Наконец Тиль первым разжал объятия и молча потянул её за собой. Довёл до лагеря, коротко обнял и подтолкнул к воротам. — Иди. И не смотри больше. Валя шагнула за ворота и прислонилась к столбу, не в силах идти дальше. Подошла Марьяна. Обняла за дрожащие плечи, набросила тёплый платок и повела к бараку. Вале было всё равно. Завтра будет новый лагерь. Или долгая дорога. Или что-то ещё. Не имеет значения. Её сердце окончательно разорвалось сегодня. Осталось ли от него что-то, она выяснит потом. СССР. Лето 1990 Валя Встреча Летний день перевалил за середину и потихоньку, как полагается жаркому южному дню, клонился к закату, обещая прохладу, душистый степной ветер, сладковато-терпкие запахи остывающих трав и камней. Валентина Фёдоровна открыла окно — пусть вечерний ветерок придёт в дом, — вынула из шкафа свои лучшие платья, положила на кровать и задумчиво их разглядывала. Что надеть? Что взять с собой в послезавтрашнюю поездку? Собраться можно бы и завтра, невелика дорога — на несколько дней в Ялту. Но казалось, что так, собирая вещи, она приближает эту встречу, до которой ещё так долго… кажется — не дождёшься. А что подарить? Ну чем их удивишь? Не вещами же. Вино крымское? Может, они разбираются в вине лучше, чем она… вдруг не понравится… да и пьют ли они вообще вино, даже лёгкое? Не повезу вино, решает Валентина. Винограду возьму. Кто их там в гостинице настоящим виноградом угостит? Вон она, старая лоза, — прямо перед окнами свешиваются с перголы тяжёлые гроздья с длинными желтоватыми ягодами. Виноградины отсвечивают бело-сизым налётом, отливают янтарём в косых солнечных лучах, а днём в тени густой листвы кажутся молочно-белыми. Лоза растёт здесь с тех пор, как Валентина с мужем построили этот дом, — почти сорок лет. Больше половины Валиной жизни видела она. Женщина рассматривает гроздья и успокаивается: да, повезу только виноград, и вот ещё персиков с дерева. Больше никаких подарков. Мысли её возвращаются к платьям, к листку бумаги на столе, на котором нужно записать квартирантам телефон гостиницы на всякий случай. Взгляд ловит отражение в зеркале. «Господи, какая же я старая, — вдруг думает она. — Как же я ему на глаза такая покажусь?» Валентина Фёдоровна подходит к зеркалу и пристально вглядывается в себя. Видит невысокую худощавую женщину, всё ещё стройную, с прямой спиной и широкими, как у пловцов, плечами, глубокие морщины у губ, сильные, тренированные жилистые руки. Да, вот она, профессия, где сказалась — и не заметила, как фигура за столько лет изменилась. Хоть седины в пепельно-русых волосах почти нет — и то хорошо, поздняя седина — бабушкино наследство… — Боже, о чём я! — Она вдруг опускается на оказавшуюся посреди комнаты табуретку, сгорбившись, опирается локтями на колени и сцепляет в замок загорелые натруженные руки с узловатыми пальцами. — И что ему за дело до моей красоты… Мы же почти полвека не виделись. Какой он? Какими стали младшие? Да и они уже не молоды. Ведь, небось, чужие совсем… О чём говорить-то станем? Тревожное ожидание вот уже два дня снедает её, меняя настроение от нетерпения — к страху, нежеланию ехать — и обратно. И ещё длинный завтрашний день впереди… дождаться бы. Она вспоминает, как растерялась, когда впервые услышала по телефону мужской голос с сильным немецким акцентом, произносивший её имя. Почудилось, что это Клаус… нет, не может быть… Кто? Тильман? Нет… так не бывает… Дыхание перехватило, женщина едва не потеряла сознание. — Алло, алло! — доносилось из телефонной трубки. Голос что-то говорил, и вдруг она услышала родные, незабытые интонации, в ответ сами собой вспомнились немецкие слова. И вот теперь, когда осталось чуть больше суток, она не знает, как их пережить, и понимает, что боится этой встречи с прошлым. Воспоминания накатывали волнами. Товарный вагон. Лагерь. Венок из ромашек и картинки на клочке бумаги. Орган в церкви. Счастье и прощание. Одно за другим всплывали лица любимых людей — мамы, папы, Мишки, товарищей по несчастью, друзей, помогавших выжить. Красавица Марьяна. Валя всё надеялась, что эта прекрасная сильная женщина вернётся в родной город с эшелоном репатриантов. Но — нет. Она так и не знает, что с ней. Всякое могло быть в лагере и в пути… и следов не найдёшь. Марьяна хотела ехать вместе с Асие. Но Валентина теперь уже знает: Асие не могла вернуться сюда. Сразу после освобождения Крыма от фашистов весной сорок четвёртого крымских татар депортировали. Всех в один день. В Сибирь, в Казахстан. И любому человеку из этого народа, возвращавшемуся с фронта или из плена, была одна дорога — в ссылку. Не вернулся в Крым и Костас Василиади. Ему, как всем грекам, которых советская власть также выслала из Крыма весной сорок четвёртого, была закрыта дорога в родные края. Его отправили в трудовой лагерь, вроде бы в Кузбасс, и где он теперь — неизвестно. Валя узнала об этом от Николая, который возвращался в СССР вместе с Костей, а здесь был сразу призван в армию. Служил на Дальнем Востоке, был ранен в стычках на границе, получил медаль и вернулся домой. Теперь уж Валентина давно с Колей не виделась. Он стал строителем, восстанавливал Крым, а потом вместе с женой-украинкой и детьми переехал на её родину, в Харьков, и лишь изредка наезжает в родной город. Вспоминает Валентина и Петра Сергеевича. Во время оккупации он был связным между городом и партизанами, много хорошего сделал для жителей, едва не погиб от рук фашистов из-за какого-то доносчика, но хорошие люди вовремя укрыли. А после войны дождался сына с фронта и уехал с ним на границу, куда направили молодого кадрового офицера. Теперь его и в живых нет — в войну-то уже немолод был. Любимых севастопольцев Валя тоже не нашла — Шушана и Зоя попали под обстрел во время освобождения города, а Роза погибла от тифа, когда в сорок четвёртом помогала выхаживать тифозных больных. Воспоминания становятся всё больнее… перед глазами встаёт возвращение домой… слёзы льются сами, будто и не прошло стольких лет. «Так не пойдёт, — решает Валентина. — Вот соберу сегодня вещи и завтра поеду на весь день в санаторий, чтобы без дела не сидеть. Своих девчат повидаю, глядишь, какое-никакое дело найдётся. На кладбище заеду, на могилке приберусь». Валентина снимает трубку телефона и набирает номер. — Алло, Таня, вечер добрый! Ты завтра работаешь? Да вот хотела заехать повидаться, может, подсобить чем. Ну да, день свободен, вот подумала, что давно не была… А что с твоей рукой? …Нет, с этим не шути, нашему брату локти беречь надо… Да подменю тебя, конечно. Ну что же, что в отпуске… подменю, не волнуйся. Вот и день завтрашний решился. Всё-таки не маяться в ожидании. И она берётся укладывать вещи для поездки, чтобы завтра вечером не собираться в спешке. * * * Они сидят в большом гостиничном номере. Двое мужчин и две женщины. Стеклянный чайник с золотисто-красным чаем, сыр и фрукты в вазе почти забыты. Разговор то вспыхивает, и все начинают говорить разом, то вдруг затухает почти на полуслове, и каждый задумывается о своём. Первые секунды неловкости, когда в холле гостиницы Валентине навстречу шагнул высокий подтянутый седой господин, уже позади. Непонятно как, но она тогда сразу узнала в нём Тиля и вдруг смутилась, вспыхнула, не зная, как поздороваться… испугавшись, что он видит её такой постаревшей… не понимая, что делать с нахлынувшими невесть откуда слезами. Тильман тоже замешкался, хотел было протянуть руку, но потом решительно шагнул вперёд и обнял её. — Вальхен! Так и стояли они посреди холла, обнявшись, даже не пытаясь что-то сказать, будто заново узнавая друг друга — не глазами, не словами, на ощупь, привыкая, боясь увидеть, что сделали с ними прошедшие сорок пять лет. Так и стояли, пока со стуком не открылись двери лифта и вихрем не налетела на них плотная коренастая дама с медно-рыжими кудрями. — Вальхен! Моя Вальхен! Мы дождались!! Какое счастье! — Боже, Лизхен, это ты?! Позади Лизбет улыбался и ждал, пока утихнет пыл младшей сестры, высокий крупный мужчина, похожий на классического профессора из книжек — только без бородки: в больших квадратных очках, с лысеющей со лба головой и проседью на рыжеватых висках. — Ли-из, теперь моя очередь обниматься, — сказал он наконец, и опомнившаяся Валентина шагнула к нему. — Себастьян? — Басти, с твоего позволения… Когда это ты звала меня полным именем, Вальхен? — Он сгрёб её в охапку и, бесцеремонно подняв над полом, покружил. Валентина радостно обнимала Лизбет и Себастьяна, смеясь и плача и уже не стыдясь своих слёз, но взгляд её всё время возвращался к Тилю, будто она не верила, что он здесь. Окружающие с любопытством поглядывали на группу немолодых людей, бурно восклицающих что-то по-немецки. Номер для Валентины был заказан, но она даже не стала туда заходить, чтобы оставить сумку. Басти предложил пойти в гостиничный ресторан. Валентина робко сказала, что, может быть, лучше не на людях… может, где потише. Вот в парке рядом… Тиль немедленно забрал у Вали сумку, сказал несколько слов портье, что-то про закуски, и повёл всех в свой номер. * * * — Вальхен, расскажи о себе. Как ты живёшь? Ты ещё работаешь или уже на пенсии? — Лизбет не потеряла способности задавать сто вопросов сразу. — Кто ты по профессии? Ты же хотела стать врачом? — Я медсестра-массажистка. Работаю всю жизнь в детском санатории. У нас ведь город — детский курорт. Сюда больных ребятишек со всего Союза привозили. И сейчас тоже. А врачом… да, хотела когда-то. Только с моей анкетой… никто бы меня не взял в институт, да ещё в медицинский. Я, когда вернулась, только семилетку вечернюю смогла закончить… что до войны не закончила… и всё. А позже курсы массажистов. Тогда в десятилетку не всех брали, да я и взрослая уже была, работать надо было. — Что значит «с твоей анкетой»? — переспросил Себастьян. — Я теперь плохо говорю по-немецки, да? — Ты удивительно хорошо говоришь, я просто не понял про анкету. Что такого было в твоей анкете? — Если не хочешь, можешь не рассказывать, — поспешно сказал Тильман, предостерегающе взглянув на брата. — Ах да, у вас, может быть, не так. У нас было правило: когда… приходишь… на работу или поступаешь в институт, заполняешь большую анкету. Там есть вопросы: были ли вы в плену или на оккупированных территориях во время войны, были ли вы или ваши родные в тюрьме или ссылке, есть ли родственники за границей… А я же была и на оккупированной территории, и в Германии… И соврать нельзя — всё равно проверят, и тогда только хуже будет. — Ну и что, что была?! У вас же полстраны захватили! Не ты же нацистов туда пустила! Валя улыбнулась краешком губ: Лизхен по-прежнему горячится, как в детстве. — Считалось, что если человек был на оккупированной территории, то мог сотрудничать с нем… с фашистами. А тем более если был в Германии. — Ты же не сама в Германию уехала! — Это уже Тиль. — Разве ты виновата, что тебя угнали на работу? — Не виновата, конечно. Только не докажешь… И знаете, тогда, сразу после войны, мы все считались… слово не знаю по-немецки… людьми, которым нельзя… верить… потому что жили рядом с врагами. — Неблагонадёжными? — подсказал Себастьян. — Да, так. Мне повезло, что меня угнали, когда мне четырнадцати не было. А многих, мужчин особенно, кого взрослыми угнали или военнопленных, тех прямо от границы… сразу в лагеря отправляли, как предателей. У нас так сосед домой вернулся через пять лет после репатриации. Из лагеря, из Сибири. — Да уж… везение… — Тильман всё больше хмурился.