Додумать эту мысль она не успела — повозка въехала на площадь, и глазам седоков представилась странная картина. К большому столбу, стоящему чуть не посредине, были привязаны с разных сторон мужчина и женщина. Мужчине спутанные волосы лезли в глаза, у женщины же кое-как обритая голова и разорванное на груди платье свидетельствовали, что это сделано специально и насильно. Обмотанные одной верёвкой, оба не могли даже пошевелить руками. Та же верёвка прижимала к людям с каждой стороны рейку с прибитым на ней плакатом. Валя не видела надписи над головой женщины, а над мужчиной красиво и чётко было написано: «Я — загрязнитель немецкой нации». На январском ветру женщина дрожала мелкой дрожью. Вале казалось, что она слышит, как стучат зубы несчастной, а потом поняла, что зубы стучат у неё самой и она никак не может справиться с голосом. — Что это? — наконец выговорила она, когда Клаус, чертыхнувшись, стал резко сворачивать в сторону. Повозка въехала в переулок и остановилась. Клаус обернулся к Вале. Таким мрачным Валя, кажется, не видела его никогда. Нет, видела, вспомнила она, — когда их продавали в арбайтслагере. Сейчас девочка узнала это непередаваемое выражение лица, так напугавшее её тогда. — Это позорный столб, — глухо ответил Клаус. — Это значит, что женщина — немка, а мужчина — или поляк, или русский. И они наказаны за связь. Это теория расового превосходства в действии. Когда мужчина немец, а женщина — пленная из остов, тоже добром не заканчивается. Мужчинам также запрещены связи с женщинами другой расы. Хотя говорят, что, например, на оккупированных территориях начальство смотрит на это сквозь пальцы. Но если немка вступает в отношения с человеком не арийской расы, её в лучшем случае ждёт вот это, а в худшем — концлагерь. Она считается осквернившей германскую расу. Валя с ужасом смотрела на хозяина. — Да, — жёстко добавил тот. — Вот так живут в «цивилизованной» Германии. И вот это, а не связи с людьми другой нации, — позор нашей страны. Город вдруг потерял всю прелесть. Валя уже не видела ничего перед собой. И долго ещё, даже когда они доехали до дома и им навстречу выскочили Тиль и малыши, у Вали перед глазами всё ещё стояли лица этих людей. Новости Зимние дни потянулись своим чередом. Все вставали рано утром, затемно. Пока Марта поднимала малышей, Валя растапливала плиту, ставила на неё большой чайник, чтобы потом заварить кофе. Выходила на кухню хозяйка, и они начинали готовить завтрак, подавать на стол. В шесть часов Марта уже отправлялась доить коров, а Валя прибиралась после завтрака, мыла посуду, приводила в порядок дом и шла кормить кур и скотину. На утренней дойке маме помогал Тиль, который работал всюду наравне со взрослыми. Валя со временем тоже освоила эту науку и выходила с хозяйкой на дойку дважды в день: в обед на пастбище и вечером, когда стадо пригоняли. Коров было много — целая дюжина. Первое время у Вали с непривычки опухали руки, и Марта долго не позволяла ей доить больше двух коров. Но за те месяцы, что девочка жила у Шольцев, она привыкла, окрепла и теперь работала как все. Молоко и яйца составляли основную продукцию фермы. По зиме некоторые коровы были стельными, да и другие давали не так много молока, зато прибавлялась другая работа. Нужно было регулярно перебирать в подвале все запасы овощей, готовить корм скотине, перевозить с поля и просушивать заготовленное сено. Коров на пастбище выгоняли, но зимней, медленно растущей травы им явно не хватало. Молоко процеживали, переливая в большие бидоны с плотно застёгивающейся крышкой, и Тиль отвозил их и собранные яйца на пункт приёма фермерской продукции. Нормы сдачи продуктов государству были жёсткими. Семье из пяти человек с детьми разрешалось оставить себе литр молока в день и десяток яиц в неделю, а зимой куры неслись мало. Валя первое время отмечала про себя, что ведь никто не контролирует, сколько молока надоено и сколько Марта оставляет для семьи, но ни разу девочка не видела, чтобы Марта отлила в домашний бидон больше разрешённой нормы. Из скотины и птицы, которую держали в хозяйстве, можно было зарезать для личного пользования не больше двух свиней и несколько куриц в год. Если «подсобной» скотины оказывалось больше, остальное нужно было сдавать государству. Карточки фермеры получали только на то, что не производили сами: муку, сахар, кофе, чай, соль, жиры, а также одежду, обувь, мыло. Хлеб Марта пекла дома, но на топливо для печей тоже был установлен лимит. Пиво, некрепкое и, как правило, тёмное, многие бауэры производили сами, однако Клаус этим не занимался. Он считал даже такой лёгкий алкоголь излишеством и лишь время от времени, в основном к праздникам, покупал домашнее пиво у соседа. Летом на полях Шольцев росли картошка и овощи — для себя, а также на зимнюю подкормку скоту. Конечно, самое обширное пространство занимали картофель, капуста, морковь и свёкла. Кроме этого, было небольшое гороховое поле, бахча с тыквами и плантация кормовой свёклы. В большом огороде за домом росли огурцы, зелень и ягоды — клубника, смородина, малина, а в красивом саду, где Марта успевала ещё разводить множество цветов, — несколько яблонь и вишен. Там стояли детские качели, деревянные скамейки и стол. — С осени нужно будет ещё Басти в школу провожать, — сказал как-то за завтраком Клаус. — Далеко? — спросила Валя. — В посёлок, где фабрика и церковь. Только церковь — с нашего края, не так далеко, а школа — на противоположном, так что километров шесть получается. — О! Пешком не дойдёшь. — Ну почему? Тиль ходил, когда подрос. А пока маленький был, я тоже его возил. Всё-таки полтора часа пешком — многовато для семи-восьми лет. А потом будет ходить. Валя представила себе, каково это: в любую погоду, зимой — затемно, выходить из дома и идти полтора часа. — Сегодня перегоняем коров на третье пастбище, — напомнил Клаус. — Тиль, Басти и Лиз этим займутся. — А нам с Вальхен сегодня ещё нужно в подвале повозиться. Мы вчера не закончили капусту перебирать. И да, Клаус, ты обещал сделать нам пару новых коробов для картошки. Валя кивнула хозяйке, что поняла, и вспомнила, как удивлялась, увидев впервые это большое хозяйство. Её изумляли и разгороженное на четыре участка пастбище — пока коровы пасутся на одном, на других трава успевает подрасти, — и глубокий бетонированный подвал с вентиляцией и почти постоянной круглый год температурой, и прачечная, оборудованная в отдельной части подвала, — со стиральной машинкой, стоком воды в канализацию, местом для сушки белья и высокой гладильной доской. После обычных утренних дел Валя с Мартой спустились в подвал. Надев рабочие перчатки, они тщательно перебирали хранившуюся в больших ящиках капусту, обрывали подпорченные листья, насухо вытирали каждый кочан и перекладывали в другой короб. Освободившийся следовало вымыть и хорошенько просушить на воздухе, чтобы никакая гниль не задерживалась в нём. Работа эта требовала терпения и аккуратности, но не занимала голову, и Валя радовалась возможности поболтать с хозяйкой. Не часто выпадали такие часы, но, когда было возможно, Марта охотно рассказывала обо всём, что Валю интересовало, поправляла и развивала её немецкий, говорила о книгах, которые ей стоит прочитать. Девочка очень любила и ценила такие беседы, понимая, как много они ей дают. Ей нравилось, что её хозяева — не просто хорошие, а ещё и образованные люди, с которыми интересно разговаривать. Они всегда были готовы объяснить непонятное, рассказать что-то новое и направить любопытство детей в нужное русло. У Вали кроме природного любопытства и желания учиться был ещё один — тайный, даже себе не объяснённый пока — стимул узнавать новое. Ей не хотелось отставать от Тиля, который, как она поняла, работая с отцом, тоже получает от него массу интересных и полезных знаний, какие не дала бы ему поселковая школа. Не далее как вчера он рассказывал Вале, что обсуждал с отцом законы физики, заставляющие самолёт взлетать, и гордо говорил: «Отец так интересно и понятно всё объяснял — даже жаль, что пора было идти домой». — Тётя Марта, я хотела спросить… Как вы думаете, можно мне сходить к лагерю в какой-нибудь вечер? Здесь, наверное, не так далеко пешком? Хочу проведать девушек, с кем вместе я была. Может быть, удастся поговорить. И ещё… — Валя замялась. — Сходить можно, хотя от нас идти до лагеря больше часа. До церкви мы минут сорок идём, а от неё ещё пара километров в сторону. Только ты одна не ходи — кто знает, что там охрана подумает. Может, Клаус поедет к пастору — и тебя заодно отвезёт. Что ты ещё хотела спросить? — Я подумала… девчонки голодают. Может быть, можно иногда брать кого-то на работу на выходной? Помните, я вам про герра Хоффмана рассказывала? Ну, если, конечно, вам правда бывают нужны лишние руки. — Постараемся узнать, можно ли так делать посторонним. Герр Хоффман довольно значительное лицо в округе — он проектировал ту фабрику, на которой большинство работает. Но если нам тоже разрешат… Я поговорю с Клаусом. Однажды после ужина, когда Марта увела детей укладываться, а Валя занялась уборкой в кухне, Клаус, как обычно, включил радио, чтобы послушать новости. Вместо голоса диктора зазвучал другой. Из ставки фюрера, 3 февраля 1943 года… — Ого, сам Геббельс[109]! Что-то случилось, — удивлённо отметил хозяин и сделал звук погромче. Высшее командование вермахта заявляет, что битва за Сталинград закончена. Верная своему долгу шестая армия фельдмаршала Паулюса полностью уничтожена превосходящими силами противника. Но эта жертва не напрасна. Армия погибла, чтобы Германия могла жить! Дальше следовало подробное сообщение о том, что армия Паулюса сражалась героически и битва была проиграна лишь потому, что русские согнали под Сталинград все имеющиеся у них силы. Но в конечном счёте, заявил Геббельс, победа всё равно будет за Германией, так что жертва шестой армии, ещё раз подчеркнул он, не напрасна. В Германии объявлялся трёхдневный траур. Увеселительные заведения должны быть закрыты, радио и телевидение обязаны отменить игровые и развлекательные программы. Тут же после сообщения о трауре включили печальную музыку, но вдруг в короткой паузе между произведениями в эфир ворвался ровный, почти нудный мужской голос с лёгким акцентом. Говорит человек из народа. Девяносто тысяч солдат Паулюса во главе с фельдмаршалом окружены и сдались в плен. Красная Армия освободила Сталинград и идёт на запад. Последние его слова перекрыла музыка, но все услышали это десятисекундное сообщение. — Кто это? — Валя вытаращила глаза. — Неизвестно кто. «Человек из народа» врывается в передачи германского радио, как только там возникает пауза, и успевает что-то сообщить. Говорят, министр пропаганды назначил гигантскую награду тому, кто его выдаст. Но он пока всё ещё здесь. И чем короче паузы между передачами, тем короче он говорит, но успевает сообщить то, чего не говорят наши. Надеюсь, мы его ещё услышим. — Как он не боится… — Я думаю, это не немец. Скорее, из ваших или из англичан. Кстати, послушаем, что англичане говорят. — Вы знаете английский? — В университете учил, но почти забыл уже. Я слушаю их передачи по-немецки. — А вам разве можно? — Валя указала глазами на большой красный круг на приёмнике, надпись в котором гласила, что прослушивание иностранных станций приравнивается к государственной измене. — Вот поэтому я и включаю радио, когда малыши спать ушли, — усмехнулся Клаус. — А ты же не болтушка. Валя кивнула и продолжила свои обычные вечерние дела, прислушиваясь к тому, как Клаус настраивает радиоприёмник. Наконец сквозь треск и помехи раздался голос диктора, читавшего по-немецки обобщающую сводку о положении дел на фронтах. Она не вникала в сообщения о Северной Африке и боях на море, зато поняла, что в Советском Союзе за последние две недели освобождены Ростов-на-Дону, Воронеж и даже Шлиссельбург, который уж совсем рядом с Ленинградом. А это значит, объяснял диктор, что русским удалось прорвать блокаду Ленинграда и восстановить сухопутную связь с городом. Сердце Валино подпрыгнуло и забилось сильнее. Наши идут на запад! Уже скоро! Завтра — непременно завтра — она найдёт способ увидеться с кем-то из лагеря и передаст девчатам новости. На следующий день после обеда Клаус собирался к пастору и предложил Вале поехать с ним. Они обсудят все нужные вопросы, а потом подъедут к лагерю и посмотрят, можно ли поговорить с кем-то из Валиного барака. Валя надела тёплый жакет, к которому наскоро приметала голубой квадратик с надписью «OST». Увидев вопросительный взгляд Тиля, объяснила: — Меня там надзиратели и охрана могут помнить, и будут проблемы, если я без знака. А так — ну будто хозяин приехал с прислугой за каким-то делом. — Умница, — улыбнулся краешком губ Клаус. Когда в посёлке были закончены все дела и повозка подъехала к лагерю, рабочий день у первой фабричной смены уже закончился. Было видно, что по территории ходят люди. Оживление царило в основном у тех бараков, которые ближе к воротам, и что творится у двенадцатого, Валя не видела. — Подожди тут, я поговорю с охраной… спрошу, как бы тебе пройти туда. — Может, лучше по-другому? Пока вы поговорите, я обойду с другой стороны, где умывальники стоят, там от колючки близко до нашего барака и слышно, если позовёшь. Вы охране не говорите, что из-за меня приехали. Я боюсь — вдруг заберут. — Что ты, разве я позволю. Ну, раз тебе так спокойнее, попробуй по-своему. Только осторожно. Девочка благодарно кивнула и побежала вдоль рядов колючей проволоки за угол. Добравшись до места, откуда хорошо видно умывальники, Валя стала высматривать знакомых. Неожиданно сзади её окликнули по-немецки. Валя вздрогнула и с опаской оглянулась. На неё дружелюбно и с любопытством смотрели два незнакомых парня. — Ты что тут? — спросил один — высокий и кареглазый. — Я… хотела поговорить… — О! Ты русская? — сказал другой, увидев нашивку. — Да. Я в этом лагере была. А теперь у бауэра. Хочу повидать знакомых. А! Вот… — Валя перешла на русский. — Наташа, Марьяна, ау! Марьяна обернулась на негромкий голос и, увидев Валю, потянула Наташу к ограде.