РОДИНА ВАС ПРОСТИЛА! РОДИНА ВАС ЖДЁТ!! — Что Родина сделала?! — вдруг закричала Наташа. — Родина меня ПРОСТИЛА? За что?! За то, что она сдала нас фрицам без боя? Что дала угнать в рабство?! За это она меня ПРОСТИЛА? За то, что три года… три года… — Голос сорвался. Марьяна обняла её, но Наташа рыдала, била кулаками по её рукам, уже бессвязно выкрикивая что-то. — …Простили… как они смеют нас прощать?! Как они смеют? Мы кто? Это они нас предали… Марьяна изо всех сил пыталась сдержать Наташину истерику. Помертвевшая Уля, закрыв рот ладошкой, уставилась на объявление и, кажется, видела только одно: «в интересах их будущего все такие браки должны быть немедленно расторгнуты». Валя тоже глядела на лист, которому только что так радовалась, и слова, казалось, били её наотмашь: «…подлежат возвращению… Родина вас простила… браки должны быть немедленно расторгнуты…» Что это? Они, столько пережившие в оккупации и годами жившие в неволе или, как Валя, чудом спасённые… виноваты? В том, что их тогда, три года назад, отдали на растерзание или милость врагов? Наташа наконец успокоилась, и все в тягостном молчании уселись на ступени закрытой нынче церкви. Прошло много времени, прежде чем Марьяна сказала: — Теперь понимаешь, Ульянка, почему Томаш не велел тебе ехать в советскую зону? Уля кивнула. — Марьяш, что же нам делать теперь? — Это Валя. Марьяна покачала головой, а потом вдруг решительно сказала: — Ульянке надо дождаться Томаша, а потом идти в американскую администрацию и регистрировать брак. И просить их не сдавать нашим. — Думаешь, не сдадут? Они ж союзники. Небось, договор какой-нибудь есть. — Надо разведать. А может, просто потянуть время. Пожить у кого-нибудь подальше. Или ты всё же хочешь вернуться, Уль? — Они пишут: возвращаться только туда, откуда угнали. А я из Ленинграда вообще-то. Я же на Украине просто у бабушки гостила. Перед самой войной приехала… на пару недель… А бабушки нет давно. Да и села нет. Мы в землянке жили, когда нас угнали. Куда возвращаться?! В землянку в чужом селе? — Тогда тебе точно надо Томаша ждать и спрятаться у кого-то. Валь, а ты? Валя опустила глаза: — Я люблю Тиля. И он хочет, чтобы я за него вышла… — А ты? — А я разрываюсь. Дома родители и Мишка. А здесь Тиль и Шольцы. Они тоже как родные теперь. И Клаус говорит: Тилю нельзя в Союз, да его и не пустят туда. — М-да… — Марьяна помолчала. — Не того мы ждали от родины. — Марьяна, а ты-то что будешь делать? — Поеду домой. У меня там, кроме могил родительских, ничего нет, но хоть к ним. Вот побуду тут, пока всё прояснится с вами. — Марьяна говорила ровно, почти без выражения, будто все её силы ушли с Наташиными рыданиями. Валя первый раз видела Марьяну такой поникшей. — Ещё на Нину посмотрю. Может, Уве её уговорит. Что ей, сироте, со своими сиротами там делать? Может, её тут любить будут. А если Асие захочет возвращаться, вместе поедем. Куда ей одной? Ей шестьдесят семь скоро. Валя встала и пошла к объявлению. Будто хотела убедиться, что всё написанное там — правда. Она стояла и перечитывала строгие фразы вновь и вновь, надеясь, что увидела не то. Что там нет этого обидного «подлежат возвращению» — будто про чемодан украденный. Что ей померещилось это «простила». — Читаете, девушка? Это хорошо… — Негромкий мужской голос раздался рядом неожиданно. Откуда только взялся? — Вот вам на память. Там на обороте ближайшие места сборных пунктов обозначены. Валя машинально взяла бумажку из рук человека в штатском, говорящего на чистом русском языке. На листовке был напечатан тот же текст, что на плакате, а на обороте — схема разграничения зон оккупации и точки сбора репатриантов… вот, значит, как мы теперь называемся. — Вас станут агитировать здесь всякие провокаторы, — снова заговорил мужчина. — Пообещают золотые горы в Америке или где-то ещё. — Почему вы так думаете? — Мы знаем. Не верьте. Им нужна дешёвая рабочая сила, больше ничего. И помните, что невозвращенцы — изменники Родины. А их родные там — члены семьи изменника Родины[117]. Человек развернулся и ушёл, не попрощавшись. Исчез, будто и не было. У Вали подкосились ноги. — Что? Что он тебе сказал? — Подошедшая Марьяна не дала девушке сползти на землю, удержала за плечи. Посмотрела в листовку. Ничего нового. — Валя! — Марьяна встряхнула её. — Валя! Что он сказал? — Он сказал… он сказал, что невозвращенцы — это изменники Родины. А семьи там… — ЧСИР,[118] — мрачно закончила Марьяна. — Ничего не меняется. Она довела Валю до крыльца церкви и заставила сесть. Она не утешала и даже не размышляла, что можно сделать. Она понимала — у Вали сейчас оборвалась часть жизни. Ей не оставили выбора. Другие лагеря Валя сидела в бараке и тоскливо думала, сколько им еще здесь находиться и будут ли новые допросы после двух длинных и мучительных, что она уже выдержала. Советские офицеры приезжали сюда, в лагерь для перемещенных лиц на территории американской зоны оккупации, почти каждый день и подолгу допрашивали его обитателей: по одному, по двое, сличая показания или просто сто раз задавая одни и те же вопросы в разной форме в расчёте поймать на лжи и «разоблачить пособников врагов». Они жили здесь уже третий месяц. Томительное ожидание и минимум дел — только поддерживать чистоту в лагере — изматывали не меньше, а то и больше, чем работа на немцев по десять часов в день. Солдатские пайки, которыми американцы снабжали обитателей лагеря, состояли из сильно пористого, невероятно белого и долго не черствеющего хлеба, тушёнки в жестяных банках, галет, шоколада и табака. Горячее готовили раз в день разъездные полевые кухни. Весёлый белозубый и чернокожий солдат огромного роста раздавал еду, заигрывая с девушками, что-то любезно говоря взрослым женщинам и почтительно подавая миску Асие двумя руками. Все привыкли к нему и не боялись. Впрочем, вольности американских солдат дальше улыбок и заигрываний не заходили — видимо, у них с этим было строго. Из лагеря теперь выходить не разрешалось. Говорили, что это условие советской стороны. Так ли это или новое командование просто не хотело себе лишних хлопот, Валя не знала, да ей и было всё равно. Американцы и впрямь вели свою пропаганду. Приглашали в Америку. Обещали статус беженца, право на работу и хорошие деньги. Кто-то соглашался, и тогда его переводили в другое место. Но большинство с нетерпением или тревогой ожидали отправки домой. Одни суетились, правдами и неправдами добывая какие-то полезные вещи, которые можно увезти с собой, другие не хотели ничего — лишь бы скорее в путь. Валю не прельщали ни Америка, ни немецкие «трофеи», ни что-либо другое. Она просто ждала. Пару раз в неделю она оживала — когда приезжали Шольцы. Иногда Марта и дети, иногда дети с Клаусом. И никогда — Тиль. После мучительного, внешне тихого, но раздиравшего душу объяснения с Тильманом в конце мая он не приезжал в лагерь ни разу. Валя понимала. Она тосковала по нему каждую минуту. Чувствовала его объятия, мокрые волосы и струи дождя, бьющие по их лицам. Слышала за плечом его смех или реплику, когда попадалось что-то забавное. Помнила прогулку у реки и время от времени вплетала в косу какую-нибудь ветку. Тосковала, но совсем не была уверена, что им обоим станет легче, соберись он приехать. Недавно Марта рассказала, что у них увели всё стадо. У немцев не было обычая сторожить коров безотлучно. На огороженном пастбище те не могли заблудиться, да и хищники им не грозили. По привычке Шольцы думали, что никто здесь не ворует. Однако кто-то разобрал изгородь среди бела дня. Обнаружив это, Клаус кинулся вдогонку по следу стада, но тот оборвался у реки. Неглубокая, но широкая река и сухие, хорошо утрамбованные дороги не давали возможности проследить, куда на том берегу угнали скот. Весной, во время наступления американцев, посевы на полях уничтожила прошедшая техника, а новых семян и тем более — рассады взять было неоткуда. Оставались куры, но, если их съесть, сказала Марта, зиму мы не продержимся. Птицу теперь стерегли. Яйца, огород и остатки старых овощей пока спасали от голода, однако впереди ждала осень… без урожая, без карточек на муку и хоть какую-то бакалею. В городе голод уже начался, и Шольцы с тревогой ожидали тяжёлой зимы. На табак из своего пайка Валя выменивала у американских солдат добавочную тушёнку и шоколад, присоединяла к своим, откладывала часть хлеба и отдавала всё Шольцам, как бы ни возражали каждый раз взрослые. Зато дети визжали от восторга, увидев шоколадки. Как-то Валя обратила внимание, что банки с тушёнкой — разные. Присмотрелась: маркировка на некоторых оказалась немецкой. Видимо, рачительные американцы нашли и распотрошили немецкие военные склады, но пустили их на прокорм в лагерях, а не на раздачу голодавшим немцам. — Что ж, право победителя, — сказала на это Марьяна. Марта нервничала и каждый раз порывалась вернуть Вале что-то из продуктов, но девушка настойчиво отдавала весь запас. Ей и правда вполне хватало одного горячего блюда в день и пары кусков хлеба или галет на завтрак и ужин. Тем более что весь день можно было кипятить в бараке воду и заваривать чай или кофе, тоже выдаваемые из армейских запасов. Даже сахар иногда находился на столах. Марьяна, увидев, что Валя отдаёт Шольцам продукты, тоже стала менять на табак и подкладывать ей дополнительные банки. Валя про себя удивлялась популярности курева среди солдат. Ей казалось, что от такой гадости, какой пахнут солдатские самокрутки, невозможно получать никакого удовольствия. А уж лекции Петра Асафовича о воздействии табака на лёгкие она помнила как дважды два. Тем не менее табак оказался самой ходовой валютой. Однажды они с Марьяной в очередной раз заговорили про Нину и детей. Как бы узнать, что там у них делается, как бы их повидать? Усадьба Хоффмана была от нового лагеря далеко — не сбегаешь. Да и не выпускали теперь американцы. Асие, решительно настроенная ехать домой, тоже была теперь в лагере, а о Нине подруги беспокоились. Наташка поболтала с молодым весёлым охранником, и он согласился за лишнюю пачку табака отвезти записку и привезти ответ. Марьяна, Наташа и Валя долго сочиняли письмо. Сообщили, что Ульянка с Томашем живут на отдалённом хуторке у хороших людей; написали, что у них самих всё хорошо — сыты, одеты, в чистоте и тепле. Умолчали о допросах — ну правда, зачем ей это… Велели немедленно написать ответ и передать с тем же солдатом. Вопросов получилось больше, чем рассказов о себе: про детей, про Зосю, про саму Нину и, наконец, про Уве Хоффмана. Между прочим спросили и о дальнейших Нининых планах. На самом деле этот вопрос больше всего и интересовал подруг, но они аккуратненько вписали его в самом конце, после «А кстати…». Из ответного письма, привезённого вечером, узнали, что у Хоффмана пока не голодают, что дети здоровы, что они обожают Зосю и очень дружат с Уве, что и Маришка, и Вася уже хорошо болтают по-немецки, что семья дочери Уве — очень симпатичные люди, а с их трёхлетним малышом её ребятишки с удовольствием возятся. «А кстати… — лукаво повторив их слова, приписала Нина в конце послания, — мы с Уве договорились, что оформляем брак, хотя бы ради того, чтобы мне не возвращаться с ребятами на пепелище. Я не обещала Уве романтической любви — пока, во всяком случае, её нет, — но обещала уважение, доверие и дружбу. Он сказал, что ему пока достаточно. Так что мы остаёмся здесь». — Слава Аллаху, — тихо прошептала Асие. — Ура! — завопила Наташа, подпрыгнула и на радостях чмокнула американского солдата — их добровольного почтальона. Марьяна только смеялась, глядя, как ведёт себя взрослая двадцатилетняя девица. А назавтра приехал Тиль. Один. Привёз письмо от Клауса и Марты. Уговорил охранника выпустить Валю из лагеря, пообещав, что она вернётся и у охраны не будет неприятностей. Валя шла к выходу бледная, на подгибающихся ногах. Зачем он приехал? Что она может ему сказать? Всё уже сказано, выплакано и, кажется, умерло где-то на дне души. — Не бойся. Я ничего не прошу. Я смирился. Просто давай посидим где-нибудь в стороне. Я не мог больше тебя не видеть. Знающие люди сказали, что завтра вас отправят в лагерь на русской границе. Просто дай мне руки. Они сели на упавшем дереве у весело журчащего ручья. Валя протянула Тилю обе руки. Он взял их, повернул ладонями вверх, прижал к губам, поцеловал шрам на запястье и пристально рассматривал тонкие пальцы, натруженные ладошки, будто запоминал навсегда. — Хотел подарить тебе колечко, — глухо сказал он после долгого молчания. — Передумал. — Почему? — Тебе надо жить в твоей стране. Среди своих людей, которые говорят на твоём родном языке. Когда-нибудь ты найдёшь человека, с которым тебе будет хорошо. — Валя сумела только помотать головой, горло у неё перехватило, голоса не было. — Я хочу, чтобы так было. Не спорь. Просто помни, что я так хочу. А кольцо… Ты слишком обязательная. Слишком сильно чувствуешь. Оно будет тебя ограничивать. Помни: я хочу, чтобы ты нашла человека, с которым тебе будет хорошо. Иначе я стану думать, что сломал тебе жизнь. Валя хотела возразить, но он накрыл её губы рукой. — Не спорь. Я так хочу. Они сидели, держась за руки, пока солнце не стало клониться к закату. Тиль встал, протянул Вале руку. Она стремительно поднялась и приникла к нему всем телом. Обхватила руками, закрыла глаза, впитывая его каждой клеточкой.