— Давай её сюда. Он аккуратно перехватил девочку и уложил её на остатки сена. Погладил по голове и ободряюще улыбнулся. — Держись, раненый солдатик! Всё будет в порядке! Валя тоже забралась в телегу, села, свесив ноги, достала из карманов туфли и с досадой бросила их рядом. Повозка тронулась. Клаус правил лошадью и не видел, что происходит за его спиной, а Тиль изумлённо воззрился на туфли. — Ты шла босиком?! — А что мне было делать? Подошва оторвалась, — устало откликнулась Валя. — Издалека? — Какая разница… от второго пастбища. — Больше километра?! В чулках?! А не идти — подождать нас там, на поле, нельзя было?! — Тиль, не шуми… Я боялась. Ногу нельзя долго держать сильно перетянутой. А я не помню — сколько можно. А вдруг Басти с вами разойдётся… время потеряем. — Вале казалось, что из неё, как из проколотого шарика, разом вышел весь воздух, а с ним и силы. — Я нечаянно подошву… корень большой не увидела. — Да бог с ней, с подошвой! У тебя чулки совсем мокрые! — Ну, скоро уже дом… Не сахарная, не растаю. Доехали быстро. По пути Лиз почти успокоилась и, только увидев мать, снова начала плакать. Отец взял девочку на руки, и Марта заметила перетянутую ножку. — Это ты сделала, Вальхен? — Я. Что… неправильно? — Очень даже правильно. Откуда ты знаешь, что так нужно делать? — Нас в школе учили. У нас в шестом классе были уроки такие. Санпросвет… — Валя не знала, как назвать по-немецки, и произнесла по-русски. Но Марта догадалась. — Уроки по первой помощи? — Ну… да… вроде того. И ещё про современную медицину рассказывали. Например, про рентген… я не знаю, как по-немецки. — Почти так же, — улыбнулась Марта. — Das Röntgen. Погоди, а почему ты босиком? — Туфли порвались. Простите, я нечаянно… — Господи, девочка, я же не про туфли… Ну-ка быстро снимай чулки и наливай в таз горячей воды — на плите ещё не остыла. Я займусь Лизхен, а ты сиди и грей ноги! Тиль, принеси толстые носки, шерстяные! Басти, помоги Вальхен. Пока Марта обрабатывала рану Лизхен, Валя отогревала замёрзшие ноги. Рядом с ней сидел Басти — взволнованно рассказывал, как мчался домой, как торопил отца, а сам за разговором не забывал подливать в таз горячей воды. — Ты вёл себя храбро, как настоящий врач, — похвалила мальчика Валя. — И быстро добежал до дома и всех позвал. — Я сначала очень испугался, — признался Басти. — А потом я справился, да? — Было видно, что он страшно гордится собой. — Это же ничего, что я сперва струсил? Но я буду настоящим врачом и совсем перестану бояться. — Знаешь, Басти, взрослые, бывает, тоже боятся. Совсем ничего не боится только дурак. Так мой дедушка говорил. Храбрый — не тот, кто не боится, а тот, кто со своим страхом справляется, как мы с тобой. — Ты что, тоже боялась? — не поверил мальчик. — Ещё как. Перепугалась — просто ужас. Доктор Волнения утихли — раненую перевязали, Валю отогрели, Марта собрала обед мужчинам, не успевшим раньше поесть, а остальных напоила чаем. Решили, что Клаус отвезёт Лизхен в город к доктору, Валя поедет с ними, чтобы помочь, а Тиля отправили на луг — забрать брошенные там вещи. Марта нашла для Вали другие туфли. Отправились в повозке, которую в семье называли «выездной», — на колёсах с надувными шинами, с двумя сиденьями, на одно из которых уложили тепло укутанную Лиз. Ехали небыстро, чтобы не растрясти раненую девочку, и дорога заняла почти полтора часа. Наплакавшаяся Лизхен дремала, а Валя смотрела на дорогу и думала о своём. Уже показался город, когда она вдруг поняла, что изо всех сил кутается в тёплый жакет и наброшенный сверху плед и всё равно дрожит от холода. Голова кружилась, глаза закрывались сами собой. «Переволновалась, видно, — отметила про себя Валя. — Ну ничего, скоро, наверное, приедем, и я сразу взбодрюсь». Старинные улочки города в ранних зимних сумерках Валя рассматривала уже с некоторым трудом. Запомнила только, как плотно пристроены один к другому разноцветные дома, как мало машин и много велосипедов, увидела, что встречаются повозки, запряжённые лошадьми. «Интересно, — сквозь сон отметила она, — у нас до́ма и то машин больше было». Клаус остановился возле многоэтажного кирпичного дома. Валя с трудом вылезла и, ожидая, пока отец возьмёт девочку, прислонилась к стене — ноги не держали. — Что ты, Вальхен? — спросил Клаус. — Сидела долго, замёрзла, — тихо ответила Валя, с трудом вспоминая немецкие слова. Клаус открыл тёмно-красную дверь с узким окошком и красивой кованой решёткой, и они вошли в подъезд. Валя ахнула, увидев в подъезде яркую красивую лампу на длинной цепи и высокие крутые ступени, которые начинались прямо от входа. Семнадцать, машинально сосчитала девочка. Семнадцать ступенек. «Как же подниматься? Сил совсем нет», — сквозь туман подумала она. — Так, — вдруг сказал Клаус, внимательно посмотрев на Валю, — пойдёмте-ка с другой стороны. Они вышли на улицу, обогнули здание и свернули через арку во внутренний дворик. Высокие стены, увитые мелким зелёным плющом и красными листьями дикого винограда, напомнили Вале родной город. Ей показалось, что они вошли в дом через какое-то волшебное окно, — так красива была застеклённая сверху донизу дверь в деревянной резной раме причудливой формы в виде веток и листьев, будто прилипших к стеклу. У Вали мелькнула мысль, что и дальше должно быть как в сказке. Однако они оказались в узком длинном помещении с тёмно-зелёными гладкокрашеными стенами, где стояли два кресла и виднелись три тёмные двери. Клаус постучал в одну из них, посадив Лиз в кресло и кивнув Вале на другое. — О! Клаус! — радостно приветствовала его плотная седеющая женщина и сразу стала что-то спрашивать. Клаус отвечал, но Валя сквозь дурман уловила только «zwei krank» и про себя удивилась: почему Клаус говорит о двух больных — больна же только Лиз, а она, Валя, просто очень хочет спать. Вскоре пришёл высокий седой мужчина, худой, узколицый, в круглых очках. Он осмотрел ногу Лизхен, что-то весело сказал странным высоким голосом, потрогал Валин лоб, покачал головой и, дав ей термометр, увёл Лиз и Клауса. Валя сидела в кресле и, глядя на красивую лампу высоко под потолком, лениво думала, что, если положить эту комнату набок, она была бы нормальной высоты, но очень большая… наверное, как обе комнаты в их квартире. Вскоре глаза закрылись совсем. Она очнулась от того, что её куда-то несли. — Я бы оставил её у нас… да, Роза? — говорил тот странный тонкий голос, который она уже слышала. — Её нельзя никуда везти. Приедете за ней через неделю. Негромкий женский голос что-то ответил. — Франц, ты должен понимать: она остарбайтер. — Это Клаус. — Ты же знаешь правила. — Я не тупой, Клаус. Я понял. И я в курсе, что можно, а чего нельзя. Но ты же понимаешь, тридцать девять и девять — это не шутки. Конечно, мы её спрячем. Но вы́ходим, не волнуйся. Валю положили на какую-то кровать, кто-то её раздевал… она уже ничего не осознавала. Ей виделся дом, потом вдруг прибегал страшный немец с железным прутом, Валя пыталась от него убежать, её держали, она кричала, чтобы папа её спас, с ужасом понимала, что не слышит собственного голоса, и опять пыталась бежать… папа не слышит, он её не спасёт… и вдруг сквозь этот ужас пробились прохлада и покой. Стало легко и не так горячо. Через несколько минут с её тела сняли мокрую простыню, чьи-то сильные руки бережно вытирали девочку, тихонько напевая что-то по-немецки. — Мама, — тихо сказала девочка. — Gott sei Dank, alles ist gut[106], — раздалось в ответ. Валя открыла глаза. Незнакомая женщина отложила полотенце и теперь укрывала её большой периной, улыбаясь и что-то приговаривая. Увидев, что больная совсем очнулась, женщина улыбнулась ещё шире. — Я Роза, — сказала она. — Ты побудешь здесь немного, пока не встанешь на ноги. «Роза… как дома», — подумалось Вале, хотя женщина была совсем не похожа на худенькую смуглую крымчачку. — Ой, мне нельзя, — вдруг испугавшись, по-русски сказала девочка, — мне полагается быть в лагере. — Лагер? Какой лагер? — нахмурилась женщина, расслышав в русской фразе знакомое слово. — Тебя привёз наш друг Клаус. — Я… да… я забыла. Ich bin Ostarbeiter und ich lebe bei Herrn Scholz[107], — вернулся к ней немецкий язык. — Успокойся, я всё знаю. Ты здесь в безопасности, и герр Шольц тоже не пострадает. Ты просто сильно простудилась, мы тебя подлечим, и ты вернёшься к ним. — А где Лизхен? Она ранена… — Лизхен зашили рану, и отец забрал девочку домой. Там нет ничего страшного. — А разве мне… можно здесь… — Нельзя. Но мы же люди. А Клаус и мой муж Франц — ещё и друзья со времён Великой войны. Не бойся. А сейчас тебе надо выпить вот это и спать. Роза поднесла Вале кружку с горячим питьём, терпким, немножко горьким и отдающим каким-то лекарством. Помогла сесть, придержала кружку, потом надела на девочку рубашку, в которой та почти утонула, и снова укрыла периной. — Спать, спать… Силы тебе понадобятся. Роза вышла. Валины глаза сомкнулись, едва голова коснулась подушки. Она выздоравливала небыстро, но уверенно. Сначала Вале казалось, что вокруг ничего не происходит, — так тихо было в той комнатке, где она лежала. Но потом девочка стала замечать, что в доме идёт довольно напряжённая жизнь: где-то звенел дверной колокольчик, хлопали двери, под окном раздавались голоса. Приходила Роза, кормила её, перестилала постель, приносила лекарства и снова убегала куда-то на зов странного тонкого голоса её мужа. Вскоре Валя поняла, что доктор Франц Обермайер занимает квартиру на первом очень высоком этаже в том самом подъезде, куда они с Клаусом несколько дней назад вошли с улицы, а красивая дверь со двора ведёт в приёмную доктора — она находилась почти вровень с землёй. Роза сказала, что по немецким правилам первым называется тот высокий этаж, куда ведут семнадцать ступенек. Здесь они живут, и именно здесь, в бывшей детской, лежит Валя. А нижний этаж, где приёмная, называется das Erdgeschoss — наземный этаж, и его не считают первым. Розе особенно некогда было разговаривать, и Валя несколько дней лежала почти всё время одна, глядя с кровати в окно, выходящее в тот самый внутренний дворик, увитый плющом. Однажды она осмелела и спросила Розу, нет ли какой-нибудь книги, которую она могла бы почитать. Роза обрадовалась, принесла несколько книжек, которые любили её дети, и Валя, с некоторым трудом разбирая старинные буквы в изданиях начала века, с интересом читала.