Миссис Норидж читает Из письма мисс Уилкокс, адресованного миссис Норидж 26 сентября 18.. года Моя дорогая Эмма! Пишу тебе второпях. Обстоятельства вынуждают меня покинуть Масклифф. С утренней почтой пришло письмо от моей бывшей соученицы по пансиону, Генриетты Брадшо. Я полагала, все подруги юности давно позабыли меня в моей глуши. Весточек от нее не было больше десяти лет. Генриетта недавно овдовела. Ее муж, Персиваль, умер после долгой болезни. Каждая строка ее письма дышит горем и мольбой, на которую нельзя не откликнуться. Она не говорит об этом прямо, но я поняла, что рядом с ней нет ни одной близкой души. Генриетта совсем одна. То, что для меня всегда было благословением, для нее – тяжкая мука; горечь утраты усиливается страхом одиночества. Она умоляет меня приехать. Трудно представить просьбу, которая сильнее шла бы вразрез с моими собственными намерениями. Ты знаешь, Эмма – для меня нет большего счастья, чем быть одной, вдали от всех. Но мыслимо ли отказать! Я выезжаю первым поездом. Генриетта, выйдя замуж за Персиваля Брадшо, поселилась в усадьбе с поэтичным названием «Золотые клены», что возле Росдейла, а значит, разделяющее нас с тобой расстояние сократится. Я буду очень рада, если ты напишешь мне туда, дорогая Эмма. Меня немного пугает предстоящее испытание, а твои напутствия подобны маяку, освещающему путь утлой лодчонке в бурных водах жизни. Не смейся, мой ангел! Пускай я больше не пишу стихов («Хвала небесам!» – сказала ты, прочитав это признание), мне трудно удержаться от романтичных сравнений. Остаюсь вечно любящая тебя, Пруденс Из письма мисс Уилкокс, адресованного миссис Норидж 1 октября 18.. года Моя дорогая Эмма! Наконец-то у меня выдался спокойный час, и я могу посвятить его письму. Сегодня четвертый день моего пребывания в «Золотых кленах». Все озадачивает меня, все вызывает тревогу. Я объясняю это тем, что совсем отвыкла от общества. В пору нашей юности самым примечательным в подруге (тогда она именовалась Генриеттой Остин-Берч) мне казалась не ее красота, а ее безрассудная вспыльчивость. Генриетту мог вывести из себя любой пустяк. Впрочем, такой же пустяк приводил ее в прекрасное расположение духа, и тогда она сияла, подобно солнцу. Таково свойство всех незаурядных натур! А Генриетта – натура, без сомнения, выдающаяся. Она всегда была умна, независима и крайне упряма – невозможно было убедить ее сделать то, что она не желала. Пока я ехала от станции к усадьбе, мне пришло в голову, что если она сохранила хоть часть былой красоты, ей недолго оставаться вдовой. Как корю я себя теперь за эти мысли! Видишь ли, дорогая, я полагала, что Генриетта вышла замуж по расчету, без любви и даже без привязанности. Кое-какие обмолвки из тех времен, когда она еще писала мне, заставили думать, что супругу не удалось завоевать ее уважение. Но что же мне открылось по приезде! Впрочем, буду рассказывать по порядку. Усадьба расположена на склоне холма в черте города, так что, гуляя по саду, мы можем видеть горожан, спешащих по своим делам, и наблюдать, как с наступлением сумерек фонарщик зажигает фонари. Место очаровательное! Однако меня, едва я переступила порог, до глубины души поразили темнота, сырость и гнетущая тишина. В большом доме, кроме вдовы, живут только две служанки. Одна скверно готовит, другая так же скверно наводит порядок. Эта вторая, Коллидж, до того стара, что целыми днями блуждает по комнатам с метелкой для смахивания пыли, бормоча невнятицу. Однако пыль продолжает лежать толстым слоем, из чего я заключаю, что метелка требуется ей для других нужд. Быть может, она воображает себя знатной дамой с веером? Я пытаюсь шутить, милая Эмма, однако мне не по себе, когда я сталкиваюсь с нею. Коллидж то и дело называет меня «мисс Клер», путая с сестрой покойного Персиваля. Я не раз указывала ей на ее ошибку, но тщетно. Пенни, кухарка, глуха на одно ухо и к тому же хромает. Ее лицо, изрытое оспинами, всегда угрюмо. Все бы ничего, если бы она так безбожно не пересаливала еду! Пустующую конюшню занимает мальчишка-оборванец, кажется, слабоумный. Обыкновенно он спит или помогает кухарке с несложной работой. Он даже не сказал мне, как его зовут. Для меня остается загадкой, отчего Генриетта не наймет подходящую прислугу. Из ее слов я поняла, что они долгие годы вели замкнутый образ жизни. Как это не похоже на ту яркую девушку, которую я знала когда-то! Вместе с Генриеттой и ее мужем в усадьбе жила сестра Персиваля – та самая Клер-Мари, с которой меня путает горничная. Сразу после похорон она уехала во Францию. Скорбь ли была тому причиной – или желание оказаться как можно дальше от этих отсыревших стен? Две женщины могли бы стать утешением друг другу; Клер-Мари Брадшо выбрала иной путь. Как можно было решиться на такое путешествие сразу после смерти брата и пренебречь правилами приличия? Немыслимо! Генриетта дала понять, что Персиваль и Клер-Мари были не слишком близки. Как ни прискорбно упоминать об этом, но может статься, что сестра восприняла его уход как избавление. Впрочем, это лишь мои домыслы. Она звала с собой и невестку, но та отказалась. «Я хотела оплакать моего мужа в его родовом гнезде, как подобает», – сказала мне Генриетта. Сколько достоинства и величественной скорби прозвучало в ее словах! Однако, Эмма, должна признаться, что меня и саму посещают предательские мысли о том, как хорошо будет оставить за спиной этот холодный дом с его зловещими старухами. Нет, я несправедлива к бедной старой усадьбе! Если бы не промозглость, здесь было бы очень мило. Вообрази: два этажа, увитые глицинией, прелестный, хоть и запущенный сад, аллея кленов – как дивно их листья вспыхивают на солнце! Когда воздух не испорчен амбре от кухаркиной стряпни, по комнатам разносится чудесный запах лилий. Персиваль любил эти цветы, и букеты расставлены повсюду. Как нежно лилии сияют в полумраке! Генриетта совершенно убита горем. Комната ее покойного мужа заперта, но раз в два дня она поднимается туда, и до меня доносится ее тихий плач. Как сильно переменили ее годы, проведенные в «Золотых кленах»! Я стараюсь по мере сил смягчить горечь ее утраты. Меня поместили в спальне Клер-Мари – это самая уютная комната в доме, а главное, Коллидж постоянно топит камин. За это я многое готова ей простить! Я читаю моей милой подруге вслух и сопровождаю ее на прогулках, она приносит мне перед сном горячее молоко с медом; мы вспоминаем дни нашей дружбы в пансионе и смеемся. Из письма мисс Уилкокс, адресованного миссис Норидж 6 октября 18.. года Дорогая Эмма! Я была так рада получить от тебя весточку, что чуть не расплакалась над письмом. Ты была права, когда ставила мне в вину излишнюю сентиментальность. Коллидж косилась на меня, пока я вскрывала конверт, а затем пыталась через плечо прочесть хотя бы несколько строчек. Я потребовала, чтобы она вышла и оставила меня одну. Ее любопытство несносно! Но открой мне: отчего ты хочешь, чтобы мою корреспонденцию доставлял и приносил мальчишка? К чему эта таинственность? Мне не составило труда договориться с ним, однако это стоило шести пенсов. Поневоле задумаешься, что выгодно быть дурачком! Я безмерно благодарна тебе за приглашение. Если бы это зависело от меня, я бы уже завтра ехала в Эксберри. Однако боюсь, мое пребывание в «Золотых Кленах» затягивается. Упоминала ли я, что здесь довольно холодно? Меня начали терзать головные боли – должно быть, я простыла. Сегодня я задала Генриетте прямой вопрос, решив, что наша давняя дружба позволяет мне эту бестактность. «Достаточно ли средств оставил тебе покойный супруг?» Как я и опасалась, она смутилась и пыталась уйти от ответа. Ты спрашиваешь в письме, что за человек был покойный Персиваль Брадшо. Мой ответ будет таков: мужчина, оставивший супругу без гроша. Генриетта экономит даже на дровах и угле! Теперь мне ясно, отчего здесь нет приличных слуг. Ей попросту нечем им платить. Есть еще кое-что, наводящее на мрачные раздумья. Вчера Генриетта подарила мне свое платье. Поначалу я отказывалась, памятуя о ее бедственном положении, но она с улыбкой заметила, что вряд ли ей доведется еще когда-нибудь надеть его; что-то в ее тоне заставило меня примерить его, и мне стал ясен смысл ее слов. «Неужели ты так исхудала после свадьбы?» – не удержалась я. «Я носила его пять лет, и лишь год назад оно стало мне мало», – ответила она, и наши взгляды сказали друг другу все, что требовалось. Мою худобу всегда называли болезненной. Как же должен был обращаться муж со своей женой, чтобы цветущая женщина превратилась в скелет! Фигура его представляется мне все более зловещей. Жаль, в доме нет фотографий: мне хотелось бы всмотреться в черты этого человека. На единственном портрете он запечатлен в годы молодости – юноша самого обыкновенного вида, темноволосый, с ранними залысинами на лбу. Этот портрет висит напротив дверей его комнаты. На днях я шла по лестнице и заметила, что Генриетта вновь зашла туда. Упоминала ли я, что она всегда запирается изнутри? Разумеется, я не посмела тревожить ее в ее скорби. Рядом с картиной, на которой изображен Брадшо, когда-то висела еще одна. Об этом говорит выцветший прямоугольник на обоях. Подождав, когда Генриетта выйдет, я спросила ее об исчезнувшем полотне. Мне показалось, вопрос ей неприятен. «Пойдем отсюда скорее, Пруденс, – сказала она, взяв меня под руку, и я заметила, что ее колотит от холода. Ладони ее были ледяны, словно она вышла из склепа. – Здесь висел мой портрет, но я велела избавиться от него. Он мне не нравился». Должна признаться, Эмма, разыгравшееся воображение подсказало мне образ: верная жена спускается к мужу в могилу и засыпает рядом с ним, а после, проснувшись, возвращается к свету, к жизни. Поэтические строки сами просились на бумагу! Но я, во-первых, помню, что обещала тебе больше никогда не писать плохих стихов. Во-вторых, голова у меня по-прежнему тяжелая, мысли путаются. Однако я все-таки соберусь с силами и расскажу тебе, что произошло этим утром. В платье, которое подарила Генриетта, я посетила сегодня воскресную службу. Оно из темно-синей тафты, исключительно строгого покроя; я решила, что оно вполне сойдет за траурное. Генриетта надела шляпу с густой вуалью, и мне оставалось только последовать ее примеру, хотя в своей глуши я совсем отвыкла от вуалей. Мы сидели в заднем ряду. Я пыталась рассматривать туалеты окружающих дам, но через вуаль могла видеть только лысину впереди сидящего джентльмена. Служба еще не успела завершиться, как Генриетта разрыдалась. На нас стали оборачиваться. Ох, как это было неловко! Мне пришлось вывести ее; она вцепилась в мою руку и не отпускала до самого дома. Отправляясь на службу, я надеялась, что мне удастся переброситься парой слов с местными дамами, но Генриетта не выдержала бы и минуты светской беседы. Ты, наверное, не веришь своим глазам. «Отшельница Пруденс – и хотела переброситься парой слов!» – говоришь ты себе. Что ж, должна признаться, атмосфера усадьбы действует на меня угнетающе. Мне снятся дурные сны. Вчера я чувствовала себя так плохо, что целый день не вставала с постели. Генриетта просила у меня прощения за случившееся в церкви. Нервы у нее совершенно расшатаны. Потом она вновь заставила меня гулять в саду, несмотря на сильный ветер, и отвечала мне так рассеянно, словно смысл моих слов не доходил до нее вовсе. Нельзя и подумать, чтобы оставить ее одну в таком состоянии. Из письма мисс Уилкокс, адресованного миссис Норидж 11 октября 18.. года Моя дорогая Эмма! Вопреки твоим настойчивым призывам покинуть «Золотые клены», я все еще здесь. Тому есть две причины. Первая, о которой я тебе писала в прошлый раз, – это настроение Генриетты. Я заговорила с ней об отъезде и была поражена ее реакцией: она зарыдала безутешно, как дитя. Святые небеса! И это женщина, которая ни разу за все годы нашего знакомства не уронила и слезинки! Мне начинает казаться, будто ее терзает неведомый страх. Чего боится моя Генриетта? Она вздрагивает, когда хлопает дверь или створка окна. Упавшая книга едва не довела ее до истерики. Она избегает священника! Собственно говоря, она избегает всех. Нынче утром нам нанесли визит две пожилые дамы, очень милые на вид и хорошо одетые, однако Коллидж довольно грубо сообщила им, что хозяйка захворала и просит ее не беспокоить. Они удалились, высоко подняв головы. Я наблюдала за этой сценой из окна гостиной, спрятавшись за шторой. Кроме них, были и еще посетители. Никому из них не удалось проникнуть в нашу крепость. Генриетта, когда я заговорила с ней о гостях, лишь покачала головой. «Я не в силах, Пруденс, – сказала она сквозь слезы. – Их соболезнования фальшивы; они напоминают мне, что Персиваля больше нет со мной. Как будто к ране, только начавшей заживать, вновь прижимают острие ножа». Я и сама с трудом сдержала слезы, услышав это. Вторая причина, по которой я не могу уехать, – мое собственное состояние. Должна сказать, буквально с первых дней жизни здесь мое самочувствие ухудшилось. Меня стали мучить мигрени. Я чувствую, что мысли путаются. А вчера произошло кое-что странное. Я вышла вечером из своей комнаты и поняла, что не могу вдохнуть. Казалось, стены давят на меня; запах лилий из нежно-сладкого сделался удушливым. Я вдруг увидела себя лежащей в могильной яме, а сверху на меня сыпались лилии: тяжелые, точно камни, они погребли меня под собой. Я очнулась на полу. Без сознания я пробыла недолго, но охватившая меня слабость длилась весь следующий день. Я едва добралась до кровати и впала в забытье. Характер моего недуга недвусмысленно указывает, что причина в отвратительной стряпне кухарки. На днях я случайно заметила, какое мясо она принесла с рынка. Пришлось за обедом налегать на тыквенное пюре. Ты спрашиваешь, как мы проводим дни? Занятий у нас немного. Когда я не лежу в постели, мы гуляем. Генриетта – твой верный последователь в том, что касается пеших прогулок. Она готова часами бродить по саду и кленовым аллеям. Должна сказать, это довольно скучно и однообразно, хотя клены в своем ярком убранстве прекрасны, а опадающий осенний сад элегичен и навевает меланхолию (ты знаешь, я всегда была к ней склонна). Я предлагала моей подруге расширить географию наших прогулок. Вокруг города живописные поля и перелески… Увы, она не желает и слышать об этом. Словно невидимая цепь держит ее прикованной к особняку и не дает отходить дальше, чем на полмили. Единственным исключением стало посещение церкви, но я описывала тебе, чем все закончилось. Больше всего меня огорчает не моя болезнь, а отсутствие улучшений в состоянии Генриетты. Несмотря на мои усилия, ей определенно становится все хуже. На прогулках она теперь почти всегда молчит. Мы часами бродим по саду; видит бог, от собаки было бы больше проку, чем от меня! Я пыталась развлекать ее беседой. Генриетта жалобно взглядывает на меня, но ответа от нее не дождешься. Она изо всех сил старается сделать мою жизнь приятнее. Вчера заставила меня принять в подарок свои духи – прелестный хрустальный флакон с золотой пробкой, стоивший, должно быть, целое состояние. Лимон и вербена. Их аромат – словно громкий немолчный голос, утомляющий меня. Однако он перебил сладость лилий, и я чувствую облегчение. Надолго ли? Я так устала, Эмма. Пруденс