— Не знаю. Просто подумала вслух. Доктор ещё тогда сказал — у неё не осталось сил жить. — Да, так. — Клаус обнял ребят за плечи и повёл к телеге. — Нужно выбираться из города. Скоро совсем темно станет. Светомаскировка хорошая, мы тогда вообще ничего здесь не увидим. Обратный путь прошёл в молчании. Они выехали из города, и лошадь не спеша постукивала копытами по знакомой дороге. Яркая луна виднелась впереди, между высокими деревьями, растущими вдоль дороги, — будто свет в конце туннеля. Но свет этот был мертвенным, и Вале казалось — не сулил никаких надежд. * * * Дома их дожидалась Марта. Она уже уложила детей и сидела на кухне, глядя на разорванный конверт и письмо перед собой. Пока умывались и усаживались ужинать, она ни о чём не спрашивала. Молча разложила гороховую кашу с луком, заварила травяной чай и предложила Клаусу лёгкого пива. Муж вопросительно взглянул на неё: откуда? — Бергман принёс. За починку упряжи. Клаус коротко рассказал, что увидели и узнали в городе. Марта долго молчала, потом показала на письмо. — От Берты. Из Берлина. Берта была близкой подругой Марты со времён учёбы в университете. Валя не раз слышала рассказы об их студенческой жизни, о том, что Берта мечтала работать конституционным юристом, быть среди тех, кто станет строить настоящую республику в бывшей империи. Но тогда в Германии, только-только выбиравшейся из последствий мировой войны, люди ещё не представляли себе женщин в политике. Берта надеялась пробиться к этой интересной для неё работе, но в конце концов вышла замуж за австрийского архитектора и уехала в Вену. Теперь, когда её муж погиб на Восточном фронте, она вернулась в Берлин, учила девушек рукоделию и домоводству и писала Марте длинные письма. Марта говорила, что в Берте спит великий журналист или писатель, но проснуться он сможет только не при этом режиме. Теперь она начала читать вслух. Как ты помнишь, я была в Гамбурге прошлой осенью, когда британцы его бомбили. Тогда я чудом спаслась и не смогла описать тебе весь тот кошмар, что творился в городе. Теперь он настиг нас в Берлине. Я слушаю британское радио, они опять говорят об «огненном шторме», считая опыт Гамбурга вполне успешным. Тогда их нечеловеческие зажигательные бомбы падали на город сплошным дождём. Ветер (не знаю, какой больше — природный или от взрывной волны) добавлял огню силы. Пламя стеной неслось по улицам, как нам казалось, со скоростью самолёта. Мне повезло: я была в порту, и мы прятались в убежище у самой воды. В бывших складах пряностей. А в центре на узких старых улицах огонь высасывал кислород из бункеров и подвалов, поэтому даже не задетые ни бомбами, ни огнём помещения становились братскими могилами. Нам потом приходилось разбирать эти горы маленьких высохших заживо трупов. Уже позже, по дороге в Берлин, я слышала от людей, что столб дыма над Гамбургом был виден за десятки километров. Чего англичане пытаются добиться своими атаками на гражданское население? Ужас, который творится теперь в Берлине при ковровых бомбардировках, вызывает у меня не желание сдаться, а наоборот — какую-то энергию, смешанную с непокорностью. Если они надеются этим сломить наш дух, то определённо облаивают не ту луну[110]. Женщины в очередях говорят, что ситуация безумна, что они уже хотят мира, и чем скорее наши власти его заключат, тем меньше риска, что сюда придут англичане или, не дай бог, — красные. По-прежнему слушаю американские и английские передачи и понимаю, что война уже точно проиграна. Остаётся надеяться только, что это будет скоро и что всё же придут американцы. Если придут красные — будет страшное. Они должны слишком сильно нас ненавидеть. Наташа. Из дневника 14 мая 1944 Сегодня девчата с ночной смены принесли новость. Крым освобождён! Фашистское радио, конечно, такого не скажет, но на фабрике есть люди, которые слушают англичан (по-немецки) и даже наших по-русски. Говорят, что англичане вчера об этом сообщили. У немцев с продуктами становится всё хуже. Это видно по тому, какие завтраки берут с собой на фабрику пожилые работяги. И всегда-то у них были скудные бутерброды или пустая картошка, а теперь многие и вовсе не обедают. И нас кормят всё хуже. С другой стороны, немцы сильно ослабили режим в арбайтслагерях. Теперь нам разрешается в нерабочее время уходить в город, когда хотим. Мы и в кино ходим, хотя значки на всякий случай по-прежнему прячем. А нередко отправляемся по соседним бауэрам в поисках подработки. У них полегче с продуктами, и они готовы платить едой. Иногда отдают даже одежду и обувь. Между нашей частью лагеря и «иностранной», где теперь больше итальянцев, чем чехов, идёт оживлённый товарообмен. Деньги никому не нужны. У них есть посылки от Красного Креста раз в месяц, а мы что-то добываем сами. Итальяшки весёлый народ, но лишний раз поработать — это не про них. Они не пойдут наниматься на прополку или посадку в выходной. Некурящие охотно отдают нам табак, который приходит в посылках, чтобы мы меняли его у бауэров на что-то нужное. Это такой взаимовыгодный промысел: часть полученного отдаём итальянцам, а часть — себе. Я время от времени всё ещё вспоминаю Зденека и корю себя, что не взяла адрес его матери. Какое-то время надеялась, что он напишет, — адрес-то лагеря знает, но — нет. Видно, обиделся сильно. Или с глаз долой — из сердца вон? За мной весело ухаживают сразу двое — итальянец Марио и француз из другого лагеря, Гастон, с которым мы познакомились в кино. На нашем смешанном международно-немецком его кто-то сократил до Гаст, да так и прижилось. 18 мая Вчера мы с Марьяной работали у Валюхиных Шольцев. Валюшке, конечно, там хорошо. Все к ней относятся как к своей. Младшие дети её обожают, по первому слову кидаются, куда она скажет. Особенно Басти. Но… ох, что-то там развивается между нею и Тилем. Тиль уже почти взрослый, совсем мужчина. Он года на два старше Вали, а ей в августе будет 16. Значит, ему 18 точно есть. Он просто глаз не сводит с нашей Валюхи. Это так откровенно, что, думаю, для родителей — не тайна. Значит, они не возражают. А Валька пока смущается и смотрит на него, только когда думает, что никто не видит. Но на самом деле скрывать-то ещё не очень умеет. Мы с Марьяной про них вчера поболтали по пути домой. Она боится, что это серьёзно, — видит в Валюхе глубокую девочку с сильными чувствами. И тогда, мол, будет страшная травма, когда закончится война. Кто сюда придёт — наши или не наши — неизвестно. И как оно будет? Замуж ей, что ли, выходить в 17 лет? Надеюсь, это первое увлечение быстро пройдёт. Всё-таки дом-то дороже. А тут страна чужая. На родину надо будет возвращаться. Авось переживёт. Мало ли у меня таких увлечений было в старших классах. Забылось всё. Кроме Сашки. Сегодня после первой смены я чуть-чуть поспала, и мы отправились в город целой компанией. Мы «осты» свои поснимали на всякий случай, а итальянцев немцы почти не трогают. Я, Тося, её ухажёр — Виктор из двадцатого барака, Ульянка, Марио, Гаст и Энрико, который на Ульянку заглядывается. Она, правда, очень весело с ним разговаривает, но — как со всеми. А письма пишет своему Томашу. Даже чешский для этого учит. Он ей откуда-то из своего далека учебник прислал. Чешско-русский. И где нашёл? Хороший у неё Томаш, и у них вроде всё серьёзно. Я ей завидую. Вот не удержала Зденека. А где он теперь, и Томаш не знает. Чего мне не хватало? Или у меня просто гонору много и характер плохой? Не зря, наверное, немцы говорят: «Darnach der Mann geraten, wird ihm die Wurst gebraten»[111]. Характер у меня и правда паршивый — сама знаю. Но вот поменять его не получается. Всё равно, как тётя Лида говорила, «характер раньше мозгов включается». Сперва наговорю чего-нибудь или сделаю не то, а потом ещё и прощения попросить не могу. Однако не зря прошли эти годы, вот я уже и поговорки немецкие в текст вставляю. А Валька так вообще свободно по-немецки болтает, как по-русски. До города больше 10 км, но за разговорами весело дошли — чуть больше двух часов хода. По пути итальянцы нам целый концерт устроили — распевали итальянские песни во все глотки. Идём-то в основном по полям — пой не хочу. Мы надеялись что-то найти на базаре, но там оказалось почти пусто. Удивительно мало народу, и совсем неохотно продают что-то за деньги. А что мы можем предложить горожанам на обмен? У них почему-то этот базар на окраине, хотя в центре, Марио сказал, есть Marktplatz[112]. Мы пошли к центру, а там такая разруха! Не город, а одни развалины! Ну ладно, нашу фабрику бомбили — в этом есть логика. Но мирных жителей?! Если это наши союзники, то чем они, спрашивается, лучше тех, кто разбомбил Киев или Минск? Всё-таки немцы — непостижимый для меня народ. Видно, что уже множество руин тщательно разобрано. И сегодня мы видели, как люди разбирают очередной обрушенный дом. Все аккуратно одеты, большинство в перчатках. А главное — работают и смеются! Будто не их дома в развалинах! А на одном фасаде чёрным, чем-то вроде угля, крупно написано: «Unsere Mauern brechen, aber unsere Herzen nicht!» Ну надо же! «Наши дома рушатся, но наши сердца — нет!» И это там, где, кроме фасада, вообще ничего не осталось. А они смеются. В квартале, где вообще нет ни одного целого дома, мы увидели половину столба, на котором висел почтовый ящик. К нему добрался через развалины почтальон в форме и стал выгружать оттуда письма! Вылез на мостовую, взгромоздился с этой сумкой на велосипед и поехал… вероятно, искать следующий ящик! Оказалось, что и почта недалеко. Только её тоже разбомбило. И конверты разлетелись по мостовой. Пятеро мальчишек собирали их по всему кварталу. Я не очень поняла, зачем они их между собой делят. А Серёга говорит: ищут знакомые имена или адреса, чтобы доставить. Нет, я, наверное, этого никогда не пойму! Вот уж правда: vor allem Ordnung[113]. Валя У реки Сентябрь 1944 Они шли рядом по тропке вдоль крутого берега реки, где столько раз гуляли, где бегали с младшими, где бродили, держась за руки, или болтали о том о сём, сидя под низким шатром из ивовых веток. Но впервые Тиль позвал её погулять одну. Как на свидание. И сейчас на обоих вдруг нахлынула такая робость, что ни один не решался взять другого за руку. Порыв ветра вскинул Валину косу, и Тиль поймал её, хотел притянуть девушку к себе, но вдруг прижал косу к губам и отпустил. А потом повернулся к Вале и решительно спросил: — Ты же мне не сестра, правда? Ты ведь тоже не чувствуешь себя только сестрой? Ну скажи, да? Не сестра? Зарумянившаяся Валя смогла только кивнуть. — А кто? Валя молчала, не в силах произнести ничего, — голос не слушался её. — Вальхен, ты молчишь… Я напрасно спросил, да? — Тиль, я… я из страны ваших врагов, Тиль! Разве это для тебя не важно?! Твоя страна начала войну с нашей. А теперь наши уже где-то в Европе и, наверное, скоро будут в Германии. И бог знает, что будет. — А для тебя — важно? — упавшим голосом спросил Тиль. — Ты чувствуешь нас врагами? — Нет… конечно, нет. Какие же вы мне враги. Вы мне жизнь спасли, ваша семья… — Валя чувствовала, что от смущения говорит не важное, не то, что хотела сказать, но слова как-то торопились и говорились сами собой. — Может, я бы погибла там, на фабрике или ещё где. А вы меня как равную приняли. Я же понимаю, вы сильно рисковали. — Ты не о том говоришь, Вальхен, — перебил Тиль. — Для меня не имеет значения, что родители тогда решили выкупить кого-то. Был бы на твоём месте парень или та старушка, про которую ты рассказывала, — ну и хорошо. Мне не благодарность твоя нужна… неужели ты не понимаешь? Вале показалось, что даже ветер над рекой замер, замолчали птицы. Или это она перестала слышать? Зацепила ветку ивы, низко висящую над тропинкой, оторвала золотистые листочки, стала теребить — лишь бы чем-то занять руки и глаза. Тиль тоже молчал. — Пойми, — с трудом произнесла Валя. — Ты немец. А я кто? Остарбайтер. Знаешь, мы как про себя говорим по-русски? О́стовки. Это похоже на русское слово остатки, die Reste, понимаешь… Я тут никто. — И ты ненавидишь всех немцев, потому что наша армия пришла в твою страну? — Да нет же, Тиль! Я не об этом! — А я — только об этом. Я больше не могу делать вид, что ты мне как сестра. Я совсем другое чувствую. Неужели ты не видишь? — … — Молчишь… ну что ж, значит — нет. А я-то надеялся. Прости. Больше не стану спрашивать. Будет всё как раньше. Тиль резко развернулся и зашагал к полю. — Ти-и-иль! Подожди! — пронзительно вскрикнула девушка. Тиль замер, боясь обернуться. — Тиль, да, конечно да! — Валя догнала его и развернула к себе. — Конечно, я не чувствую себя просто сестрой. Давно уже. Ты же сам всё понимаешь. — Она приникла к нему, смущённо спрятав лицо на его плече.