— Нам рассказывали те, кто здесь оставались: вроде бы Сталин ещё в войну сказал, что у нас нет военнопленных, есть предатели Родины. Может, и не так говорил, но так на нас смотрели. С плохой анкетой в вуз было очень трудно поступить. Почти невозможно. Где-то, может, и брали. У нас здесь — нет. Если только скрывать. Но это риск. Я, конечно, в анкете указывала, что меня угнали в Германию на работу, а про иностранный язык писала: немецкий, читаю в пределах школьной программы. Узнали бы, что я его хорошо помню, точно бы в шпионы записали. — Кстати, как ты такой хороший немецкий сохранила? — Читала много. Не хотела забывать. Говорить было не с кем, а читала все эти годы. Мне же вообще образования не хватает. Я вот книгами… как это сказать… добирала. Есть такое слово по-немецки? — И что же ты… — Лизбет осеклась, но Валентина поняла незаданный вопрос. — Нет, Лизхен, я никому ничего не доказывала и не возмущалась. Нас таких знаешь сколько было… Тысячи. Старалась не высовываться, тихо делала свою работу, чтобы лишний раз никто ничего не спросил. Знали люди, конечно… городок маленький — не скроешь. Но меня бог миловал: муж был добрый, работящий. Фронтовик. Дом построили. Летом сдаю его курортникам, а сама в летней кухне живу. На всю зиму этих денег хватает, чтобы и дом содержать, и к зарплате прибавка. Не всем так повезло. Вот Наташа, с которой мы из Германии вместе возвращались, замуж так и не вышла, в порту работала, а родителей похоронила — одна осталась. Братик её младший ещё в войну умер. Попивать стала… оттого и умерла… в сорок лет. — А у тебя кто-то есть? — тихо спросила Лизбет. — Лиз! — Тильман строго взглянул на сестру и взял Валину руку. — Вальхен, если ты не хочешь что-то рассказывать, ты на неё внимания не обращай. Она всегда была не в меру любопытна, да так и не изменилась. Валентина застенчиво улыбнулась Тилю, который провёл рукой по её ладони. — Жёсткие у меня руки, да? Дом, хозяйство… и сорок лет массаж делаю… Я, Лиз, уж десять лет одна. Замуж вышла, когда мне двадцать четыре года было, за хорошего человека, он меня ни разу… как это… nichts vorgeworfen[119], так?.. ни Германией, ни тем, что детей нет. Сам фронтовик был, старше меня на десять лет… понимал. Умер он в восьмидесятом году, месяца до юбилея Победы не дожил. Повисла пауза. Не тягостная, когда люди не знают, что говорить, — просто каждый думал о своём. Себастьян рассеянно потягивал остывший чай. Лизбет машинально ощипывала ветку винограда, складывая ягоды на тарелку, и думала о том, сколько потеряла её любимая Вальхен, живущая в стране-победительнице, по сравнению с нею, Лизбет, — немкой из побеждённой страны, у которой университетское образование, благополучный муж и дети, любимая ферма, достаток… Валя сидела тихонько, почти не шевелясь, не дотрагиваясь до чая и фруктов: ей не хотелось отнимать руку, которую всё ещё держал Тиль. С любопытством присматривалась к Лиз и Басти — вот они какие стали… немолодые, уверенные, незнакомые… она помнит их детьми. Но, глядя на импозантного седого Тиля, не удивлялась. Он не казался ей чужим, незнакомым. Почему-то в своих мыслях она и представляла его именно таким: худощавым, подтянутым, сдержанным, сильным. С прямым взглядом серо-зелёных глаз. Вылитый отец, кстати, и такой же высокий. Каштановые, тоже отцовские, волосы поседели, а брови остались тёмными. — Так ты и правда врач, Басти? — нарушила молчание Валентина. — Как мечтал? — Да, я хирург. Живу недалеко от Мюнхена, работаю в хорошей клинике. Консультирую ещё в двух. Женат. Двое взрослых детей: дочка тоже врач, а сын, представь, к моему удивлению, пастор. — Басти улыбнулся. Улыбка была добрая, домашняя. — А его дети по стопам отца не собираются. Внуков у меня четыре штуки. Валя улыбнулась слову «штуки». — А фотографий нет? — Есть в моём номере. Успеем ещё посмотреть. — А ферма отца? Что с нею стало? — Мы с мужем там хозяйничаем, — ответила Лизбет. — Родителей нет давно, а папа хотел, чтобы усадьба в семье осталась. Раз уж братья не готовы были ею заниматься, пришлось мне за хорошего бауэра выходить, — засмеялась она. — Что значит «пришлось»? — Да шучу… Мы с Францем давно знакомы, со школы ещё. Он меня тогда малявкой дразнил, хотя старше всего на два года. Папа был доволен, когда понял, что мы будем вместе. Я и училась на сельскохозяйственном факультете. — Ты… агроном? Или как это называется? — Экономику сельского хозяйства изучала, — улыбнулась Лизбет. — Агроном у нас Франц. Он вообще всё про сельское хозяйство знает. У меня тоже дети, внуки… увидишь ещё. — А как дядя Клаус… — Валентина замялась, не зная, как спросить. — Папа умер в восемьдесят седьмом, — ответил Тиль. — Девяносто лет ему было. Прямо на ходу. С собакой гулял — сердце остановилось. Он в хорошей форме был. Всё время что-то делал, ходил по окрестностям километрами, читал много, новости смотрел. А как услышал, что ваш Горбачёв объявил перестройку, так стал говорить, что тебя теперь, наверное, безопасно искать через Красный Крест… Раньше-то мы боялись: слышали, что контакты с ФРГ могли вам в СССР грозить неприятностями. А мы очень хотели тебя найти. — А тётя Марта? — Её раньше не стало. Она и вашей перестройки не дождалась. Простудилась и запустила болезнь — никак к врачу не хотела. Упрямая была — ужас. Себастьян даже к себе в клинику её силком загнал. Оказалось — двусторонняя пневмония. — Как же так?! Неужели у вас не могли вылечить пневмонию?! — Могли, — грустно сказал Себастьян. — Но сердце не выдержало. Так бывает. Папа едва пережил её смерть. Мы думали — уйдёт за ней. Но он справился и до последних дней не сдавался. Хотя на могилу к ней каждую неделю ходил. Двенадцать лет. Разговаривал с нею. Цветы приносил, чтобы всегда свежие были. Все опять замолчали. Валя думала о том, что Марта и Клаус никогда особенно свою любовь не показывали — сдержанны были даже при детях, не говоря уж о посторонних. И вот, оказывается, как оно было. Лизбет вспоминала, как смеялась мама, говоря, что Лизхен упряма так же, как она сама. А Тильман смотрел на Валентину и думал: что было бы, если бы тогда, давно, его любимая Вальхен имела возможность решить по-другому? Любили бы они друг друга так же, как его родители, — всю жизнь? Не пожалела ли она о своём решении? Рискнёт ли он когда-нибудь спросить об этом? Он, выдержанный, уверенный в себе немец, чувствует непривычную робость перед этой женщиной с сильными жёсткими руками, пережившей столько, сколько ему не снилось. И в то же время у него нет ощущения пропасти величиной в эти сорок пять лет. Нынешняя Валентина кажется ему близкой и понятной. Или только кажется? Себастьян смотрел на всех и, кажется, понимал, о чём думает каждый. — Вот что, — вдруг сказал он, — Вальхен с дороги ещё даже в свой номер не зашла. А мы на неё сразу напали с разговорами… Предлагаю разойтись отдохнуть, а завтра встретимся за завтраком и решим, что делать в следующие три дня. — Сразу видно — главный хирург, — поддразнила Лизбет. — Привык в своей клинике командовать. А между прочим — нечестно: мы все про себя рассказывали, а Тиль молчит, и Вальхен его не спрашивает… Тебе неинтересно, Вальхен? — Лиз! — строго одёрнул сестру Себастьян. — Всё — завтра. И побольше думай, прежде чем сказать. — Дети, не ссорьтесь! — засмеялась Валентина, сглаживая неловкость. — Басти прав: я немного устала. Можно я теперь пойду к себе? — Она встала и потянулась за своими вещами. — Я провожу. — Тиль встал и не позволил ей взять сумку. Лизбет и Себастьян крепко обняли Валентину и пожелали спокойной ночи. Лиз не удержалась и опять всплакнула: — Я всё ещё не верю, что моя Вальхен с нами! — Завтра увидишь! Отпусти уже человека! — Басти оттеснил сестру и ещё раз обнял Валентину. Тиль взял её за локоть: — Пойдём. Тебе и правда надо отдохнуть. Они стояли перед дверью номера, не решаясь расстаться, не решаясь даже что-то сказать. Будто и не было этих лет. Будто они снова стали юными и робкими, как на первом свидании. На том самом, когда Тиль впервые пригласил Валю прогуляться вечером к реке — вдвоём. Хлопнула рама в коридоре, ворвался вечерний ветер — принёс с собой острый запах моря, распушил Валины волосы. Оба вздрогнули. Тиль протянул руку и зацепил пальцем завиток. — А косы нет… — улыбнулся он одними губами. Глаза смотрели смущённо и тревожно. — Ты правда устала? Или я могу пригласить тебя погулять? Реки здесь нет? К морю? — Давай забросим сумку в номер и пойдём гулять. — Валентина улыбнулась. — И река есть. В горах. Здесь у моря вечером красиво. Только шумно. Как это по-немецки? Высокий сезон? Полный город туристов. И ужасная музыка на набережной. — Найдём уголок потише? Ты знаешь город? — Найдём, да… Уже затихла и опустела набережная, чёрная южная ночь почти не позволяла видеть глаза и даже лица, а они всё сидели на каких-то тёплых камнях дальнего дикого пляжа. То подолгу молчали, держась за руки, как в юности, то говорили без остановки, взахлёб, выговаривая всю свою жизнь, все свои радости и горести. — Она была хорошая женщина, моя жена. На тебя похожа. Внешне. Но очень… как бы это сказать понятно… очень немка. Правильная, сдержанная, аккуратная, хозяйственная. Она была на десять лет моложе меня и хотела делать карьеру. И не хотела детей. В шестидесятые это у нас было очень популярно: женщина может делать карьеру, и нельзя запирать её в кухне… Я и не собирался запирать, но детей хотел. А ей было нужно сразу всё — карьера, светская жизнь, положение жены молодого профессора, только не дети. В конце концов обоим это надоело, и мы разошлись. Через десять лет. Мирно разошлись. Я остался со своей химией, а она — со своей карьерой модного журналиста. — И что, ты больше не женился? — Не сложилось как-то. Жениться просто ради женитьбы больше не хотелось, а влюбиться настолько, чтобы что-то менять в жизни ради другого человека… не случилось. Я и женился-то, когда мне уже тридцать два было. А развёлся — и вовсе за сорок. Так и живу в обнимку с наукой. …Ты уехала, и я, знаешь, учиться стал как сумасшедший. Помнишь, когда война кончилась, мне уже девятнадцать было, а за спиной — восемь классов народной школы. Как только стало возможно, я бросился навёрстывать. Школу экстерном закончил, в университет поступил, диссертацию защитил. Работал параллельно. Теперь вот лабораторией руковожу. — Какой? — Лекарства разрабатываем. Новые. И преподаю. У меня хороший дом, хотя по нашим меркам — маленький, есть приходящая домработница и золотистый ретривер. Старый уже. — Ретривер? Это кто? — Собака такая. Большая, добрая, с висячими ушами. Ты наверняка знаешь таких, просто могла слово немецкое не слышать. Я Зигфрида уже взрослым взял, когда его со службы списали. Он служил на таможне — наркотики искал… а какой-то гад прыснул ему в нос перечным баллончиком, и он нюх потерял. Вот мне и предложили молодого умного пса. Мы подружились. — А! Поняла. Рет-ри-вер, — произнесла Валя по-русски. — У нас эти собаки тоже так называются. А у меня две собаки… как это… без породы. — Дворняги? — Да, так… А больше никого. Я детей иметь не могла. Горевала очень об этом. Но муж ни разу… плохо не сказал, не обижался. Понимал, что война — она никого не щадила. — Почему — война? — Я домой добиралась из Германии и застудилась сильно. Нас тогда американцы из лагерей для перемещённых лиц в своей зоне довозили до советского фильтрационного лагеря на границе. В хороших вагонах везли, с бельём, с отоплением, с чаем, не то что в сорок втором… Кормили нормально. А дальше в фильтрационном лагере страшно было: опять проверки, допросы… А потом надо было ждать, когда эшелон в наши края пойдёт, или — добирайтесь сами как знаете. Мы с Наташей не стали сидеть в лагере. Очень уж домой хотелось. Как документы получили, так и бросились в дорогу. Добирались… на чём могли. Часть пути ехали на открытых платформах с углём. Октябрь на дворе. Холодно. А мы влезли на кучи угля, укрылись… этим… как называется… чем уголь закрывают… — Брезентом? — Да, наверное, так… и держимся изо всех сил, чтобы не сдуло. Километров триста так проехали. Вылезали — смех один — чумазые, чёрные, лохматые, как черти! Ели — что с собой было, что меняли на станциях на американский табак из пайков: хлеб, яблоки какие-то… не помню уж. Вот и застудилась. А дома не до лечения было. Тиль не заметил, что изо всех сил сжимает Валины руки. — Ты добралась домой… и?.. — И никого. Брат, говорят, погиб в партизанском отряде где-то в горах, мама умерла от тифа в сорок четвёртом. Соседи сказали. Отец на фронте пропал. Тогда, знаешь, считалось, что если пропал без вести, если в списках погибших его нет, то и пенсия за него не полагалась… и считалось, что он, может, и не погиб, а мало ли… в плен попал. В общем, не очень это было хорошо. Лучше бы погиб. Квартиру нашу заняли другие люди, у кого своя сгорела. Вот я и пошла работать и доучиваться. В общежитии жила. Никому мы старались ничего не рассказывать. …Они говорили и не могли наговориться. Время от времени замолкали надолго. И висел в тёмном ночном воздухе вопрос, который никто из них не решался задать: ты меня помнила? ты меня помнил? И обоим хотелось надеяться, что отзовётся ответом: я помню тебя всю жизнь… я жду тебя всю жизнь.