Нас не выпустили вечером из лагеря. Лагерфюрер лично сказал «verboten»[115]. Но итальянцы, которых тоже не выпустили, сообщили через проволоку, что у них два барака людей забрали на разбор завалов. В том отряде и Марио, и Энрико. Ну что ж, будем ждать новостей. Марьяна рассказала: сегодня на фабрике разговор услышала. Одна немка — работница в сборочном — другой говорила: даже если сюда придут американцы или англичане, им, простым немцам, мол, ничего не грозит. Потому что нельзя весь народ целиком обвинять в грехах фюреров и армии. Простые немцы не должны чувствовать себя виноватыми ни в том, что творилось на оккупированных территориях от имени Германии, ни в том, что было в концлагерях. Хотя теперь все уже знают, что там было. Ничего себе! То есть у нас мирных жителей расстреливали и угоняли в рабство — это ничего? А их — всех скопом — нельзя за это осуждать? Вот Марьяна тоже говорит: нельзя осуждать всех, вспомни, сколько людей нам помогало. А я всё равно думаю, что все они виноваты! Итальянцев тоже не выпускают — видимо, там, «на воле», всё плохо. 1 октября Сегодня вместо работы в цехах мы все в одну смену — только пока светло — разбирали завалы на фабрике и освобождали уцелевшие станки. Ребята восстанавливали электропроводку. А вечером пролезли через дырку в колючке Марио и Энрико. Гаст не пришёл. Возможно, из их лагеря тоже никого не выпускают. Итальянцы рассказывают страшное. Вчера американцы разбомбили госпиталь на том конце посёлка и школу. А там дети были. Больше 120 человек. Половина всех детей Хюгельдорфа. И парни всё это разбирали. Марио до сих пор трясётся, когда рассказывает. Убитых детишек — иногда не целых, а только части от них — приходилось раскладывать на лугу, чтобы родные могли опознать и забрать. Шесть рядов мёртвых детей! А один ряд — только ручки и ножки! Говорит: не знает, когда теперь спать сможет. 10 октября Сегодня нас — целых три бригады — отправили в город. Наш фабрикант договорился с другим, что даст нас «в аренду», чтобы мы разбирали разбитый цех. Там такой жёсткий порядок: все цеха, кроме разрушенного, работают, а хозяин требует, чтобы этот восстановили как можно скорее. Вот ему надо — а нам чуть не 15 км пешком. До города 10 и через город ещё. Туда нас утром отвезли, чтобы время не тратить, а обратно — идите сами. Только конвой отправили с нами. Причём конвойные-то менялись: нас через полдороги догнали мотоциклисты, забрали одних солдат, оставили других. Ишь, рациональные какие! Теперь будем ходить туда, пока всё не восстановим. Тот хозяин, видишь ли, своих рабочих этим занимать не хочет! Валя Ливень Апрель 1945 Ливень обрушился будто из ничего. Сразу потоком — без предупреждающих редких капель, без порывов ветра, без тёмных туч. Просто солнце зашло за облако, не спрятав даже косых боковых лучей, и сразу встала стена воды — тёплой, сверкающей, бьющей по лицу и плечам не каплями, а широкими струями, от которых не укрыться, под которыми платье и косы мгновенно промокли насквозь. Валя и не пыталась прятаться. Она стояла, подняв лицо и раскинув руки, как в детстве, и ловила губами и ладонями дождевые струи. «Как дома», — подумалось ей вдруг. И, смешиваясь с дождём, хлынули слёзы. Горячие, солёные. Валя рыдала в голос, выплакивая всю горечь своих прошлых и предчувствуемых страданий и потерь. Ничего уже не будет как прежде — ни здесь, ни дома, даже если она туда вернётся. Что ждет её на родине? Кто ждёт? И ждёт ли? Кто она там? Забытая всеми — одна из тысяч пропавших без вести? Или, может, и правду говорят — предательница? Что теперь будет с её здешней, такой чудесной любовью, в которую каждый день, каждый час врывается война — в жизни или в мыслях? Она плакала и плакала, а слёзы всё не кончались. Она не ощущала ни времени, ни ливня, ни мокрого платья — только горе, которому она впервые за долгое время дала вырваться наружу. Сильные руки обняли её сзади, и задыхающийся голос Тиля сказал: — Ты пропала… я тебя ищу… Что с тобой?! Он развернул её, всё ещё плачущую, к себе лицом, стал целовать мокрые глаза и щёки, горько-солёные губы. — Вальхен, девочка моя… Что? Что с тобой? Не плачь! Скажи мне… Нет, послушай. Кончится эта чёртова война, мы с тобой поедем к тебе домой, найдём всех твоих… ты покажешь мне своё море и степь… слышишь? Ты веришь мне? Мы точно это сделаем… И у нас будут дети, и у них точно не будет войны… Ему сейчас было почти всё равно, что говорить. Он не задумывался, насколько реальны эти обещания-мечты. Главное — утешить, главное — не слышать этих разрывающих его душу рыданий. Ему так хотелось в эти минуты и самому верить, что так будет. И он почти верил, обнимая вздрагивающие плечи любимой, не замечая потоков воды и невесть откуда взявшегося грома. По крайней мере, Тиль точно знал — или понял это только сейчас? — он сделает всё, что в его силах, чтобы так было. Дождь кончился мгновенно. Будто и не было. — Кран закрыли, — чуть улыбнувшись, сказала Валя всё ещё вздрагивающим от слёз голосом. Тиль, не остывший от своей тревоги, одними глазами улыбнулся в ответ и, обняв девушку за плечи, развернул к дороге. — Пойдём домой. — Это твой дом… — спокойно и горько сказала Валя. — Мой?! Ты чувствуешь себя чужой? До сих пор? — Тиль запнулся, увидев, как Валя дотронулась до приколотого к платью голубого лоскутка. — Почему ты опять это надела?! Мы же договорились, что в нашей семье не хотят видеть этот рабский значок! — Ты забыл? Я ходила к Кугелям, относила упряжь, которую дядя Клаус починил. Если бы я туда пришла без нашивки, представь, что бы фрау Кугель сказала. — Да плевать на Кугель! — Не плевать. Я помню приказ про остарбайтеров. И камни в окна помню… — Ты — член нашей семьи. И этот дом — такой же твой, как и мой. Послушай. Войне недолго ещё быть. Мы сегодня слушали британское радио. Ваши уже в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, войска коалиции освободили Францию. Ничего не поделаешь: ваши, или англичане, или американцы совсем скоро будут здесь. Один Бог знает, что нас ждёт. Но если только ты захочешь… Валя закрыла ладошкой его губы. — Давай пока не говорить о будущем. Что толку? Где оно? Какое? Тиль перехватил Валину руку, поцеловал шершавую, натруженную ладонь и широкий шрам на запястье. Валя смутилась: — Уродливо, да? — Нет. Просто всю жизнь это будет напоминать нам, что Германия была жестока к тебе. — Нам? — Да. Нам. Ну, тебе — понятно почему. А мне кажется, что твой шрам болит у меня больше, чем на твоей руке. Где-то там… — Тиль дотронулся ладонью до своей груди. — Я простой мужик, не умею красиво говорить, но ты понимаешь, надеюсь. И… Вальхен… Мы же будем вместе, да? Я очень хочу этого… навсегда, пока мы не сдадим свои ложки. — Ложки? — Не знаешь? У нас есть такое выражение: Den Löffel abgeben — сдать ложку, значит, уйти из жизни. Вальхен, мы же будем вместе? — Тиль! — горестно воскликнула девушка. — Ты всё хочешь строить планы! А я боюсь! Мы же не знаем ничего! Я здесь чужая, без всяких прав… Наши говорят, что для своей страны мы все предатели. Кому-то из наших в лагере об этом ещё в сорок третьем написали из дома. Что здесь будет дальше? Когда? Давай подождём. И… я немыслимо хочу домой, но здесь… вы мне как вторая семья, я вас всех люблю, и у меня сердце разрывается! До дома они шли молча и так и вошли во двор, обнявшись, мокрые насквозь, — Валя с ошеломлённо-потерянным лицом и Тиль, упрямо сжавший губы, будто боялся выплеснуть какие-то свои нелёгкие, но решительные думы. Смятение девушки и решимость сына — именно это увидела Марта, задумчиво смотревшая вслед ребятам от дверей хлева. Эти двое даже не заметили её, так они были поглощены сейчас друг другом. Они часто бывали вместе, но впервые увидела она их вот так в открытую идущими в обнимку. И, горько улыбаясь, не знала, то ли радоваться этой любви, то ли пугаться её — или за неё? Женщина вздохнула и пошла готовиться к вечерней дойке, твёрдо решив с сыном и приёмной дочкой пока не говорить, не показывать, что видела их, и ничего не спрашивать. Сами скажут, когда захотят. Но, машинально занимаясь привычными делами, Марта чувствовала, что нет покоя на душе. Тревога, давно таившаяся внутри, — не слепая же она, видела раньше самих ребят, что растёт в её семье такая любовь, — эта тревога разрасталась сейчас, почти не давая Марте спокойно дышать. Не будь войны — как бы радовалась она любви сына к такой девочке, как Вальхен. Но именно война привела эту девушку к ним в дом, именно их страна исковеркала ей жизнь. Эта ненужная нормальным людям война уже проиграна. Вчера Клаус сказал: шансов нет. Что станет со страной? Что станет с её, Марты, детьми? Смириться Май 1945 — Отец, можно с тобой поговорить? Клаус поднял голову от хозяйственной сумки, которую чинил за кухонным столом — под самой яркой лампой. Тиль стоял в дверях, вопросительно и слегка напряжённо глядя на освещённое лицо отца. — Садись, — кивнул тот. Тиль сел. Сжатые в узел руки — даже пальцы побелели — положил на стол. Поймал взгляд отца, но ещё помолчал, собираясь с духом. — Я про Вальхен… Война закончилась. Капитуляцию подписали. Уже понятно: раз американцы нашу область заняли, то советские сюда не придут… — Тиль говорил медленно, будто с трудом подбирая не столько слова, сколько мысли.