— Вальхен, моя Вальхен… — Тиль осторожно обнял её плечи, гладил волосы. — Я знал, я надеялся… Но так испугался, когда ты сказала, что я немец. Никогда так не пугался. Мы будем вместе, Вальхен? — Тиль, милый, война же… Кто знает, что будет дальше. — Что будет, то будет, Вальхен. Вместе переживём. — Тиль повернул её смущённое лицо к себе. — Ведь да? Вместе? Серые глаза ошеломлённо полыхнули навстречу ему открытым счастьем, ясным и безоблачным. У него захватило дух. Господи… только бы видеть вот это всегда! Всё в жизни, казалось, встало на свои места. Не было ни войны, ни потерь, ни страха неизвестности, была только любовь. Первая и настоящая. Тиль сорвал длинную ветку плюща, обвившего старое дерево. Остановился, стал вплетать её Вале в косу, чтобы наружу свешивались узорчатые тёмно-зелёные листочки. — Лорелея… Речная дева. Люди гибнут от её песен. У нас легенда про неё есть. Валя улыбнулась: — Не боишься? Ich glaube, die Wellen verschlingen Am Ende Schiffer und Kahn; Und das hat mit ihrem Singen Die Lore-Ley getan[114]. — Ты это знаешь?! Откуда? — В школе учили. Тогда казалось — так трудно выучить, а сейчас сразу всё вспомнила. И у вас есть сборник Гейне, старинный, ещё из детства твоей мамы. Она мне показывала. Только там очень шрифт трудный… Готический — так это называется, да? Но видишь, здесь я тоже Гейне читала. Может, потому и вспомнила. Ну раз я Лорелея — засмеялась она, — держись, буду петь! И Валя запела. Вдоль по улице метелица метёт, за метелицей мой миленький идёт. «Ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость, на тебя». Бог знает, почему вспомнилось ей именно это. Не выученные в школе или слышанные по радио советские песни, а то, что любила и пела ей бабушка. Может, свобода и широта этой мелодии отвечали её нынешнему состоянию, а может, откликались в душе слова про миленького и красавицу, только пела она в полный голос, радуясь, наслаждаясь этой своей радостью и счастливыми глазами Тиля. — Ещё, Вальхен! Ты никогда не пела раньше… почему? — Не знаю, как-то так получалось. Знаешь, в лагере, в бараке, мы с девчатами пели иногда. После смены-то обычно не до песен, мы просто падали спать. А в выходной… Там певунья такая была, украинка. Тося. Вот она обычно начинала. Ой, а песни какие красивые украинские! Я даже пару выучила. Тиль ошеломлённо смотрел на девушку. — То есть вы там пели?! А здесь — ты не поёшь? — Да, там пели… Наверное, это нас как-то… спасало, что ли… Знаешь, в лагере всё-таки очень было страшно. Казалось, жизнь там и закончится. Ну вот… пели. А потом ревели все вместе, что домой хотим. Тиль, ну не мрачней так! Это прошло! — Девушка улыбалась и тормошила его. — Здесь мне сейчас так хорошо. Послушай, какая песня красивая! Нiч яка, Господи, ясная, зоряна, Видно, хоч голки збирай. Вийди, коханая, працею зморена, Хоч на хвилиночку в гай! Сядем у купочцi тут пiд калиною, I над панами я пан! Глянь, моя рибонько, — срiбною хвилею Стелеться в полi… Валя оборвала песню, заслышав треск мотоцикла. Он поднимался на пригорок, и видно его ещё не было. — Тиль, это, верно, полиция. Прячемся! — И Валя ринулась под иву, к воде, чтобы укрыться под откосом высокого берега. Тиль решил не спорить и спустился за ней. Обхватил за плечи. — Ну чего ты испугалась? Мы ничего не нарушаем… Идём себе и идём. — С ума сошёл? Ты немец, гуляешь с остовкой! Видно же, что не работаем. И я без значка. Если русские с другими остами гуляют, полиция на это сквозь пальцы смотрит, и даже если с чехами или итальянцами. Но ты — немец, тебе не простят. — Вальхен, сейчас не сорок второй год. Война кончается. Ваши, и англичане, и даже американцы уже в Европе. Ты думаешь, сейчас есть кому-то дело до идеи уберменшей? — Не будем рисковать. Кто их знает. Я боюсь. Мотоцикл промчался мимо, и, когда шум его затих, Валя и Тиль вышли на дорогу. — Вальхен, мы скажем родителям? Ты ведь выйдешь за меня замуж? — Тиль, миленький, давай подождём. Мы не знаем, что будет. Я ничего не знаю про своих, и… Тиль, у меня родина есть… Я люблю тебя, но я… не знаю… я очень хочу увидеть своих. — Вальхен, мы станем узнавать про них, как только закончится война! Вдвоём всё легче пережить! Ну хочешь, мы с тобой вместе поедем в Россию? Попозже, когда всё утрясется! — Что утрясётся, Тиль?! Мы не знаем даже, чьи войска здесь будут… может, уже через несколько месяцев. И в Союз тебе нельзя! Знаешь, сколько у нас до войны сажали за шпионаж! А ты немец — мы не докажем, что ты ни в чём не замешан… Может, конечно, сейчас помягче станет. Всё же такую войну выстояли… Валя осеклась. Что она делает? Она говорит Тилю, что его страна проиграла войну?! — Да, Вальхен, войну Германия проиграла. Уже точно. И мы не знаем, как отнесутся к немцам русские, когда придут сюда. Может, тебе и не надо за меня выходить. — Тиль горько улыбнулся. — А то останешься немецкой вдовой в семнадцать лет. — Ты что говоришь! Наши не будут убивать мирных людей, не может быть… — Всё может быть, родная! Но я очень хочу, чтобы ты осталась здесь, с нами! Смотри, мы же большая семья! Мы справимся, даже если будет совсем плохо! Вальхен, я понимаю, тебе только шестнадцать… Я не буду торопить тебя с женитьбой, только скажи «да», и я буду ждать. — Тиль, давай не будем говорить родителям… пока. Я прошу тебя. — Ну хорошо. Не будем. Тиль остановился, обнял Валю и всерьёз, по-мужски, поцеловал. — Обещаю тебе, девочка моя, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты была счастлива. Они вернулись к ужину, и встретившая их первой Марта ни словом, ни взглядом не показала, что обратила внимание на эту отдельную от всех долгую прогулку. Наташа. Из дневника 30 сентября 1944 Теперь нам, кажется, негде работать. Сегодня в нашу смену, днём, была тревога. Мы думали, как обычно — летят к городу, но мастера на всякий случай погнали нас в щели и в убежища. Самолётов оказалось всего два. Американские. Но они не пошли на город, а стали прицельно бомбить нашу фабрику. Вернее, один сбросил бомбы на нас, а потом пошёл второго сопровождать куда-то дальше. И бомбы падали на другом конце посёлка. Что там бомбить? Торфоразработки, что ли? Там ещё госпиталь и школа.