Однажды вечером, когда Роза никуда не спешила, она задержалась в комнате Вали и стала расспрашивать её о том, где девочка жила, кто родители, как выглядит их город и как ей жилось в СССР. Вале не хотелось рассказывать об оккупации, и она говорила о мамином санатории и папиной работе в типографии, о море и степи, о том, как красив её любимый многоликий приморский город, какие разные в нём кварталы и сколько народностей там живёт. — Ты хорошо говоришь по-немецки. Кто тебя учил? Клаус и Марта? — Здесь я много выучила и правда стала хорошо понимать. Но я и дома учила. — Да-а-а-а? — удивлённо протянула Роза. — Наша пропаганда говорит, что русских при большевиках не учат читать даже на родном языке, что все неграмотные и не знают, что такое гигиена и чистое бельё. Мы-то с Францем понимаем, что это не так, но многие верят. Валя улыбнулась, вспомнив, как удивлялись надзиратели в лагере, когда кто-то из пленников говорил по-немецки. — У нас была учительница в школе такая… немолодая, красивая. Пришла в класс на первый урок и сразу заговорила по-немецки. Мы ничего не понимаем, переглядываемся. А она стала жестами объяснять, что сказала. И дальше — ни слова по-русски. Если надо что-то спросить — как хочешь, так и объясняй: в словаре находи, пальцем в учебник тыкай, картинки рисуй — но не по-русски. Мы к концу первого года уже могли всё нужное сказать и даже между собой на уроках по-немецки переговаривались. Роза радостно закивала. — Это хороший способ. Меня в детстве так учили. У меня была няня француженка — ни слова по-немецки не говорила. А сейчас, — женщина вдруг погрустнела, — наш сын воюет в России. Как я не хотела, чтобы он шёл на войну! Я хотела его отправить куда-нибудь далеко… А Франц сказал, что ему тогда придётся всю жизнь прятаться. Потому что, если человек уклоняется от призыва, он военный преступник. И теперь я очень боюсь, что Гюнтер там погибнет или вернётся озлобленным. Война не делает людей лучше. Очень трудно остаться на войне человеком, особенно когда твой народ — агрессор. Мы с Францем это знаем. — Разве доктор может быть агрессором? — Франц говорит, что его в той Великой войне спасла специальность. Он был военно-полевым врачом. Это человеческая работа. А убивать — нечеловеческая. Он сам едва не погиб. Их госпиталь попал под газовую атаку англичан. Ядовитые газы — страшное оружие. Люди погибали мучительной смертью. Но, по счастью, в тот раз ветер был не очень сильным, а госпиталь Франца находился на невысоком холме. Газ дошёл туда в небольшом количестве — осел в долине. Франц помогал эвакуировать раненых наверх и получил ожог гортани и бронхов. — И голос поэтому такой? — решилась спросить Валя. — Да, голос стал таким, но это ерунда. Плохо, что теперь на всю жизнь у него проблемы с дыханием. — Роза, ты где? — раздался взволнованный, а оттого ещё более тонкий, чем обычно, голос доктора. — Я здесь, Франц. В детской. Вошёл доктор Обермайер, держа в руках конверт. — Письмо от Гюнтера! С оказией. Привёз его однополчанин, которого по ранению отпустили домой. Доктор дрожащими руками распечатал письмо и начал читать вслух: Любимые мои мама и папа! Я пишу вам письмо, которое никакая почта не доставила бы. Оно осело бы в мусорной корзине цензора. Посему я решил отправить его со своим раненым собратом. Вы его знаете — это Фриц Заубер. Его подлечили, но на фронт он не вернётся. И ему, считайте, повезло: уехать на родину без ноги и с осколком в спине — не самое худшее, что может быть здесь. Каждый день приносит нам огромные жертвы. Мы теряем наших людей, а конца этой бойни так и не видно. Мы надеялись, что до Рождества вернёмся в Германию, что Сталинград в наших руках. Какое же великое заблуждение! Сталинград — это не город, это ад! Он превратил нас в толпу полумёртвых замороженных существ. Каждый день мы атакуем. Но даже если утром мы продвигаемся на двадцать метров, вечером нас отбрасывают назад. Русские будто сделаны из железа, они не знают усталости и страха. Матросы на лютом морозе идут в атаку в тельняшках. Физически и духовно один русский порой может быть сильнее целого отделения! Русские снайперы и бронебойщики не иначе как ученики Бога. Они подстерегают нас днём и ночью и не промахиваются. Пятьдесят восемь дней мы штурмовали один-единственный дом. Один-единственный дом! Напрасно штурмовали… Никто из нас не вернётся в Германию, если только не произойдёт чуда… Время и Бог перешли на сторону русских. Ясно одно: нас ждёт совсем не тот финал этой кампании, который нам обещали. Думаю, что каждый немецкий солдат найдёт себе здесь могилу. Если останется ещё кто-то, кто раскопает эту мёрзлую землю, чтобы похоронить нас. Эти снежные бури и необъятные поля, занесённые снегом, сами по себе уже наводят смертельный ужас. А русских просто невозможно победить. Этот народ нельзя описать несколькими словами. Чтобы описать русских, надо использовать все существующие слова одновременно. Я готов сказать, что они мне нравятся, при этом они мне НЕ нравятся, я перед ними преклоняюсь, я их ненавижу, а порой они меня трогают до слёз, я ими восхищаюсь и откровенно боюсь! При этом я вынужден признаться себе, что эта страна с каждым днём становится мне всё милее. Что-то есть в этих необъятных просторах и в невероятных людях, которые будут биться до последнего — нет, не патрона, а мгновения жизни. При этом, ненавидя оккупантов, они готовы подобрать и вы́ходить в убогой деревне раненого врага или разделить свой кусок хлеба с пленным. Я видел такое своими глазами. Поверьте, это не экзальтация и не мои выдумки. Что-то здесь есть, что заставляет меня думать: я хотел бы в другой жизни быть частью этого народа. Но одновременно боюсь даже представить, что будет с Германией, если там окажутся русские. Они умеют ненавидеть. Мои дорогие! Это письмо может оказаться последним. — Голос доктора задрожал. Он замолк, но потом всё-таки дочитал. — Я уже не верю в чудеса. Знаю, что однажды вы подумаете: «Зачем мы отпустили его на эту войну?» Не казните себя — у вас не было выбора. Я не мог прятаться от армии всю жизнь, а кто же знал, что эта история с Россией обречена на провал… Но теперь мы здесь, на Восточном фронте, уже понимаем, что это только вопрос времени. Передайте Ильзе Штрауб, что я любил её. И хорошо, что мы не поженились до войны! Может быть, у неё сложится другая жизнь. Я люблю вас. Гюнтер 22 декабря 1942 года, Сталинград На последних словах доктор не выдержал и, всхлипнув, закрыл лицо руками. Помертвевшая Роза сидела, вцепившись белыми пальцами в спинку кровати, и по лицу её катились слёзы, которых она не замечала. Плакала и Валя. И не было здесь сейчас никаких русских и немцев — только общее горе. Город Клаус приехал за Валей ещё через несколько дней. Он долго говорил с Францем, закрыв дверь уютной гостиной докторской квартиры. Роза только поздоровалась и ушла в кухню. Валя знала, что женщина там сейчас не хозяйничает. Просто сидит, глядя в стену и механически перебирая руками бахрому скатерти. Так было все эти дни, прошедшие после получения письма. Роза сидела и смотрела на фотографии сына и совсем юной дочери, которую — Валя уже знала — они потеряли в самом начале войны. В конце 1940 года 15-летняя Лотта уехала к сестре Розы в Берлин и там погибла вместе с тётиной семьёй, когда город бомбили британские самолёты. Теперь Роза уже практически потеряла и сына. «У неё просто не осталось сил жить», — объяснил Франц. Он потихоньку подмешивал в чай успокаивающие препараты, надеялся, что Роза ещё оживёт, но понимал, что если это и будет, то не скоро. Валя как могла помогала по хозяйству, хотя слабость ещё давала о себе знать и девочка очень быстро уставала. Франц в одиночку справлялся с приёмом пациентов. Оказалось, что найти временную помощницу очень трудно — все работоспособные женщины были теперь где-то заняты. Германии требовалось всё больше рабочих рук, и для женщин, раньше традиционно не работавших, действовала специальная программа обучения разным специальностям, чтобы они заменили призванных в армию мужчин. Наконец Клаус распрощался с другом, велел Вале отнести в кухню корзинку с яйцами и домашней колбасой — плату за лечение — и собираться домой. Они ехали не спеша, и Валя, устроившись рядом с Клаусом на козлах, а не на сиденье сзади, рассматривала город, будто видела впервые. Да так оно и было. Когда Клаус вёз их с Лизхен к врачу, Валя так плохо себя чувствовала, что почти ничего не рассмотрела. Сейчас ей всё казалось интересным. Разноцветные дома. Ярко-зелёные, а кое-где и цветущие, несмотря на зиму, растения в ящиках — на окнах, балконах и у дверей. Ровненькие — камешек к камешку — мостовые, выложенные пилёным булыжником или брусчаткой. Афиши величиной в половину дома на фасаде кинотеатра. Мимо, по-военному печатая шаг, промаршировал отряд мальчишек лет четырнадцати-пятнадцати. Перед строем шли два барабанщика, и сухая чёткая дробь барабанных палочек летела по улице, отражаясь от стен домов. Ребята в одинаковых рубашках и коротких штанах, одинаково странно причёсанные: коротко стриженные затылки, выбритые волосы над висками, а спереди — длинные пряди, зачёсанные назад. Парни что-то громко пели и по команде вскидывали руки вперёд и вверх. — Кто это? — тихо спросила Валя Клауса. — Гитлерюгенд. Детская военная организация. В неё вступают с четырнадцати лет. — И Тиль тоже? — Нет. Тиль ушёл после восьмого класса народной школы — ему как раз четырнадцать исполнялось, — чтобы не вступать туда. Мы, конечно, хотели, чтобы он дальше учился, но пока он решил, что будет работать с нами. Там слишком много политики. — А Басти не должен вступать куда-нибудь? — Валя вспомнила, что на родине малыши вступали в октябрята и только потом — в пионеры[108]. — Есть организация для младших, — не очень охотно ответил Клаус. — Юнгфолькс называется. Туда с десяти лет вступают, так что ему пока рано — и очень хорошо, что ему только семь. Ещё есть совсем для маленьких — с шести лет, но мы до школы делаем вид, что никак не можем его отпускать. Мол, далеко и в лагерь детский ему нельзя, потому что мы воспитываем его бауэром. А там видно будет. Может, что-то поменяется. Мы с Мартой против таких… почти военных организаций для детей. Но, боюсь, мы недолго сможем их ограждать от этого. Тем временем повозку нагнал ещё один такой же отряд. По команде парни грянули песню, и Валя чуть не свалилась с сиденья, услышав знакомую звонкую мелодию. — Что?! — воскликнула она, от неожиданности — по-русски. Клаус удивлённо посмотрел на неё. — Не может быть… — с трудом собрав разбежавшиеся немецкие слова, сказала Валя. — Это наша песня! Мы в школе учили. И по радио её часто передавали. «Марш авиаторов» называется. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор», — тихонько пропела она русский вариант, и Клаус услышал, что это точно та самая мелодия. — Погоди-погоди, — сказал он. — У нас говорят, что в конце двадцатых годов это была песня немецких коммунистов, а теперь вот наши новые власти приспособили её для гитлерюгенд. Что же получается? Ваши коммунисты поделились ею с нашими? Или наоборот? Валя пожала плечами. Песня опять напомнила ей о доме, у девочки снова заболело в груди. Как бы ни было ей хорошо у Шольцев, но что там дома? Как узнать? Клаус несколько раз возил её письма в комендатуру для отправки в Крым, но ответов не приходило. Она притихла и грустно сидела рядом с хозяином, потеряв интерес к чужим улицам. Вслед за отрядом гитлерюгенд проехало несколько военных автомобилей и солдаты на мотоцикле. Валя вздрогнула. Сразу вспомнились фашисты в родном городе, залитая кровью брусчатка возле городского сквера и невидящие глаза Олега, устремлённые в небо. Она отвела взгляд и, чтобы не заплакать, стала смотреть вперёд. Прогремел и остановился невдалеке двухвагонный трамвай. Высокая девушка в форменных брюках и кителе выглянула из задних дверей вагона. На груди у неё висела кондукторская сумка. Увидев, что пассажиров на остановке нет и ничто не мешает движению, она подняла флажок, видимо, подавая знак водителю, и трамвай тронулся. Потом повозку обогнал чудной автомобиль — фургон с надписью «Хлеб от Михаэля Швабе». На его крыше виднелось несколько сетчатых коробов, в которых просматривалось что-то похожее на знакомые Вале торфяные брикеты. Позади фургона была приделана какая-то странная штуковина — то ли большой бак, то ли маленькая цистерна. «Зачем цистерна, если он хлеб возит?» — подумала Валя. И вдруг водитель остановил машину, забрался по нескольким перекладинам к цистерне, открыл наверху дверцу и… бросил туда пару таких же брикетов! Печка?! Валя буквально вытаращила глаза. Клаус, глядя сбоку на её ошеломлённое лицо, рассмеялся. — Что, никогда не видела? Да, у нас автомобили ездят на торфе или на дровах! Газогенератор называется. Умельцы вспомнили старинный опыт. Когда-то в начале двадцатого века такие машины были. А у нас бензин с тридцать девятого года — только для нужд армии и экстренных служб. Вот и выкручиваются люди как могут. Ты не раз ещё такие машины встретишь. Даже автобусы. Они ехали по нарядной улице, где шли хорошо одетые люди и две совсем юные весёлые девушки катили детские коляски и вели за руки двух ребятишек постарше. — Это такие молодые мамы? — не удержалась Валя от вопроса. — Нет, конечно, — улыбнулся Клаус. — Видишь — они в форме. Это девочки из женской организации, такой же как гитлерюгенд, — Союз немецких девушек. У них есть программа трудового и семейного воспитания. Они гуляют с малышами, когда мамы уходят по делам. Или помогают по дому работающим женщинам, учатся вести хозяйство. Окончившие школу девушки отправляются на год в какую-то семью или крестьянское хозяйство, чтобы на практике освоить домоводство. «Как совсем по-другому устроена у них жизнь, — подумала Валя. — До́ма у нас совсем всё не так. Или есть похожее? Вот пионерская организация, например…»