду, хотя в этом городе фронта не было. Всё, что можно, занято госпиталями. Не так давно привезли детей из Ленинграда… их выхаживают, как могут, но на них страшно смотреть. Это почти не люди, и уж точно они не похожи на детей. С продуктами очень плохо у всех, и мы, пленные, получаем такой же паёк хлеба, как и все русские. Говори всем, чтобы выбросили из головы идею унтерменшей. Помогай чем можешь всем русским, которые работают в посёлке. Русские — добрые, красивые люди. Они меня вылечили в своём госпитале после ранения. Я остался бы лежать в морозном поле, если бы меня не подобрали русские крестьяне… Пастор замолк. Молчала и Валя, думая о том, что вот и на её родине, где фашистские войска взрывали и жгли дома, убивали не только красноармейцев, но и мирных жителей, есть люди, которые отделяют армию от конкретного человека. — Видишь, — сказал наконец пастор, — даже в этом ужасе Господь посылает нашим детям хороших людей. И тебе Он послал хороших людей, которые тоже не хотели этой войны и стараются сделать всё, что могут, чтобы тебе было чуть-чуть легче жить. Мы не можем освободить всех, кто загнан в трудовые лагеря, вызволить людей из Дахау и Бухенвальда, поэтому стараемся делать то, что в наших силах. Жаль, что это крохи. — У нас там, дома, не положено верить в Бога, хотя вот моя бабушка верит… верила… И там я считала, что это так… просто привычка. А здесь всё думаю: разве может верующий человек идти войной на другого, вешать, убивать только потому, что люди другой нации? У нас за один день расстреляли шестьсот человек… не военных, просто женщин, детей, стариков. Если Бог есть, почему он допускает вот этот ужас? — Это сложный вопрос. И чем дольше идёт война, тем чаще люди задают его. Даже здесь. Полагаю, у вас там — тем более. Я не могу сказать точно, почему Он так решил, но вот что думаю. Господь — не надсмотрщик с плёткой и не регулировщик на перекрёстке: туда ходи, а туда не ходи. Создавая человека, Он даровал ему разум и свободу воли. В том числе — свободу выбора: во что верить, каким заповедям следовать, как жить. И если Он начнёт вмешиваться, увидев, что кто-то из людей творит зло, и говорить, как воспитатель в школе: «Не смей этого делать!» или прекращать это зло своей властью — получится, что кого-то Он лишил свободы воли, свободы выбирать свою веру и свои убеждения. Господь дал человеку заповеди о том, что есть добро и что — зло. Он может помочь человеку, дать ему силы в беде, поддержать. Но заставить, — пастор выделил голосом слово «заставить» и даже повторил, — заставить человека делать или не делать что-то — не может. Пастор снова замолк. На некоторое время воцарилась тишина. — И всё-таки я не понимаю, — после паузы задумчиво сказала Валя. — Я ещё дома, когда… наш город заняли… видела, что в вашей армии есть священники. Они отпевали убитых солдат и вели службу на Рождество. Значит, получается, те, кто пришёл на нашу землю воевать, — верят в Бога? Как это сложить? — Во-первых, не все, кто на фронте, пошли воевать по своему желанию. Большинство просто обязаны. Они выполняют приказ. Это, конечно, плохое оправдание, понимаю, но всё же часто это правда. И то, что простой, вроде бы хороший человек на войне может стать жестоким даже к мирным людям, — тоже правда. Война проявляет в людях и лучшее, и худшее. Худшее проявляется быстрее. Но войну начинают не простые люди, а вожди. — То есть вожди не верят в Бога? Пастор задумался. Помолчал. — Возможно, они считают, что верят. А может быть, и нет. Но в мире кроме Божьих заповедей есть ещё искушения. И труднее всего людям выдержать искушение властью. — А я думала — деньгами. Вот хочется человеку быть богатым — он украл или ограбил… Это же он не устоял перед искушением? — Деньги, девочка, — это тоже эквивалент власти. Люди хотят быть богаче других, чтобы чувствовать своё превосходство. А если кто-то желает властвовать над миром, то в ход идут любые идеи: что одна нация лучше другой или один строй лучше другого… да мало ли что ещё… Лишь бы в это поверили те, кого он пошлёт завоёвывать для себя власть. А вождями становятся люди, которые обладают силой убеждения. — И что? Им ничего не будет за это? — Те, кто творит зло, непременно предстанут перед Страшным судом, даже если не понесут наказания в этой жизни. Мы этого не увидим, и для нас это слабое утешение, но Господь справедлив во всём. И в том, что даёт людям свободу выбора своих действий, — тоже. Свобода воли не может распространяться на людей избирательно: вот этому можно решать самому, как жить, а тому — нельзя, потому что он несёт зло. — На службе вы говорили о том, что Бог помогает нам, чтобы мы… как это… верили в свои силы и в Его помощь, что уныние — это грех. А я плачу по ночам, потому что у меня сердце разрывается… и я будто виновата, что мне здесь хорошо, хотя это совсем не такая лёгкая жизнь, как была до войны. — Господь направляет в нужную сторону людей, которые готовы Его услышать. И ты, думаю, Его слышишь. И выбираешь верные решения. — Я же не знаю, что правильно. — Тебе ещё кажется, что ты не знаешь правильного ответа. Но душой ты уже понимаешь, что не все в стране врага — твои враги и многим из них тоже порой приходится делать трудный выбор. Люди разные, и Господь помогает нам судить о них по делам, а не по тому, кто на какой стороне оказался волею судьбы. Ты знаешь, что герр Шольц был учителем? — Да, он говорил. А фрау Шольц работала в библиотеке университета. — А знаешь, почему он ушёл из школы? — Нет. — Когда в Германии установился новый порядок, все преподаватели должны были переучиваться, чтобы потом учить детей и студентов в соответствии с теорией о превосходстве арийской расы над другими народами. Шольцы не захотели этому учить. И уехали в деревню хозяйствовать. Валя изумлённо молчала. Вот оно как. Оказывается, «бывший учитель» — это не просто смена профессии. Вот что такое свобода воли и выбора, о которых говорил пастор. — А вы… — Спохватившись, Валя даже рот ладошкой прикрыла. Чуть не спросила, почему пастор служит этой власти! И вдруг поняла. — Значит, ваша свобода воли — делать вид, что вы не против власти, чтобы помогать таким, как я? Пастор слегка улыбнулся — вот девочка поняла ещё что-то для себя. — Людям в такое время особенно нужна помощь и ответы на вопросы. Думаешь, тебя одну они мучают? Да, я выбрал службу при этом режиме. Мог уйти из церкви. Даже чуть не ушёл. Но передумал. Я не афиширую свои взгляды, иначе меня не просто уволят, а отправят далеко… — Он замолк на секунду. — Однако я беседую со всеми, кому это нужно, утешаю в болезни и горе, веду службы. Потому что, если я хлопну дверью и уйду, кто знает, кого поставят на моё место и что этот кто-то станет проповедовать. …Возвращаясь из церкви, Валя всё ещё думала о друзьях и врагах, о свободе выбора и семье, в которой ей почти так же тепло, как дома. Она чувствовала, что долго ещё будет размышлять над этим разговором, но одно девочка уже знала точно: ей стало легче. Первое января Новый, 1943 год Шольцы встретили тихо. Вале объяснили, что для немцев это не такой важный праздник, как Рождество. Взрослые и Тильман чокнулись бокалами пива, детям налили горячего домашнего напитка из яблочного и черносмородинового сока, подогретого с пряностями и сахаром. Валя пиво пробовать не рискнула, а вот детский вариант «глювайна» — пряный, согревающий, но безалкогольный — ей очень понравился. За столом, где стояло довольно скромное по военному времени, но всё же угощение, опять дружно пели песни, и Валя уверенно подпевала, чем привела в восторг детей. — О! Вальхен! Ты уже все наши песни знаешь! — восхитился Басти.